В декабре 1918 года обстановка на участке 3-й армии была тяжелой. Белые, используя свое численное превосходство, теснили наши измотанные в боях части к Перми. Продвижение белых на Пермь было ускорено еще и тем, что им удалось в районе станции Выя (у Верхотурья) окружить 3-ю бригаду 29-й дивизии.
В это тревожное время в Чусовую пришло распоряжение начдива 29: запасному полку перебраться за Пермь на станцию Балезино, а мне принять от Зеленцова должность начальника гарнизона и ждать дальнейших приказаний.
Вскоре белые, продолжая наступление, захватили завод Лысьву и стремительным ударом перерезали Горнозаводскую линию Пермской железной дороги у станции Калина. 3-я армия оказалась в еще более тяжелом положении: левый фланг ее был отсечен, и полки, действовавшие на кушвинском направлении (4-й Уральский, 21-й Мусульманский, 22-й стрелковый), оказались отрезанными от основных сил армии, потеряв с ними всякую связь.
Не имея возможности пробиться к Перми и соединиться с основными частями, они, чтобы избежать окружения, устремляются на север по Луньевской ветке в сторону Кизела и Усолья.
Накануне прорыва белых у станции Калина я получил от начдива 29 Васильева весьма краткую телеграмму:
«Принять от Мировича 22-й полк».
Однако где находился Мирович с полком, я не знал. И только на следующий день, когда Чусовая была уже отрезана от Перми и связь с дивизией прервана, мне удалось установить, что 22-й полк, погрузившись в вагоны на станции Теплая Гора, поспешно отходит к Чусовой.
В это время в Чусовой случайно оказались мои однополчане по 1-му Горному полку: бывший адъютант полка Нестеров, честнейшей души человек, прекрасный штабной работник, и старый конник разведчик дядя Вася (так его звали все, кто знал; фамилию его я, к сожалению, не помню). Тут же в Чусовой была медсестра 1-го Горного полка Катя Истокская. Это были люди, которым можно было поручить любое дело, поэтому я и уговорил их пойти со мной в новый полк. Они охотно согласились.
Поручив обязанности начальника гарнизона «самому богу», так как таковой начальник в Чусовой больше не нужен был, я поспешил на станцию, надеясь разыскать там Мировича с его полком.
О 22-м полке я совершенно ничего не знал, он только что появился в нашей дивизии и был для меня загадкой.
Не помню сейчас точно, кажется на вторые сутки после получения телеграммы, 22-й полк прибыл в Чусовую. Я разыскал Мировича в штабном вагоне и предъявил ему телеграмму начдива. Взглянув на нее, он с минуту стоял молча, а потом медленно, как бы выдавливая из себя слова, сказал:
— Мне трудно вам сейчас объяснить, но я думаю, что вы, товарищ Пичугов, не согласитесь принять полк без хозчасти и обоза?
— Как без хозчасти и обоза? Куда же они девались? — спросил я, озадаченный таким заявлением.
В ответ Мирович только безнадежно махнул рукой. Со стороны фронта слышались довольно частые артиллерийские выстрелы, и отдельные снаряды противника уже рвались недалеко от станции.
— Вы один? — спросил он.
— Нет. Со мной еще три человека и лошади.
— Пусть грузят скорей, место в вагонах найдется, — торопливо сказал он. — А людей можно сюда, в штабной вагон.
Эшелон недолго стоял на станции. Вскоре он медленно двинулся в сторону Кизела. Когда благополучно миновали полосу артиллерийского обстрела, Мирович, негодуя, рассказал, как хозяйственная часть и обозы 22-го полка, подстрекаемые кулацкими элементами, переметнулись к белым.
— Проглядели, — сокрушенно закончил он. — Все хозяйство полка оказалось в руках кулаков. Вот они и сыграли с нами такую подлость. Да у нас и в строевых подразделениях неважно. — Потом, помолчав немного, Мирович добавил: — Кроме того, у меня нет пока никаких сведений о втором батальоне, который ушел другим эшелоном раньше. Говорят, что он проскочил на север к Усолью. Насколько это верно, не знаю. Так что сдавать-то пока и нечего.
Позднее мне стало известно, что этот батальон действительно добрался до Усолья и влился потом в 22-й Кизеловский полк.
Слушая рассказ Мировича об измене хозяйственной части, я ощутил неприятное чувство: «А что если кулаки и в строевых подразделениях сумеют повернуть людей на свою сторону?». Но я постарался отогнать от себя эту страшную мысль.
Полк без хозяйственной части — это не полк, да и 2-й батальон неизвестно где. Принимать действительно было нечего. Кроме того, в условиях отступления смена командира, которого знал личный состав полка, была бы неправильным решением. Поэтому мы согласились передачу полка не производить, пока не будет восстановлена связь с дивизией. Комиссар полка Смирнов одобрил наше решение.
Когда полк добрался до станции Губаха, мы отправились с комиссаром в поселковый Совет, чтобы достать сколько-нибудь продовольствия. Председатель поссовета Чинин, выслушав нас, сказал, невесело усмехаясь:
— Мы сами за осьмушку хлеба танцевать бы пошли, как солдат танцует за письмо из дому. — И потом, посерьезнев, добавил: — Мы уж давно вместо хлеба жмыхи едим, да и то в ограниченном количестве. Это не только у нас, такое положение во всем угольном районе, вплоть до Усолья.
Вернувшись к эшелону с пустыми руками, мы передали Мировичу нашу беседу с Чининым. После этого решено было не забираться дальше на север в голодный район, а выгрузиться на Губахе и попытаться походным порядком пойти на соединение с дивизией через Прикамский хлебный район, держа направление на Добрянский завод.
Первый большой привал с ночлегом сделали в деревне Шестаки. Эта деревня действительно оказалась хлебной, и наши мужички, одетые в серые шинели, быстро нашли общий язык с хозяевами и, как видно, покушали неплохо. Но все же настроение в ротах было какое-то тревожное, непонятное.
На следующий день, еще до рассвета, полк двинулся дальше к деревне Красная, где и предполагалось сделать большой привал и, если удастся, подкормить людей.
Имея специальную подводу и находясь не у дел, я не спешил с выездом, и только спустя часа два — три после выступления полка мы тронулись из деревни Шестаки, рассчитывая догнать походную колонну в деревне Красная. Вначале мы ехали все вместе, причем Нестеров и дядя Вася на верховых лошадях, а Катя — со мной на подводе. Потом они ускакали вперед, чтобы подготовить квартиру и достать что-нибудь поесть.
Мы уже приближались к поскотине деревни Красная, когда вдруг увидели бегущего навстречу нам командира полка Мировича. Он был без шинели, в одном френче.
«Куда и зачем бежит Мирович?» — с тревогой подумал я. Поравнявшись с нами, он схватил мою винтовку с подводы и, не останавливаясь, крикнул:
— Спасайтесь! Нас предали!..
Только тогда я понял, что произошло что-то непоправимое. Мелькнула страшная мысль, что полк сдался восставшим кулакам или сам поднял мятеж. Я крикнул возчику:
— Заворачивай!
Тот не долго думая стал заворачивать лошадь, а она, как на зло, завязла в снегу, и сани перегородили дорогу. Тут из деревни показались какие-то всадники. Они быстро приближались, громко ругаясь и крича:
— Сто-о-о-о-й! Сто-о-о-ой, командир полка! Не беги, так твою… Все равно догоним!
Когда они подскакали к нам, под одним из них я узнал лошадь дяди Васи, нашего славного разведчика, и сердце мое тоскливо сжалось. Объехать подводу они не могли, так как снег был очень глубок и их лошади вязли, Ругаясь, они соскочили с коней, ссунули наши сани с дороги в снег и снова возобновили погоню за Мировичем. Последний в это время уже скрылся за поворотом дороги. На нас они не обратили внимания, так как я и Катя были в штатском и не вызвали у них подозрения. Мы поняли, что медлить нельзя ни минуты и, оставив возчика вытаскивать лошадь из снега, пошли, сначала в сторону деревни Красная, чтобы не вызвать подозрений, а потом, видя, что за нами никто не наблюдает, свернули в лес по каком то малонаезженной дороге. Пройдя километра два по этому следу, мы уперлись в стог сена. Дальше дороги не было. Попытались пойти целиной, но снег был так глубок, что проваливались в него по грудь. Все же мы продвинулись еще с полкилометра в глубь леса. Но скоро в снегу под нами захлюпала вода. Это было незамерзшее болото. Идти дальше невозможно. Мы выбились из сил. Но и и болоте нельзя было оставаться. Кое-как выбрались на сухое место и, утрамбовав вокруг себя ногами снег, сделали что-то вроде снежного окопа, где и решили дождаться ночи.
Уже вечером, сидя в своем укрытии, мы услышали ружейные залпы, доносившиеся со стороны деревни Красная. Эти роковые выстрелы жгучей болью отдавались в наших сердцах. Мы догадались, что это расстреливают коммунистов нашего полка, наших товарищей, которые попали в грязные лапы лютых и коварных врагов. В эту предательскую западню попали лучшие наши люди: комиссар полка питерский рабочий Смирнов, коммунист учитель с Салдинского завода адъютант Нестеров и другие товарищи, имена которых остались неизвестными. Это были честные, идейные борцы за счастье народа, за светлое будущее нашей Родины. Они, как и многие тысячи других, заслужили, чтобы их имена вспоминались с благоговением и любовью. Это о них поется в старой революционной песне:
Эти люди погибли из-за головотяпства отдела формирования 3-й армии. 22-й полк, созданный из мобилизованных крестьян, как и некоторые другие полки, был укомплектован без должного классового отбора. В него много вошло кулацких сынков и зажиточных крестьян, которые шли на поводу у кулачества. Командный состав подбирался в основном из мобилизованных офицеров. Многие из них еще не разобрались в событиях, а значительная часть настроена была антисоветски. Такие полки, кроме вреда, ничего не приносили. Но эти обстоятельства, видимо, мало интересовали и беспокоили и командарма 3 Лашевича и начальника формирований 3-й армии. Последний, как бывший парикмахер, по своей профессиональной привычке стриг всех под одну гребенку, не разбирая, где свои, где чужие, где «право», где «лево». На фронте же от таких формирований приходилось получать нож в спину.
