И моменты счастливые тогда наступают.
Но уверена, что наши мечты
Когда-нибудь сбудутся в недрах красоты!
Вот я у младенца и беру эту наивную "духовную рифму" - такая была у нас со Славой. Лучше не скажешь.
Весной 74-го мне уже 26 лет. Куда тянуть - пора-пора замуж! И я согласилась: идем подавать заявление. Отпросилась с работы - ЗАГСы только днем ведь открыты. Все меня поздравляли (коллеги по Вселенной). Но... жених не пришел в ЗАГС. Неужели мне попался Подколесин? Бегу к Кате, она тащит меня в кино, будучи не в силах успокоить своими силами. Ход самый верный - отвлечь. Я еще долго пью у нее чай после сеанса. В общежитие прихожу в полночь. И вдруг крик под окном: "Ни-на-а!"... В первую секунду я подумала, что папа приехал! Такой же силы голос. Но в форточку выглянула - Слава стоит. Я спустилась. Он весь в белых снежинках. Разглядела - капли краски. Оказывается, на заводе случился пожар, быстро все красили, чтоб не оштрафовали за нарушение техники безопасности. Поэтому очки тоже в белых крапинках - попали брызги из пульверизатора... Так. Значит, стихийное бедствие встало на нашем пути!
Но я все-таки решилась и еще раз отпросилась с работы. Коллеги по Вселенной уже смотрели на меня вопросительно. Но заявление мы подали. И вот уже Валя Досужая прислала из Узбекистана мне туфли на платформе, а я съездила в Москву, где с помощью Танечки нашла поплин с выпуклыми цветами - на платье. И тут... позвонил "Скворушка"! На кафедру. Сердце мое бедное так и рванулось ему навстречу. Услышать его голос, вновь обретенное блаженство! Витя просил встретиться в одном дружественном для нас обоих доме. Но у меня на свадьбу приглашено сорок человек! Ребята уже пишут поэмы, тосты, покупают подарки. Сахарный говорил, что готовы куплеты... Нет, нет, Витенька, я выхожу замуж, не могу. Я хотела бы с ним встретиться, но не могла. Мамин характер: верность превыше всего.
(Комментарий Даши: "Он ведь звонил из-за писем Чехова или чьих?". Она слишком хорошо знает "Филамур". Да, из-за писем, но я как раз про письма сказала ясно: приноси на кафедру Кате - она ведь литературовед. Но никто никогда ничего не принес. Значит, письма были скорее всего лишь предлогом.)
Если бы не 26 лет! А то ведь я уже и молодилась. Платье сшила с четырьмя рукавами: вроде все строго - два рукава длинных, в обтяжку, а два сверху крылышки такие. Ля-ля-ля, в общем. Если б мне тогда было 23!.. Хотя тоже не знаю... все-таки у него жена и сын.
А встреча наша случилась все-таки - в конце восьмидесятых. Хорошо помню, что это был последний день Съезда - того, знаменитого. И я вся в речи Сахарова, конечно! Прихожу домой, а мне передают, что Жора, друг Вити, приглашает на вечер встречи (20 лет со дня окончания ими университета). Если вы думаете, что там я с Витей тет-а-тет поговорила, то сильно ошибаетесь. Я опять об Андрее Дмитриевиче! Перестройка же... И вдруг Витенька говорит как будто серьезно: "Его выпустили, чтоб показать, какой он идиот".
- Кто идиот - Сахаров? И это ты - физик - говоришь! Да он мог двумя руками писать разные формулы на разных досках.
- Раньше - мог, а теперь не может.
Я решила так: ну, он живет с другой, а со мной думал бы, как я. Стоп, стоп, Нина! Забыла, как в рот ему смотрела? Ты бы думала, как он! Вот так-то. (Но скорее всего, он просто меня поддразнивал, я не верю, что на самом деле Витя думал про Сахарова плохо.)
Когда сдавала кандидатский по философии, профессор спросил о теме диссертации и долго обсуждал со мной Витгенштейна, а потом... предложил пойти к нему в аспирантуру. Но я не любила советскую философию. Считала себя объективным идеалистом. Однажды случилась такая история, связанная с Жорой, другом "Скворушки". У нас, значит, с Витей разрыв, и Жора меня утешает, то есть ходит со мной по Компросу (центральная улица - Комсомольский проспект) вечером. Я не знала, что сзади шла Люба Маракова, которая на следующий день устроила мне - при всей редакции "Горьковца" - буквально сцену.