Когда наступила ночь, мы вышли из своего снегового укрытия и решили пробраться обратно на станцию Губаха в надежде, что там мы еще сможем застать своих — или отходящие части, или местный советский отряд. Надежда эта и придавала нам силы. Идти по дороге было очень опасно: по ней часто двигались связные и патрули восставших. Идти лесом, прямо по снегу без лыж было совсем невозможно. Решили идти, несмотря на опасность, все-таки по дороге, рискуя каждую минуту наскочить на противника.
Намокшая в болоте обувь застыла, и ступать было тяжело. Уже ночью мы пришли в деревню. Названия ее не помню. Она находилась километрах в трех от Шестаков. Обойти ее у нас уже не было сил. В деревне сразу натолкнулись на местный патруль, и только штатская одежда, которую я приобрел в Чусовой для зимы, да и то еще, что я шел с женщиной, помогли обмануть патрульных и уверить их, что мы железнодорожники, уведенные насильно красными, и возвращаемся к себе домой. Эта выдумка спасла нас. Дальше двигаться мы совсем не могли и решили, что хоть «у черта в пасти», но немного передохнуть. С разрешения патруля стали проситься переночевать. На наш стук и просьбу пустить переночевать отвечали отказом, причем кто на что ссылался: одни говорили, что нет места, другие, что у них малые ребята, третьи отвечали, что в доме больные, иные просто отвечали сердитым ворчанием: «Ходят тут всякие». Нас начинало охватывать отчаяние. Почти вся деревня уже пройдена, а ночлег так и не был найден. И, наконец, только в крайней бедняцкой избенке, врытой наполовину в землю, пустили переночевать. Мы настолько замерзли, устали и так обрадовались, что забыли всякую осторожность. Когда сбросили с себя тяжелые намокшие шубы, хозяин обратил внимание на наши гимнастерки и, видимо, догадался, кто мы. Расспрашивать он ничего не стал, но пытался в беседе с нами высказать свое отрицательное отношение к мятежу, что он не одобряет поступка своих земляков. Чтобы как-то выразить нам свое сочувствие, он дал небольшую краюху хлеба и при этом сказал:
— Я дал бы вам больше, да у меня нет.
Хозяин дружески и заботливо отнесся к нам. Поставил наши валенки в русскую печку, чтобы высушить их. Рано утром, еще до рассвета, разбудил нас и посоветовал уйти пораньше, пока все спят, и выйти из деревни в тот момент, когда патрули будут в противоположном конце. Сам он уехал за сеном «от греха подальше», как он сказал, видимо не желая принимать участия в мятеже.
К деревне Шестаки подошли уже на рассвете и, помня совет нашего хозяина, попытались обойти ее обходной дорогой слева, но у перекрестка, уже за деревней, натолкнулись на патруль, который, несмотря на все просьбы, не пропустил нас на Губаху. Не помогла на этот раз и ссылка на то, что мы железнодорожники. Потребовали пропуск, но когда мы сказали, что пропуска у нас нет, предложили идти в деревню и ждать, когда будет разрешение пропускать людей на Губаху. Идти в Шестаки было опасно: нас могли узнать, так как только накануне мы вместе с полком ночевали там. Но делать было нечего, и мы пошли назад к Шестакам с намерением не ждать там разрешения, а найти какой-нибудь иной путь на Губаху. Путь этот мы нашли. Обойдя деревню берегом речки, двинулись по лесу целиной в сторону Губахи. Снег был глубокий и здесь. Я шел впереди, а Катя по моему следу.
Сколько прошли мы таким образом, сказать трудно. Перевалило за полдень, а мы все шли и шли, еле передвигая ноги.
Ближе к вечеру вдруг послышались людские голоса.
«Погоня!» — с ужасом подумал я.
Спрятавшись за толстые стволы сосен, мы стали прислушиваться. Что это за люди? Говор то стихал, то вновь возникал, и в один из моментов явственно послышались женские голоса. Мы обрадовались и стали осторожно продвигаться на звуки этих голосов. Наконец сквозь чащу сосен увидели женщин с санками, на которых видны были какие-то узлы. Это были жены губахинских шахтеров, они шли в деревню, чтобы выменять для голодных детей кусок хлеба на свои последние пожитки.
Мы вышли на дорогу и, не теряя времени, двинулись на Губаху.
Было уже совсем темно, когда мы пришли на станцию Губаха. Решили идти в рабочий поселок в надежде встретить там своих.
Увидев на крылечке одного домика пожилого человека, с виду рабочего, направились к нему и попросились переночевать. Некоторое время подумав, он согласился. Когда вошли в дом, то по обстановке увидели, что хозяин дома портной, кустарь. Мы поняли, что попали не совсем удачно. Но особенно пришлось встревожиться, когда хозяин потребовал от нас документы. Конечно, документов у нас никаких не оказалось. Сначала он растерялся, а потом долго вслух размышлял:
— Как же так без документов-то? Что же теперь с вами делать? Совет сбежал, а другой власти еще нет.
Потом быстро оделся и куда-то ушел. Вернулся с каким-то молодым человеком, видимо рабочим, и в нашем присутствии стал его спрашивать, что ему с нами делать. Парень сказал просто:
— Пусть ночуют. Что они у тебя машину потащат?
Я предложил им папиросы и закурил сам. После этого портной как будто успокоился.
Такая встреча в Губахе нас обескуражила. Мы не могли понять, кому же сочувствует наш хозяин, и поэтому не могли сказать ему, кто мы. В такой обстановке, конечно, нечего было думать об отдыхе. Поесть нам тоже ничего не удалось.
Не дождавшись рассвета, собрались в путь. Чтобы запутать следы, мы сказали своему негостеприимному хозяину, что идем в деревню Шестаки, а на самом деле направились в сторону Кизела.
Пробравшись в темноте по Губахе, вышли на линию железной дороги и пошли по шпалам на станцию Половинка. Чертовски хотелось есть, ведь двое суток почти не ели. Усталые и голодные, мы брели по линии. Вдруг вдали увидели силуэт железнодорожной будки. Кто в ней — враг или друг, мы не знали. Решили обойти ее лесом. Но стоило нам сойти с линии, как сразу завязли в глубоком снегу. Идти целиной, как мы это делали накануне, уже не было сил. Вернувшись обратно на линию, стали медленно и осторожно продвигаться к таинственной будке. Когда подошли к ней вплотную, то увидели, что будка пуста, но по всему было видно, что она недавно оставлена своими хозяевами. В подполье обнаружили кадку с солеными грибами. Находке несказанно обрадовались и, желая утолить мучивший нас голод, навалились на эти грибы. Но они не утолили голода, а только вызвали сильную жажду.
От Губахи до Половинки тащились очень долго, хотя расстояние между ними было и невелико.
По пути встретили казарму ремонтных рабочих, где, к нашему счастью, застали двух женщин. Они любезно напоили нас горячим морковным чаем, который показался нам прекраснейшим напитком. Дать что-нибудь поесть они не могли, так как им самим есть было нечего. Из разговора с ними мы узнали, что на станции Половинка должны находиться красные. Не знаю, морковный ли чай, которым нас угостили добрые хозяйки, или приятные сведения о близости своих, а скорее всего и то и другое, ободрили нас и увеличили наши силы. Даже усталость и голод, казалось, как будто пропали.
Не теряя ни минуты, мы собрались и снова двинулись в путь, к станции Половинка, как к маяку спасения. Как мы ни спешили, как ни напрягали наши последние силы, время казалось вечностью, а путь нескончаемым.
Вдруг раздался окрик:
— Стой! Кто идет? — и щелкнул затвор.
Мы остановились. Из-за куста выступил часовой, одетый в полушубок. Красная лента на его заячьей шапке сразу подсказала нам, что наконец-то попали к своим. От радости мы готовы были броситься к часовому и расцеловать его.
— Свои! Свои! — закричали мы наперебой, но часовой сделал суровое лицо и повелительно сказал:
— Пропуск!
— Пропуска мы не знаем. Веди нас к начальнику, — сказал я.
Часовой, держа ружье на изготовку, приказал поднять руки вверх и следовать впереди его на станцию, где на путях стояло несколько теплушек.
На станции Половинка находился Кизеловский отряд, командиром которого был Королев Анатолий Николаевич[4]. К нему-то мы и были доставлены. Когда я отрекомендовался, назвав себя бывшим командиром 1-го Горного Советского полка, и рассказал коротко, как мы сюда попали, он опустил голову и задумался. Видно было, что Королев колебался, верить ли тому, что я ему рассказал, тем более, что документов у нас с собой никаких не было. После некоторого раздумья он спросил, знаком ли я с командиром 21-го Мусульманского полка Федоровским? Я ответил, что хорошо знаю Федоровского, так же как и он меня.
Командир Кизеловского отряда Анатолий Николаевич Королев
Поручив нас охране, Королев отправился на телеграф для переговоров с Федоровским, который со штабом своего полка находился в это время на станции Кизел. Королев был, конечно, прав, на его месте я также не поверил бы на слово.
Штаб отряда Королева, где он нас оставил, размещался в одной из теплушек. Посредине вагона жарко топилась чугунная печурка. Возле нее возился молодой паренек, одетый в полушубок, опоясанный патронташем. Он пек картошку и тут же ел ее, но несколько штук отложил в сторону. Мы с завистью смотрели на эту картошку и еще сильнее почувствовали голод.
Прошло немногим больше получаса, когда Королев вернулся с телеграфа и, обращаясь ко мне, полушутя сказал:
— Ваше счастье, товарищ Пичугов, что у вас имеется такая хорошая примета, — и он показал на мой шрам на щеке. — Это нам быстро помогло установить вашу личность. Где это вас? — Он хотел, видимо, сказать «припечатали», но не договорил. Его лицо стало мягким и добрым. Потом, увидев у печки картошку, которая предназначалась, вероятно, для него, любезно предложил ее нам. Поблагодарив Королева, мы с радостью без всяких церемоний принялись за столь желанный и долгожданный обед. Катя повеселела и заулыбалась. Какое у меня было лицо, не знаю, но мне кажется, что никогда в жизни ни до, ни после этого я не ел такой вкусной печеной картошки.
Вскоре прибыл отдельный паровоз, и мы на нем уехали в Кизел к Федоровскому.
Сразу же по прибытии в Кизел я встретился с командиром 21-го Мусульманского полка Федоровским, который подробно ознакомил меня с положением дел на кизеловском направлении. Он с тревогой сообщил, что у него нет никакой связи с частями 3-й армии, и поэтому, что делалось на пермском направлении, не знал.
— Надо брать на себя полную ответственность и действовать пока совершенно самостоятельно, — сказал он. — Я решил объявить себя начальником боевого участка всего кизеловского направления и срочно объединить все разрозненные отряды, которые сейчас собираются здесь под Кизелом, на станции Яйва. Ты мне должен в этом помочь. Поезжай завтра же на станцию Яйва и из всех собравшихся там отрядов начинай формировать полк. Назначаю тебя командиром полка.
— Как же я это сделаю? Меня там никто не знает, — сказал я.
— Тогда мы поедем завтра вместе, соберем совещание, и там я объявлю об этом, — подумав, сказал он.
Утром следующего дня штабной вагон Федоровского прибыл на станцию Яйва. На совещание были приглашены все командиры ближайших добровольческих отрядов, а также руководители Кизеловского района: председатель райкома Калашников, председатель исполкома Миков, председатель парткома Кесарев, военный комиссар Кизела Евлогиев, военрук Удников, представитель парткома по формированию старый солдат Южаков и другие. Народу собралось так много, что штабной вагон оказался тесен. В вагоне было тепло, но никто не раздевался. Каждый из участников совещания был вооружен, кто винтовкой, кто маузером в деревянной кобуре, а кто только наганом.
Федоровский коротко изложил обстановку на фронте и сразу перешел к тому, что теперь воевать разрозненными отрядами невозможно, что сейчас более чем когда-либо нужна организованность, дисциплина и единство действий. Он тут же заявил, что из всех разрозненных отрядов, находящихся в районе Кизела, нужно сформировать полк.
Почти никто против такой постановки вопроса не возражал. На этом же совещании было решено полк назвать 22-м Кизеловским. Кто-то из кизеловцев спросил:
— Почему двадцать второй?
Федоровский ответил:
— Как уже известно, есть двадцать первый Мусульманский полк, а следующий порядковый номер двадцать второй.
Кизеловцы удовлетворились ответом. Если бы они знали об измене 22-го стрелкового полка, думаю, что их трудно было бы убедить взять на себя этот номер.
На этом же совещании Федоровский объявил, что командиром полка он назначает меня, и начал расхваливать мои заслуги и опыт. При этом я чувствовал себя очень неловко. Меня, конечно, как нового человека, в Кизеле никто не знал, поэтому задача Федоровского была не легкой, но он вышел из этого трудного положения, предложив самим кизеловцам выдвинуть кандидатов на должность комиссара полка и помощника командира полка. Комиссаром был назначен председатель Кизеловского городского Совета М. Н. Миков, а помощником командира полка — командир Кизеловского отряда А. Н. Королев.
Таким образом, подставив мне две «подпорки», кизеловцы согласились с моим назначением, и я срочно приступил к формированию полка. В отрядах это мероприятие было встречено положительно. Одно название «полк» уже рождало у людей уверенность в своих силах. Большинство командиров отрядов, которые пользовались уважением и доверием своих бойцов, были назначены командирами рот и разных команд, а более крупные отряды переименованы в роты.
Многие командиры производили хорошее впечатление. Подкупал своей расторопностью, находчивостью и знанием дела военрук Кизеловского военкомата Удников, который стал командиром батальона. Командир Нейвинского отряда Елунин, назначенный командиром 2-й роты, отличался простотой и выдержкой. Политрук отряда Прохор Монич поражал невозмутимым спокойствием и величавой медлительностью. Приятели о нем шутя говорили: «Пока Прохор раскачается, война может кончиться». Пользовался всеобщим уважением среди бойцов и командиров старый солдат, вернее старый унтер, заботливый хлопотун Южаков Филипп Александрович, которому ранее было поручено формирование рабочих отрядов. От него я и принимал отряды, из которых создавался полк.
Политрук добровольческого отряда Прохор Монич
О комиссаре 22-го Кизеловского полка Микове могу сказать немного. Он производил впечатление человека хитрого, но хорошо умеющего скрывать свои мысли, одним словом, был хороший «дипломат», что для политработника, особенно того времени, не совсем подходило.
Знакомясь ближе с подразделениями полка, я все больше убеждался, что мой помощник Королев пользуется большой популярностью среди личного состава полка и кизеловцы его очень уважают. Ко мне же, как к новому и мало известному им человеку, относились с некоторой осторожностью. У них не было той веры в нового командира, которая заставляет людей, не задумываясь, повиноваться и, если нужно, идти на смерть. Из этих наблюдений я сделал для себя вывод, что лучше, если командиром полка будет Королев. Как раз в это время меня вызвали в штаб Федоровского. Передав командование полком Королеву, я поехал к Федоровскому. В душе у меня боролись два чувства — самолюбие и сознание того, что я поступаю правильно, как большевик и как человек. Последнее чувство побороло, и я решил, что в этот полк больше не вернусь.
Штаб Федоровского в это время переместился дальше к Усолью и стоял, кажется, на предпоследней от него станции.
Когда я прибыл к Федоровскому, он принял меня как-то особенно внимательно. И в то же время было заметно, что он почему-то медлит и не решается говорить о том, зачем меня вызвал. Наконец, не без некоторого смущения и замешательства, он сообщил цель моего вызова к нему. Начал он без мотивировок и сказал, что решил переименовать штаб боевого участка в штаб дивизии, а мне предложил занять должность помощника начальника дивизии, то есть его помощника. Я заявил, что не разделяю этой затеи, и отказался от его предложения. Попытался отговорить Федоровского от этих «преобразований», но это мне не удалось.
Сообщив ему свое решение о передаче 22-го полка Королеву, я просил его подтвердить это телеграммой или приказом. Сам же я, по договоренности с Федоровским, отправился в Дедюхино к Дидковскому, где, как нам обоим казалось, я буду нужнее.
На самом левом фланге 3-й армии и всего Восточного фронта, как бы замыкая и прикрывая его с севера, действовали местные добровольческие отряды под общим руководством инженера геолога члена Уральского областного Совета Дидковского Бориса Владимировича. Все эти отряды носили громкое название «Северные советские войска», а штаб Дидковского именовался штабом Северных советских войск.
Дидковский был человеком сугубо штатским. Среди его помощников также не было ни одного мало-мальски опытного военного специалиста, и поэтому он очень обрадовался моему приезду и предложил работать в его штабе военным руководителем. Я согласился.
Ознакомившись с обстановкой, я увидел, что и здесь действуют разрозненные добровольческие отряды. Большинство из них действовало самостоятельно, на свой риск и страх, не имея связи друг с другом и почти не согласовывая свои действия с соседними отрядами. Командиры отрядов в большинстве своем являлись людьми хорошими, волевыми, пользовались авторитетом и доверием у своих бойцов, но почти все они были большими любителями свободы действий. Рядовой состав в массе своей был надежный, преданный Советской власти, сравнительно много было коммунистов, членов комбедов и рабочих, но военная дисциплина хромала. Все держалось только на авторитете командира.
Первый комиссар 23-го Верхкамского полка Борис Владимирович Дидковский
Обстановка на фронте требовала более четкой организации войск и более твердой дисциплины. Раздробленность и партизанщина являлись большим злом, и ему надо было положить конец. Дидковский, хотя был и штатский человек, понимал, что воевать разрозненными отрядами невозможно, и поэтому решено было сформировать из них полк. Одно только название «полк» уже дисциплинирует бойцов и командиров — так думали многие тогда. Это показал и опыт 22-го Кизеловского полка.
В это время связи с регулярными частями у Дидковского, так же как и у Федоровского, никакой не было, и поэтому все вопросы приходилось решать самостоятельно.
Долго мы с Дидковским думали, как назвать нам свой полк. Хотелось, чтобы название было родное и близкое бойцам. Отряды, из которых формировался полк, были из разных мест: чердынские, соликамские, усольские, кизеловские и из других населенных пунктов. Но главным образом все эти отряды состояли из жителей верховьев реки Камы, поэтому и было решено полк назвать Верхкамским. Это решение удовлетворило всех. Номер взяли 23-й, следующий порядковый номер за 22-м Кизеловским полком, нашим ближайшим соседом.
Так возникли на севере два новых полка — 22-й Кизеловский и 23-й Верхкамский, два родных брата, два близнеца.
Обязанности с Дидковским мы поделили просто: я стал командиром полка, он — комиссаром. Полк имел сначала только два батальона, и в каждом батальоне — по две роты. Наиболее крупные отряды были переименованы в роты, а командиры отрядов стали комбатами и комротами. 1-й батальон возглавил командир Верхкосвинского отряда Дудырев, мой сослуживец по старой армии, которого я встретил здесь совершенно случайно и неожиданно. Как было приятно встретить старого боевого товарища и в такой обстановке. Дударев, выходец из трудовой семьи, в первую мировую войну за боевые отличия был награжден георгиевским крестом всех четырех степеней и потом получил чин офицера. Закончил войну, кажется, поручиком.
Лучшего командира батальона трудно было найти в то время. Так что 1-й батальон был в надежных руках. К тому же костяком его являлся Верхкосвинский отряд, где было много коммунистов из Кизела, Губахи и других угольных копей. Этот отряд имел уже боевой опыт, который он получил под Верхкосьвой, защищая Уральский перевал.
2-й батальон был сформирован в районе села Косы, когда мы соединились с чердынцами. Возглавлял его командир Чердынского отряда Покровский. Это был человек большой силы воли, очень развитый и хорошо грамотный по тому времени командир, но смотрел он на всех как-то свысока.
Командирами рот были назначены: Моисеев, смелый решительный командир, но в то же время большой «партизан»; Панов, командир Соликамского отряда, умный, вдумчивый человек; Соловьев, командир-самородок, пользовавшийся большой любовью своих людей; Вожаков, который потом погиб в бою под деревней Петухи, а его заменил Копылов, бывший сельский учитель. Адъютантом полка был назначен Захаров, бывший начштаба Дидковского. Начальником пешей разведки, вернее лыжной команды, был назначен Меньшиков, охотник с Севера, прекрасный лыжник и отличный стрелок. Обязанности заведующего хозяйством полка поручено было исполнять инженеру геологу Димитриеву, неугомонному изобретателю. Он пытался организовать у нас кустарное производство ручных гранат, но при случайном взрыве одной из таких гранат ему оторвало пальцы обеих рук.
Командир роты Павел Соловьев
Нужда в ручных гранатах действительно была очень большая, да и не только в гранатах. Вооружение у нас было самое разнообразное, вплоть до охотничьих ружей. На весь полк мы имели один лишь ручной пулемет системы «Льюис». Патронов тоже было мало, берегли их тщательно, расходовали в исключительных случаях. В борьбе с противником предпочитали внезапный налет и штык.
Начальником связи полка был назначен Яковкин, молодой интеллигентный паренек. Связь наша также была очень бедна — четыре полевых телефона и несколько километров трехжильного кабеля. Находчивый Яковкин использовал все способы и возможности: подводы, всадников, лыжников, охотников и даже световую связь посредством костров.
Была у нас и своя санитарная часть, начальником ее являлся старый опытный врач Копылов, уездный врач города Соликамска, самый старый человек в полку и, пожалуй, самый уважаемый.
Руководителем партийной организации был бывший ветеринарный фельдшер Петраков. Парторганизация в полку была очень большая и влиятельная, большинство комсостава являлись членами партии. Много было коммунистов и среди бойцов.
Формирование 23-го Верхкамского полка проходило в тяжелой боевой обстановке. Враг напирал со всех сторон и не давал возможности сколотить и привести в должный порядок подразделения вновь создаваемого полка. С фронта теснили хорошо вооруженные Антантой регулярные части 1-й Сибирской дивизии, а в тылу притаился с обрезом в руках кулак и ждал удобного случая, как бы стрельнуть нам в спину или, пользуясь нашими ошибками, поднять против нас восстание недовольных крестьян.
После ряда боев с превосходящими силами противника мы вынуждены были в конце декабря оставить города Усолье, Дедюхино и Соликамск и начать отход в общем направлении на Вятку. Отступая с боями по Кайгородскому тракту к Косе, мы в то же время прикрывали огромные обозы с государственным имуществом эвакуированных Советов из Соликамска, Березников, Усолья и с севера, со стороны Чердыни. Обозы тянулись длинными вереницами по всем дорогам от Чердыни до Юксеева и от Соликамска до Косы и дальше на Юм, Юрлу и Афанасьево.
Когда обозы с севера прошли Косу, мы круто повернули на юг и начали двигаться уже на Юм, Юрлу и Белоево. Все это время вели арьергардные бои с наседавшим на нас от самого Усолья 18-м Тобольским полком белых.
Каково было в это время положение на главном направлении 3-й армии и где проходила новая линия фронта, мы не знали, так как связи с частями 3-й армии у нас все еще не было. Доходили, правда, смутные слухи о том, что Пермь оставлена частями Красной Армии, но достоверно мы пока ничего не знали.
22-й Кизеловский полк начал отход из Усолья одновременно с нами, но он двигался не на запад, как мы, а на юг вниз по Каме, в направлении сел Орел, Пожва, Майкор, Купрос, к частям 3-й армии. Вследствие этого маршруты 22-го и 23-го полков с каждым днем все больше удалялись один от другого. Когда мы достигли селения Юксеево, то расстояние между нашими полками составляло около 150 километров. Какой-либо связи между нами не было. Но это еще полбеды. Главная беда заключалась в том, что мы были предоставлены самим себе, отдаленные сотнями километров от основных частей Красной Армии.
Двигались на крестьянских подводах, которые были, привлечены в порядке повинности. Многие подводчики заехали более чем за сотню километров от дома. Некоторые из них, сочувствовавшие нам, уже считали себя добровольцами полка. Их мы зачислили на все виды довольствия и даже кое-чем вооружили. Были и такие, которые при первом удобном случае старались покинуть нас, бросали даже лошадей и подводы и уходили пешком. Другие ухитрялись уходить вместе с лошадьми и подводами.
Когда подводчик уходил один без лошади, ему не препятствовали, закрывали на это глаза и шутя говорили: «Баба с воза — кобыле легче». Такую подводу бойцы брали на свое попечение и считали ее уже своей, ротной подводой. По очереди ухаживали за лошадью, кормили, поили, убирали. Зато они уже знали, что пешком шагать не придется, так как у них есть своя, постоянная подвода. Таких подвод в полку было уже около сотни.
Замена подводчиков происходила сравнительно редко, по мере того как нам удавалось завербовать новых в тех населенных пунктах, через которые мы отходили. Но населенные пункты на севере очень редки, подвод же для передвижения полка требовалось много, не меньше трехсот: на каждых трех-четырех бойцов надо было иметь подводу. А население в тех деревнях, через которые мы отступали, относилось к нам холодно, с какой-то опаской, не видно было, чтобы оно сожалело о нашем уходе. Когда удавалось вызвать крестьян на откровенность, они отвечали примерно так: «Советская власть нам нужна, она дала нам землю, но коммуния — это плохо: ложка и та не своя».
Сознательная часть деревни, в первую очередь коммунисты, еще раньше ушла добровольно в Красную Армию, поэтому кулак снова почувствовал себя хозяином положения: бороться с ним в деревне было некому. Кулацкая агитация отравила своим ядом оставшуюся часть крестьянства, и деревня фактически опять оказалась в руках у кулака. Этому способствовали и троцкисты, которые не хотели видеть разницы между кулаком и середняком и применяли к середняку такие же меры, как к кулаку.
Это было в начале 1919 года, кажется 19 января. После ряда утомительных переходов, на пятый или шестой день отступления из Усолья, мы остановились в селе Юм. Здесь решили дать очередной бой наседавшему на нас противнику.
2-й батальон под командованием Покровского занял позицию на северной окраине села и начал строить временные укрепления.
1-й батальон был выведен в резерв и размещен по квартирам в южной части селения. Штаб полка разместился в поповском доме, недалеко от церкви.
День уже клонился к вечеру, когда я возвращался с участка 2-го батальона. У штаба полка было заметное оживление, скопление всадников и незнакомых людей.
«Что бы это могло быть?» — подумал я, въезжая во двор штаба.
Меня встретил комиссар Дидковский. Он был весел сверх обыкновения.
— Поздравляю, товарищ Пичугов! — весело сказал он. — Мы теперь ее одни. Восстановлена связь со штабом двадцать девятой дивизии и по фронту с двадцать вторым полком, — при этом он показал мне рукой на стоящего невдалеке крепкого, красивого мужчину лет тридцати, одетого в хорошо сшитую бекешу защитного цвета.
Это был комиссар 29-й дивизии Борчанинов. Около него стояли незнакомые бойцы, одетые в новенькие полушубки и заячьи папахи. Это были конники 22-го Кизеловского полка, прибывшие к нам для связи.
Комиссар 29-й стрелковой дивизии Борчанинов
— Нелегко было к вам добраться, — подойдя ко мне и протягивая руку, сказал Борчанинов. — Мы знали, что на севере есть отряды, но не ожидали встретить тут полки. Молодцы, спасибо вам, — добавил он, крепко пожимая мне руку.
Оживленно разговаривая, мы прошли в штаб, где Борчанинов сообщил, что наш полк войдет в состав 5-й бригады 29-й дивизии, куда входят, кроме нас, 22-й Кизеловский и 21-й Мусульманский полки. Он сообщил также, что комбригом 5-й бригады временно назначен некто Кичигин.
Обмениваясь взаимной информацией, мы долго вели дружескую беседу. Борчанинов, прежде чем попасть к нам, побывал в 21-м и 22-м полках. Он проехал не одну сотню километров по заснеженным дорогам севера, чтобы разыскать нас. От него официально узнали, что Пермь оставлена частями Красной Армии еще 25 декабря, то есть в тот момент, когда мы начали свой отход от Усолья.
Поздно вечером в штаб пришел «наместник Чердынского края», как шутя называли уполномоченного по Чердынскому уезду Тунтула, члена Уральского областного Совета.
Я сейчас не помню, как он оказался в Юме: отступал ли вместе с нами, или раньше прибыл сюда с работниками Чердынского Совета.
Мы заметили, что он был очень бледен и чем-то встревожен. Осмотрев всех присутствующих и убедившись, что тут нет посторонних, он почти шепотом сообщил нам, что в селении Юрла, где размещался временно чердынский военкомат, вспыхнуло вооруженное восстание: восстали руководимые кулаками местные жители, захватили склад оружия и ведут бой с советскими работниками, забаррикадировавшимися в Совете. Сведения эти, как сообщил Тунтул, привез ускользнувший как-то из Юрлы один из сотрудников военкомата.
— В достоверности этих сведений я не сомневаюсь, — сказал Тунтул.
Весть о мятеже была неожиданной и крайне неприятной. Село Юрла находилось в нашем тылу, всего в полутора десятках километров от Юма. Село большое, могло выставить немало сил. Медлить нельзя, надо было скорее действовать, чтобы не дать возможности разрастись восстанию.
Тут же было решено 1-й батальон во главе с комбатом Дудыревым и команду пеших разведчиков Меньшикова двинуть немедленно на Юрлу для ликвидации мятежа, а 2-й батальон оставить в Юме, на его прежней позиции.
Дидковский и Борчанинов быстро организовали летучее совещание с коммунистами 1-го батальона. Потом все отправились в роты, где провели короткие беседы с красноармейцами. В полночь Дударев выступил с батальоном и лыжной командой на Юрлу.
Повстанцы, видимо, были кем-то предупреждены и подготовились к встрече. Они сумели за ночь построить снежные окопы и полить их водой, впереди окопов разбросали вверх зубьями бороны, а местами сделали даже засеки. Когда на рассвете батальон приблизился к северо-западной окраине села, он попал под сильный оружейный огонь.
Встретив такое организованное сопротивление и не желая нести ненужные потери, Дудырев решил изменить тактику. Приостановив наступление с фронта, он послал лыжную команду в обход лесом, с тем чтобы она ударила с тыла. Повстанцы такого маневра не ожидали, и поэтому их тыл оказался совершенно незащищенным. Удар лыжников с тыла для них был полной неожиданностью. В панике они бросились бежать, кто в лес, а кто в село прятаться по домам. Часть из них тут же удалось захватить в плен. Этот маневр помог захватить Юрлу без потерь. Удар был так стремителен, что белые не успели расправиться с арестованными, которыми битком был набит деревянный амбар на базарной площади. Со слезами на глазах они обнимали и целовали освободивших их бойцов.
Но не все арестованные смогли уцелеть, не всем выпало такое счастье. Озверевшее кулачье успело жестоко расправиться с активными советскими и партийными работниками. Зверски были убиты председатель Чердынского уездного исполкома М. М. Барабанов, военный комиссар А. И. Рычков, работники Чердынского Совета Чудинов, Кардаш, красноармейцы Добрынин, Козловский и другие.
Но та часть советских и партийных работников, которая засела и забаррикадировалась в каменном здании школы, уцелела почти вся. Под руководством Дубровского, работника Чердынского Совета, они храбро отбивались больше двух суток.
Трудно передать словами те чувства, которые испытывали осажденные, когда наши бойцы, ворвавшись в село, подошли к школе, чтобы освободить их. Худые, с покрасневшими от бессонницы глазами, они, не веря еще тому, что Юрлу захватили свои, с опаской выглядывали в разбитые окна. Увидев радостные, разгоряченные боем лица верхкамцев, они поняли скорее сердцем, чем рассудком, что это свои, красные, и с радостными криками бросились навстречу красноармейцам.
Из их рассказов мы узнали, что озверевшее кулачье не раз атаковывало их, но осажденные держались стойко. Дубровский был ранен в руку, но не оставлял своего поста и продолжал руководить обороной и вдохновлять своих товарищей.
Повстанцы приняли крайние меры: подвезли несколько возов сена, свалили его недалеко от окон школы (к самым окнам их не подпускали выстрелы осажденных) и зажгли. Но и это не помогло, чердынцы выдержали осаду до конца. В этой осаде погибли Эрнест Апога и еще несколько человек, убитые во время перестрелки. Но благодаря мужеству и стойкости чердынцев повстанцам не удалось захватить школу, где было много оружия и патронов. Это помешало разрастись кулацкому восстанию, и оно было задушено в самом зародыше.
После ликвидации кулацкого мятежа в Юрле мы оставались недолго, всего два или три дня. Здесь мы похоронили своих товарищей, ставших жертвой этого восстания, а большую партию арестованных участников его отправили в 22-й полк, к кизеловцам, которые должны были доставить их в штаб бригады. Сюда в Юрлу к нам прибыл новый комиссар полка Сергей Петрович Кесарев. Прежний же, Дидковский, уезжал в Вятку по вызову Уральского обкома партии. Вскоре он был назначен начальником снабжения 3-й армии.
Новый комиссар первое впечатление произвел неважное. При разговоре часто краснел и смущался, как красная девица, и показался мне уж очень молодым и неопытным.
«Какой же это комиссар! — подумал я. — Как он сможет влиять на людей, когда надо будет вести их в бой?». Но потом, познакомившись с Кесаревым поближе, я убедился, что мое первое впечатление о нем было ошибочным. Несмотря на свою молодость, он уже многое испытал в жизни: работал на Лысвинском заводе и на Кизеловских копях, получил хорошую закалку как коммунист, руководя парторганизацией Кизела, успел получить боевое крещение, как рядовой боец сражаясь в 22-м Кизеловском полку против белых.
Комиссар 23-го Верхкамского полка Сергей Петрович Кесарев
В нашем полку он скоро завоевал себе авторитет. Вспоминаю случай, который произошел в селе Белоево, куда мы перебрались из Юрлы.
Один боец команды конных разведчиков стащил у белоевского мужичка поросенка. Крестьянин пожаловался комиссару. Вызвали начальника команды. Предложили ему найти и наказать виновника, а поросенка вернуть хозяину. Но бравый командир заявил:
— Мои разведчики не мародеры, это клевета!
Решили выстроить всю команду, чтобы крестьянин указал, кто взял поросенка. Начальник команды пришел в бешенство. Крестьянин перепугался и готов был отказаться от своей жалобы, но Кесарев все-таки настоял на том, чтобы команда была выстроена. Крестьянину же он сказал:
— Ты можешь не говорить, кто взял у тебя поросенка. Я узнаю сам. Мы вместе с тобой будем обходить строй, я буду подходить к каждому бойцу и спрашивать тебя: «Этот?». Ты будешь отвечать на мой вопрос только одним словом «нет». Когда же мы подойдем к тому, который утащил твоего поросенка, тогда ты ответишь: «Нет, не он». Понял ты меня?
— Да, понял, — ответил крестьянин.
Построили команду. Начался опрос. Разведчики выражали недовольство, нервничали, атмосфера накалялась. Комиссар спокойно спрашивал, подходя к каждому разведчику:
— Этот?
— Нет, — коротко отвечал крестьянин.
Обошли уже больше половины команды, и вот на очередной вопрос комиссара: «Этот?» — мужик, волнуясь, медленно ответил:
— Нет. Не он.
Комиссар обвел суровым взглядом команду и, обращаясь к крестьянину, сказал:
— Ты говоришь, не он? Неправда! Поросенка стащил он! Я по глазам вижу, — и, выждав минуту, повелительно скомандовал: — Шаг вперед!
Виновник медленно шагнул вперед и встал перед комиссаром, опустив голову. Уши его покраснели. Вначале он пытался что-то бессвязно говорить, оправдываться, потом, опустив еще ниже голову, еле слышно сказал:
— Виноват, товарищ комиссар. Поросенка верну, он у меня.
Команда стояла как вкопанная. Разведчики были поражены: как мог комиссар узнать виновника? Грозный и гордый начальник команды обмяк, и ему стало как-то не по себе.
Этот случай скоро стал известен всему полку, и после него уже никто не решался скрывать что-нибудь от комиссара или сказать ему неправду.
Вечером комиссар собрал всех коммунистов команды и поставил перед ними вопрос:
— Как могло случиться такое мародерство в команде, где каждый пятый является коммунистом? Как вы могли допустить обидеть труженика-крестьянина, защитниками которого вы являетесь?
Коммунисты молчали. Они понимали, что им нечего ответить на этот простой и ясный вопрос. Кто-то попытался заявить нерешительно, что он не знал об этом случае. Кесарев, не обращая внимания на это заявление, сказал просто и решительно:
— Мы являемся воинами Рабоче-Крестьянской Красной Армии, и наш святой долг защищать рабочих и крестьян не на словах, а на деле, и коммунисты должны показать пример и быть впереди не только в бою, а везде. Я думаю, что это всем понятно?
— Да, товарищ комиссар! — ответили почти хором коммунисты.
— Давайте так и условимся, чтобы больше не допускать такого позора. А пока можно разойтись.
Облегченно вздохнув, коммунисты стали расходиться.
— Дал жару! — сказал, выходя из хаты, Симаков.
— Он прав, — ответил ему кто-то. — Действительно, какие же мы защитники будем, если допустим мародерство!
Новый комиссар, как опытный партийный работник, хорошо сумел организовать и партийно-политическую работу в полку. Он мало сидел в штабе. Любил быть больше среди бойцов и на передовых позициях. Крепко опирался на массы, и они его хорошо понимали и доверяли ему все свои думы и чаяния. Бойцы звали его часто только по имени «Сергей». Это задушевное отношение делало его своим, близким человеком и внушало к нему большую любовь и доверие.
В начале февраля 5-я бригада, куда входили 21, 22 и 23-й полки, по распоряжению штаба армии была выделена из состава 29-й дивизии и переименована в Особую бригаду 3-й армии.
Позднее эта бригада пополнилась 61-м стрелковым Рыбинским полком, прибывшим из центра, и одним кавалерийским полком под командованием Прокопия Беляева, бывшего кавалерийского офицера.
Создание Особой бригады было вызвано тем, что управление бригадой из штаба дивизии в условиях растянутого фронта было сильно затруднено.
Командиром Особой бригады был назначен бывший начальник 29-й дивизии Васильев, комиссаром — кизеловец Миков (комиссар 22-го кизеловского полка); начальником штаба был старый военспец Мацук, честный и талантливый офицер старой армии.
Комбриг Васильев был опытным и талантливым военным руководителем. Обладая большой силой воли и непреклонным характером, он сумел подчинить себе самых закоренелых партизанствующих командиров. Васильев пользовался огромной популярностью и любовью не только среди командного состава, но и у красноармейцев. С его приходом все в бригаде почувствовали себя как-то увереннее, как будто за нашей спиной появилась каменная стена. Как коммунист и как бывший офицер, Васильев пользовался доверием и у советских командиров, и у бывших офицеров. Он, прежде всего, обладал прекрасной, отзывчивой душой и кристально честным характером. Как бывший рабочий, Васильев ставил превыше всего интересы партии. Он был беспредельно предан нашей советской Родине. Васильев мог в трудный момент, не боясь последствий, взять на себя любую ответственность, если это нужно было для дела, и тот, кто работал с ним, знал, что он не будет прятаться за чужую спину и не подведет никогда.
Наш 23-й полк занимал участок фронта длиной около 60 километров. Штаб его находился в селе Кудымкор. Линия обороны полка проходила через деревни Касаткино, Руссой, Титово, Косогор, Епаново, Карасево.
За свой правый фланг мы были спокойны. Там располагался 22-й Кизеловский полк, штаб которого находился в селе Купросе. Но левый фланг доставлял очень много беспокойства, так как левее нас никого не было и белые все время старались обойти с этого фланга.
Чтобы попасть из штаба нашего полка в батальоны, нужно было проехать до них не меньше 30—40 километров — так были разбросаны подразделения полка. На таком растянутом фронте оборону можно было держать только посредством создания отдельных опорных пунктов, расположенных на несколько километров один от другого.
Опорные пункты создавались в селениях с хорошим обзором. Вокруг них возводились окопы из снега, которые обильно поливались водой, и, когда все промерзало, получались неплохие укрепления. Промежутки между опорными пунктами патрулировались лыжниками.
Снег был настолько глубок, что наступать и вообще двигаться можно было только по дорогам. Без дорог можно было ходить только на лыжах, и это хорошо поняли в первую очередь командир лыжной команды Меньшиков и его помощник Иконников. Наши лыжники безнаказанно проникали в глубокий тыл противника, нападали на обозы, возвращаясь с трофеями и пленными. Поэтому лыжная команда была окружена в полку уважением и славой.
Меньшиков был очень смелым и храбрым командиром. Прекрасный стрелок, он заслуженно пользовался большим авторитетом, и единственный в полку пулемет системы «Льюис» был передан на вооружение лыжной команде. Владел им сам Меньшиков.
Лыжи стали общей потребностью, они стали необходимы как хлеб, как воздух. Каждая рота старалась иметь у себя хотя бы небольшую группу лыжников.
Началась охота за лыжами. Во всей округе лыжи от населения переходили к бойцам, во многих ротах бойцы начали сами делать лыжи. 1-я и 4-я роты привлекли к этому делу и местное население и первыми сумели поставить всех своих бойцов на лыжи. Другие роты не хотели оставаться в хвосте, и скоро почти весь полк встал на лыжи. Это дало нам возможность перейти к активной обороне. Роты по собственной инициативе начали совершать лыжные набеги в тыл врага.
В это время особенно сильно пробудилась партизанская душа наших подразделений. Командир 1-й роты Моисеев, оставив на участке своей роты небольшой заслон, самовольно организовал лыжный рейд по тылам противника, оголив свой участок. Этот первый лыжный рейд по тылам противника, хотя и самовольный, удался. Моисеев привел с собой пленных и взял богатые трофеи. Вначале мы хотели Моисеева наказать за своеволие, но, помня пословицу «победителя ее судят», оставили дело без последствий.
Пример Моисеева оказался заразительным. Командир 4-й роты Копылов повторил почти такой же рейд по тылам белых и привел в плен своего земляка и однофамильца белого офицера. Правда, Копылов путешествовал только с одним взводом, роту он оставил на своего заместителя, и занимаемый ею участок не был оголен.
Эта активная деятельность, начатая с низов, потом была поддержана и сверху, так как правильно решала тактическую задачу обороны на растянутом фронте в зимних условиях.
В первых числах февраля 23-й полк численно увеличился: к нам влился Кувинский отряд под командованием Жилякова, а через несколько дней прибыл отряд Ольшевского. Последний переименовали в 5-ю роту и вместе с Кувинским отрядом, где было много коммунистов, выдвинули на прикрытие нашего левого фланга. Рота эта вошла в состав 2-го батальона, и командиром ее некоторое время оставался Ольшевский. Позднее, когда командира 2-го батальона Покровского назначили начальником полковой школы, Ольшевский принял 2-й батальон, а 5-й ротой стал командовать чердынец Собянин Александр Иванович, показавший себя способным командиром. До этого Собянин работал в продотряде. Когда подошли белые и началась эвакуация Чердыни, он сопровождал обозы с государственным имуществом до Вятки и хорошо справился с этим трудным делом, а потом вернулся в действующую армию. Ему и была поручена оборона этого важного участка.
Левый фланг беспокоил не только нас, но и штаб 3-й армии, так как противник сильно нависал над главными силами армии, действовавшими в направлении Вятка — Пермь. Штаб все время напоминал нам о значении этого фланга, но сам почти всю зиму ничего не предпринял, чтобы усилить его. И только к концу февраля 1919 года нам наконец сообщили, что из Вятки двинулся крупный лыжный отряд в район Кайгорода, на усиление левого фланга армии.
Нам предложено было установить с этим отрядом связь. Сколько мы ни пытались связаться с ним, как далеко ни заходили наши лыжники, но никаких признаков этого отряда обнаружить не удалось.
Мрачковский, которому было поручено командование этим отрядом, видимо, не торопился. Он топтался где-то в нашем глубоком тылу и ждал, когда растает снег, чтобы можно было сослаться на объективную причину, помешавшую ему добраться до фронта. Появления на нашем левом фланге экспедиционного лыжного отряда мы так и не дождались.
Ведя активную оборону, наши полки окрепли, получив большой опыт боевых действий на растянутом фронте. Применяя тактику отдельных укрепленных пунктов и активно действуя подвижными группами лыжников, части Особой бригады сильно измотали 5-ю Сибирскую стрелковую дивизию белых, которая действовала здесь. Против нашего 23-го Верхкамского полка стоял 18-й Тобольский полк белых, который когда-то активно преследовал нас, а теперь, измотанный нашими подвижными группами, потерял инициативу и зарылся в снег.
Кизеловцы действовали на своем участке не менее активно, и 22-й полк по праву считался в бригаде одним из лучших полков. Ему старались подражать другие полки. Так, кизеловцы ввели своеобразную систему пополнения полка людским составом: пленных они не отсылали в тыл, а использовали на строительстве окопов и других работах, а затем, проведя соответствующую обработку, пополняли ими свои роты. Узнав об этом, 23-й полк тоже стал применять такой способ пополнения. Это помогло нам численно расти, не получая пополнения из запасных частей.
Командование Особой бригады сначала смотрело на это сквозь пальцы, а потом вынуждено было организовать в бригаде запасный полк. Командование запасным полком было поручено бывшему командиру Камышловского полка Некрасову, «бате», как звали его у нас в бригаде. Некрасов, бывший унтер-офицер, происходил из крестьян Камышловского уезда. Это был крепко сбитый мужичок лет сорока, среднего роста, медлительный, спокойный, очень уравновешенный. Опытный командир и хозяйственный человек, он быстро организовал подготовку пополнения.
Кизеловцы и верхкамцы не могли не заглядывать вперед. У нас плохо обстояло дело с младшим комсоставом — отделенными и звеньевыми. Не помню сейчас, чья была инициатива, но в наших полках почти одновременно в конце февраля 1919 года возникли полковые школы для подготовки младшего комсостава. Они начали работать очень успешно. Эти школы, или учебные команды, как их часто называли, одновременно учились и дрались. Они часто использовались как ударные группы, как самый надежный и последний резерв командира полка. Размещаясь в тылу, на линии обозов второго разряда, они своим присутствием вносили успокоение и уверенность в тыловые органы, часто страдавшие от налетов разных банд, которых в то время развелось немало.
В этот период снабжение всеми видами довольствия, несмотря на большую удаленность бригады от основных баз, значительно улучшилось. Мы стали получать регулярно и боеприпасы и продовольствие в пределах возможностей, какие тогда имелись.
В Кудымкоре, где стоял штаб 23-го полка, жизнь била ключом. Развернулась культурно-просветительная и политическая работа. В клубе проводились собрания, постановки, велась и другая работа не только с бойцами, но и с местным населением.
В это время мы отправили из полка сразу двух человек в центр. Один из них, Сологуб, был избран делегатом на VIII партийный съезд, а другой, помкомполка Богданов, послан держать экзамены в военную академию.
Вместо Богданова помощником командира полка был назначен Ольшевский. Он был прекрасный командир, умел сочетать пылкую отвагу с холодным расчетом и ярую ненависть к врагу с разумной выдержкой. Хорошо образованный и тактически грамотный, он являлся прекрасным помощником, на которого можно было смело положиться и доверить любое дело, любой участок. Но в полку Ольшевского почему-то недолюбливали, считали его сухим, черствым человеком. Богданов был менее образован, медленнее разбирался в боевой обстановке, но любили его в полку больше, больше доверяли, считали его своим, хотя он также был офицером старой армии. Когда Богданов уехал из полка, многие искренне жалели об этом.
Вместе с Ольшевским в полк прибыл Давыдов, один из кизеловских советских работников. Он уезжал в Вятку ликвидировать какие-то дела, но попал под партийную мобилизацию и был направлен на фронт. Давыдов принял 2-й батальон после Ольшевского. По всему было видно, что эта должность Давыдова не удовлетворяла, так как он считал себя способным на большее, но ничего большего не показал, как говорят, «пороху не выдумал», и особенной любовью у бойцов он тоже не пользовался.
В марте 1919 года белые, сосредоточив значительные силы, вновь переходят в наступление по линии Пермь — Глазов и прорывают фронт на участке 29-й дивизии, тесня ее полки к станции Чепца.
Командарм 3 Меженинов дает распоряжение комбригу Особой Васильеву снять с левого фланга бригады 22-й Кизеловский и 23-й Верхкамский полки и срочно на подводах перебросить их для ликвидации прорыва в район станции Чепца. Остальные части бригады приказано было отвести в район верховьев Камы на линию Афанасьевское и Гордино.
На пятые или шестые сутки 22-й и 23-й полки прибыли в район прорыва и поступили в распоряжение командира 1-й бригады 29-й стрелковой дивизии, бывшего полковника старой армии Андрианова, который почти с ходу направил их в бой: 22-й полк — в район станции Чепца, а 23-й — в район села Кулиги. Передовые части белых, встретив неожиданное упорное сопротивление наших полков, откатились назад в ожидании подхода главных сил. За это время нам удалось на северной окраине села Кулиги, используя господствующую высоту, организовать хорошую оборону. Белые, подтянув главные силы, вновь атаковали наши части. Завязались жаркие бои, длившиеся несколько дней подряд. Здесь мы применили тактику, выработанную в районе Кудымкора: упорное сопротивление в населенных пунктах и активные действия подвижных лыжных групп, которые легко, особенно ночью, проникали в тылы противника. Наши лыжники нервировали и изматывали противника. Эта тактика помогла кизеловцам и верхкамцам остановить противника и ликвидировать прорыв. Фронт вновь стабилизировался. Обе стороны начали укреплять ледяные окопы и обживать новые позиции.
На смену нам пришли приведшие себя в порядок полки 29-й дивизии. Кизеловцев сменил полк «Красных орлов», верхкамцев — волынцы. После этого мы отправились в распоряжение штаба своей Особой бригады и нас отвели на отдых в Омутнинский завод, что северо-западнее города Глазова.
Пока мы ликвидировали прорыв на участке 29-й дивизии, в район села Афанасьевского и Залазнинского завода был послан на усиление левого фланга Особой бригады 10-й Московский полк, только что прибывший из центра. Полк этот состоял в своей массе из московских кустарей, парикмахеров, пекарей, поваров, ресторанных официантов. Командный состав был подобран из мобилизованных офицеров старой армии. Коммунистов в полку было очень мало, промышленных рабочих в нем не было совсем. Поэтому, несмотря на хорошее вооружение и прекрасное обмундирование, полк оказался малобоеспособным и морально неустойчивым. При первой же встрече с противником, восточнее Залазнинского завода, полк, не выдержав напора белых, в панике начал отходить по дороге на Глазов, оголяя левый фланг 3-й армии и подставляя его под удар противника. Комбриг Васильев вызвал меня к прямому проводу и, кратко обрисовав обстановку, приказал немедленно выступать, чтобы прикрыть дорогу, ведущую с Залазнинского завода на Глазов.
— Жаль, товарищ Пичугов, что не дали отдохнуть вашему полку, но что же делать? — сказал он. — Надо восстановить положение. Желаю успеха!
К концу того же дня мы были в районе деревни Вороны, где встретили отходящие в беспорядке отдельные группы бойцов 10-го полка. Я приказал коменданту нашего полка задерживать их и собирать в отдельные команды. Потом нам стали попадаться боевые обозы — новенькие пулеметные двуколки, легкие пушки системы «Гочкис», установленные на санях; при них был некоторый запас снарядов. Все это поспешно и в беспорядке двигалось по дороге на Глазов. Видя это, мы удивлялись, как можно с таким вооружением так позорно бежать. У наших бойцов разгорались глаза.
— Эх! Вот бы нам такое!.. — мечтательно говорили они, а некоторые горячие головы решительно предлагали:
— Чего смотреть? Взять эти пушки и пулеметы в наш полк, и вся недолга. Все равно они отдадут их белым.
Но такое самоуправство нельзя было допустить, хотя даже командиры в душе были согласны с бойцами. Было строжайше запрещено что-либо трогать из военного имущества и оружия. Но, невзирая ни на какие запреты, некоторые наши конники самовольно забрали новенькие седла и спрятали их подальше от глаз начальства.
Двигаясь дальше, мы встретили штаб 10-го полка. Командир полка и целая свита щегольски (по тем временам) одетых офицеров спокойно ехала нам навстречу. У каждого офицера было новое, прекрасно сшитое обмундирование, блестящие новенькие желтые ремни. У них были даже термосы для чая. Наши командиры, одетые кто во что, выглядели куда менее эффектно, но самого плохого из них я не променял бы на всю эту свиту.
Преследуя 10-й полк, противник неожиданно напоролся на верхкамцев, которые, пропустив сквозь свои ряды московских парикмахеров и официантов, во встречном бою крепко стукнули разошедшихся беляков.
— Это вам не цирюльники, — приговаривали красноармейцы, осыпая белых градом пуль и ругательств.
Как вскоре выяснилось, против нас действовала Пермская дивизия белых, сформированная ими вскоре после занятия Перми из мобилизованных крестьян Пермской губернии. Тут был и Чердынский полк, оказавшийся в это время против нас. И получилось, что с одной стороны — белые чердынцы, а с другой — краевые. Белые чердынцы большого упорства в наступлении не проявляли. Они пытались еще несколько раз атаковать нас, но каждый раз, получив крепко по зубам, откатывались и отходили к Залазнинскому заводу. Вскоре разведка установила, что белые начинают лихорадочно укрепляться под Залазной, делая засеки и опутываясь колючей проволокой. Это был уже признак того, что от наступления они отказались.
Мы также получили распоряжение укреплять свои позиции. Участок нашего полка здесь тоже был растянут на несколько десятков километров, и нам пришлось применить ту же тактику, что и в кудымкорской обороне.
Однако вскоре условия обороны резко изменились. Дело близилось к весне, и наши ледяные окопы под лучами весеннего солнца стали оседать и таять. Земля же была еще настолько мерзлой, что взять ее походной солдатской лопатой было невозможно. Вспоминается курьезное донесение командира 5-й роты Собянина: «Солнце припекает, снег тает, садится, и окопы наши убегают вместе с ручьями».
Положение усложнялось еще тем, что белые начали проявлять активность. Бывали случаи, когда они по ночам проникали к нам в тыл, пробираясь между опорными пунктами.
Чтобы в какой-то степени обезопасить нас от этих неожиданных визитов или хотя бы предупредить их, красноармеец 2-й роты Губанов Константин предложил оригинальный выход — в промежутках между подразделениями ставить самодельные мины. Делалось это так: укладывалась на землю ручная граната, укреплялась на месте, а за ее предохранительное кольцо привязывалась тонкая проволока или телефонный провод, который туго натягивался и проходил близко к земле в обе стороны от гранаты, параллельно линии фронта. Достаточно было зацепиться за туго натянутую проволоку, как предохранительное кольцо соскакивало и немедленно следовал взрыв гранаты. Это служило сигналом того, что на данном участке появился противник. Тогда с обоих соседних опорных пунктов открывался огонь, и затем к месту взрыва устремлялись дежурные взводы, чтобы окружить и изловить появившегося противника. Правда, изловить и окружить не всегда удавалось, но «граната-патруль», как прозвали эти самодельные мины, почти всегда нас предупреждала о попытке противника пробраться в наш тыл.
В апреле 1919 года обстановка на фронте Особой бригады стала сравнительно спокойной. На самом левом фланге, почти в тылу у нас, в Омутнинском заводе по-прежнему располагался 22-й Кизеловский полк. Он как бы составлял резерв бригады. Правее его, уступом вперед, занимал оборону на подступах к Глазову 23-й Верхкамский полк. Еще правее по фронту располагались 21-й Мусульманский и 61-й Рыбинский полки.
Разрыв между 22-м и 23-м полками составлял около 30 километров и охранялся он только подвижными патрулями. Телефонная связь со штабом бригады и между 22-м и 23-м полками проходила недалеко от линии фронта, поэтому часто подвергалась порче со стороны противника. Были случаи, когда противник включался в нашу телефонную связь и подслушивал служебные разговоры.
Надо отдать должное разведывательной службе белых: они были прекрасно осведомлены не только о наших частях, но и знали хорошо фамилии, имена и отчества всех командиров и комиссаров, до командиров полков включительно. Один раз мы даже получили по телефону провокационный приказ. Нам предлагалось от имени командования Особой бригады отойти на новые позиции. Но составители этого приказа немного пересолили и этим выдали себя. Перед подписью комбрига и комиссара они вставили слово «товарищ». Когда я стал читать приказ — телефонограмму, мне бросилось в глаза это не совсем кстати упомянутое слово «товарищ». В порядке проверки решили позвонить в штаб бригады, но обнаружили, что связь с ней прервана. Тогда я попросил к себе комиссара, чтобы поделиться с ним моими сомнениями. Комиссар полка Рычков был человеком новым у нас, его только что прислали вместо Кесарева, переведенного в бригаду с повышением. Рычков был в полку шестым комиссаром, со всеми предыдущими я срабатывался хорошо, потому что они, как и я, ставили выше всего интересы общего дела, а Рычков выставлял основным принципом личное «я». Мне это с первого же дня не понравилось, и я ему прямо сказал об этом. Он обиделся. И в этот раз, когда я попросил его зайти в штаб, чтобы обсудить создавшуюся обстановку, он зашел, но, не выслушав, начал возмущаться:
— Я комиссар и вам не подчинен, вы не имеете права меня вызывать!
Стараясь быть спокойным, я заявил ему:
— Я пригласил вас по делу, чтобы посоветоваться. Получен приказ из штаба бригады об отходе, — и передал ему телефонограмму. — Мне кажется он подозрительным, проверить нет возможности: линия не работает. Разрыв линии произошел вскоре после передачи этого приказа.
Рычков прочел телефонограмму и, возвращая ее мне, назидательно заявил:
— Что же тут подозрительного? Приказ есть приказ. Мы обязаны его выполнять.
— Я это знаю не хуже вас. А если это ложный приказ? — спросил я его.
— По-вашему, командование лжет? Комиссар бригады подписывает ложные приказы? — горячился Рычков, выходя из себя. — Как вы можете не доверять командованию бригады?
— Напрасно горячитесь, товарищ комиссар! — сказал я, стараясь не повышать голоса. — Давайте спокойно разберемся. Прежде всего надо подождать: по линии посланы люди, чтобы восстановить связь. Когда связь будет восстановлена, мы будем иметь возможность проверить правильность приказа. Кроме того, обратите внимание на одну мелочь: при подписях комбрига и военкома ни к селу ни к городу вставлено слово «товарищ».
— Это могли перепутать телефонисты, — продолжал упорствовать Рычков.
— Нет. Это перепутали не телефонисты, а белые генштабисты, — сказал я уверенно.
В это время адъютант Подраменский доложил, что связь восстановлена. Когда я подошел к трубке, то услышал мощный голос Королева, командира 22-го полка.
— Сволочи! Ловко придумали!.. — закричал он в трубку, когда узнал от меня о лжеприказе. — Меня ведь тоже пытались угостить подобной стряпней, но я-то мог проверить, у меня связь с бригадой работает исправно.
Рычков был обескуражен, и видно было, что он недоволен, что так кончилось.
К концу дня белые решили проверить действие своего приказа — не ушли ли мы? Выслали усиленную разведку. Комбаты, заранее предупрежденные и проинструктированные, подготовили красноармейцев. Наши позиции как будто вымерли. Когда же белые, обманутые тишиной, подошли совсем близко, наши ударили так, что мало кто из них ушел обратно в Залазну. Обман белым вышел боком.
После этого противник успокоился на целый месяц и подобных пакостей нам больше не устраивал.
После VIII съезда партии, который проходил в марте 1919 года, настроение крестьянства резко изменилось в нашу пользу. В апреле вернулся со съезда наш делегат товарищ Сологуб. Он рассказал о принятых решениях на съезде сначала на партийных собраниях, а потом на собраниях бойцов полка. Некоторые коммунисты по собственной инициативе стали проводить беседы среди крестьян в деревнях, где были расположены наши части. Затем нашлись охотники провести такие беседы и в деревнях, расположенных в ближайшем тылу, где не было воинских частей.
Крестьяне восприняли решения VIII съезда с большим удовлетворением. Им пришлось по душе, что партия коммунистов отделяет середняков от кулачества и будет считать середняка своим человеком, своим союзником. В беседах середнякам было откровенно сказано, что VIII съезд осудил негодную практику местных работников, которые смешивали середняка с кулаком и распространяли на середняка те же меры, которые надо было распространять на кулачество, как классового врага. Середнякам разъяснили, что VIII съезд партии наметил ряд мер по оказанию помощи крестьянам: снабжение улучшенными семенами, улучшение породы скота, распространение агрономических знаний, организация мастерских по ремонту крестьянского инвентаря и другие.
Решение VIII съезда сильно всколыхнуло среднее крестьянство. Кроме того, сведения, которые доходили до крестьян от белых, об их отношении к крестьянству, о порках и расправах за барские земли и поместья заставили середняка сделать крутой поворот от эсеров к большевикам и от белых к красным.
Близился конец апреля. Снег исчез почти везде и оставался только кое-где в лесу. Снежные окопы постепенно сменились настоящими, земляными. Обстановка на фронте была сравнительно спокойной. Штаб нашего полка перебрался из деревни Вороны в деревню Слуцкая, чтобы быть в центре полкового участка обороны. Весной «на своих двоих» далеко не уедешь. В ротах вместо лыжных команд стали появляться сначала конные связные, потом конные разведывательные группы. Количество подвод уменьшилось до минимума, зато росли конные группы: обозные лошади превращались в верховых.
Весна скоро прошла. Отшумели ручьи, стали просыхать дороги. Обе стороны как будто пробудились от зимней спячки и начали проявлять большую активность, в особенности оживились разведчики. Это говорило о том, что обе стороны готовились к наступлению. Кто же начнет первым?
В одну из ночей в начале мая крупная разведывательная группа белых, пройдя незаметно болотом в промежутке между 22-м и 23-м полками, попыталась сделать внезапный налет на деревню Слуцкая, где размещался штаб 23-го Верхкамского полка. Видимо, белые собирались захватить нужные им документы или кого-нибудь из штаба полка, чтобы потом уже действовать наверняка. К нашему счастью, группа эта была обнаружена до подхода к деревне Слуцкая, и мы смогли своевременно подготовиться к встрече непрошеных гостей. Бой длился недолго. Разведчики были загнаны в самую трясину болота и почти все уничтожены. Это была последняя попытка 1-й Пермской дивизии белых насолить нам.
Вскоре командование Особой бригады провело перегруппировку своих частей. 23-й Верхкамский полк был выведен в армейский резерв. 22-й Кизеловский получил приказ о наступлении на Залазнинский завод, а 61-й стрелковый Рыбинский полк — на деревню Ежи.
На рассвете 11 мая части Особой бригады перешли в решительное наступление. Кизеловцы, обрушившись неожиданным ударом на части 1-й Пермской дивизии белых, сломили их сопротивление и заняли Залазнинский завод. В Залазне было захвачено большое количество пленных и значительные трофеи. Белые, нигде не останавливаясь, в панике бежали до верховьев Камы.
Перед Камой кизеловцев сменил 23-й Верхкамский полк. Форсировав реку у села Афанасьево, верхкамцы устремились по правому берегу Камы на юг, намереваясь перерезать железную дорогу Пермь — Вятка между станциями Кез и Верещагино. В это время части белых, действовавшие по линии железной дороги, вели наступление на Глазов и, потеснив 29-ю стрелковую дивизию, заняли его. Почувствовав угрозу в своем тылу, белые приостановили наступление и задержались в Глазове, решив сначала ликвидировать опасную для них нашу группу. Навстречу нам в село Ново-Гординское были направлены лучшие ударные части белых — егерские отдельные батальоны. В ожесточенных встречных боях с верхкамцами они потеряли половину своего состава и вынуждены были перейти к обороне. В это время части 29-й дивизии, оправившись, перешли в наступление по железной дороге, вновь заняли город Глазов, потом станцию Верещагино и начали теснить белых к Перми.
Это было началом разгрома колчаковской белой армии.
1-я Пермская дивизия белых после Залазнинской операции так и не оправилась и перестала существовать как серьезная боевая единица. Корпус генерала Пепеляева, который сражался против Особой бригады и 29-й дивизии, тоже был изрядно потрепан и катился до самой Камы, почти нигде уже не оказывая настоящего сопротивления.
Особая бригада, двигаясь севернее железной дороги, форсировала второй раз Каму возле Добрянского завода и продолжала свое движение на восток. В районе Верхне-Чусовских Городков кизеловцы и верхкамцы в упорных боях разгромили морскую дивизию белых, которой командовал контр-адмирал Старков. Здесь за счет этой дивизии 22-й и 23-й полки пополнились вооружением, английскими пулеметами «Кольт» и средствами связи. Только теперь эти полки были по-настоящему вооружены.
11 июля части Особой бригады занимают станцию Калино. В этот же день 21-й Мусульманский полк занимает Чусовую. Однако 22-й и 23-й полки, двигавшиеся севернее Мусульманского полка, встречают в районе Пашии и Кусье-Александровского завода упорное сопротивление со стороны двух штурмовых бригад белых. В ожесточенном бою эти штурмовые бригады были разбиты и один из командиров бригад взят в плен вместе с остатками своих штурмовиков.
Здесь наши полки пополнились еще раз хорошим вооружением за счет союзников Колчака.
Разбитые части белых отступали так поспешно, что побросали все свои обозы и материальную часть. Тракт от Кусье-Александровского завода до завода Бисер, как вспоминает комбриг Особой Васильев, был забит в четыре ряда повозками. Трудно было проехать даже верхом на лошади.
Двигаясь по пятам разбитого противника, верхкамцы и кизеловцы заняли еще ряд городов и заводов на Северном Урале: города Кушву, Нижний Тагил, Алапаевск, заводы Баранчихинские, Лайские, крупную узловую станцию Егоршино, станцию Поклевская, село Талица. Жители освобожденных городов и деревень, испытав на себе все прелести «свободной» белогвардейской жизни, с радостью встречали части Красной Армии, видя в них своих избавителей. Были случаи, когда попы под давлением верующих с хоругвями выходили встречать наши части. Так было в Верхней Туре.
В селе Талица 15 августа наши доблестные полки влились во вновь созданную 51-ю дивизию (позднее названную Перекопской), которая была сформирована из частей Особой бригады, крепостных полков Вятского укрепленного района и Северного экспедиционного лыжного отряда. Командиром этой дивизии был назначен В. К. Блюхер, талантливый военный руководитель, первый кавалер ордена Красного Знамени, ставший широко известным после героического похода по тылам белых объединенного красногвардейского южноуральского отряда.
Кизеловский и Верхкамский полки явились прочным ядром 51-й дивизии. Они создавались в тяжелых условиях и дрались вначале почти голыми руками. У них долгое время было слабое вооружение, пока они не добыли его сами в тяжелых и кровопролитных боях с противником. Но у этих полков было свое мощное оружие, которого не было у противника, — это ясное сознание того, за что они дрались. Они знали, что дерутся за первое в мире рабоче-крестьянское государство, за власть мозолистых рук, за коммунистическую партию, которая умело и успешно руководила этой борьбой.
Здесь я расстался с кизеловцами и верхкамцами. Меня вызвали в город Екатеринбург (ныне Свердловск) и поручили формирование 2-го Крепостного полка, с которым я продолжал борьбу против Колчака уже в Сибири.
На протяжении всей своей боевой истории кизеловцы и верхкамцы всегда были верными бойцами революции, не раз показывая образцы героизма и революционной стойкости. Приказом Реввоенсовета Республики за № 420 от 30 августа 1920 года за отличие в боях с врагами социалистического Отечества оба эти полка были награждены Почетными революционными красными знаменами.
Королев Анатолий Николаевич — член КПСС с апреля 1918 года. Принимал активное участие в гражданской войне, по окончании ее остался в Красной Армии. В настоящее время — генерал-майор в отставке.