- Горланова, ты страшный человек! Закат над Камой медовый, липы цветут, птицы поют, а ты свое: "первопричина мира, первопричина мира"!
- Первопричина мира стала законами физики, химии...
- Вот-вот, ты - страшный человек! Вместо того, чтобы под липами посидеть, птичек послушать...
Люба ведь не знала, что для меня город - не закат и не птички, а именно то место, где ведутся разговоры о первопричине мира. В дневнике 73-го года есть запись: "Гохберг говорит, что не может жить не в городе - отсутствие шума машин утомляет его физически". Нет комментариев, но - видимо - я была полностью согласна с ним в то время.
В общем, я отказалась от аспирантуры по философии. Советские ученые писали словно голыми словами, а я даже в своей комнате привыкла слышать более свободные и одетые в разноцветные тона диалоги (друзья мужа от Кальпиди до Запольских любили задавать ему вопросы типа: "А если б марксизм развивался на основе восточных учений?".
- Ну, озарение вместо скачка... Говорили бы, что озаряться может только пролетарий. Марксистское самадхи, Гегель-сутра, Фейербах-веда...).
Да, значит, это сентябрь 74-го, и Слава уже поступил на первый курс филфака, а Кальпиди еще не исключили за вольнодумство (ему не дадут сдать даже первую сессию). А мой муж, свободно переводящий марксизм на рельсы восточных учений, никак не мог сдать историю КПСС на втором курсе, говорил, что в него не лезут эти ТВЕРДЫЕ слова учебника. Его тоже исключили, о чем у меня тоже есть вещь "К вопросу о свежести севрюги". Затем исключили Сашу Баранова. Это, кстати, был единственный человек, который меня всегда удивлял. Декарт писал, что у изумления не бывает "второго раза". В науке удивления нет, поэтому и "первый раз"Декарту ставят в заслугу. А я вот могу удивляться двадцать раз. К логике Баранова я так и не смогла привыкнуть.
- Я считал, что женщины тупее мужчин, но с тех пор как... (во время паузы я жду, что он продолжит: "с тех пор, как пообщался с умными женщинами") я пообщался с такими дебильными мужиками, что дальше некуда, больше так не думаю...
Моя диссертация называлась "Психолингвистические функции сравнения в говоре деревни Акчим". Я сделала доклад на кафедре - работу одобрили в первом чтении. Но настроение на нуле. Новый ректор требует, чтоб семейные пары снимали квартиры. Кто ж нас примет, когда я скоро рожу! Ребенок - это плач и пеленки. Никаких памперсов тогда еще не было.
Однажды я плохо себя почувствовала и поднялась наверх, в свою комнату. Что же вижу: дюжие молодцы выбрасывают наши книги! Репродукция "Розовых любовников" Шагала, вырезанная из "Огонька", кружится в воздухе. На секунду у меня дух захватило - наверное, один раз одна я (в мире) вижу, как летает Шагал! Да, для Шагала это органично, у него часто любовники плывут по небу на картинах. Ну а нам со Славой вылететь из общежития куда? Но у меня с собой было сильнодействующее средство: дурнота (токсикоз сильнейший). На одного дюжего молодца я тут же сделала "поблевушеньки", а другому сказала: "Выброшусь из окна и напишу в предсмертной записке, что во всем виноват ректор".
Мужики ушли, а я обратно стала заносить свои альбомы. Но ребенок не захотел, видимо, рождаться в такой мир. Я попадаю в больницу. А в это время по всесоюзному радио проходит сорокаминутная передача - интервью со мной об Акчиме. И она, кажется, кого-то поразила настолько, что центральное телевидение приехало снимать Акчим. Мой ангел, Мария Александровна Генкель (она тогда была завкафедрой) уверяет, что это может сыграть - ведет меня к ректору:
- Нина тридцать раз была в Акчиме! (на самом деле я ездила туда девятнадцать раз).
Ректор соглашается оставить нас в общежитии, но... к нам подселят студентку. Живем втроем! Ребенок снова раздумал рождаться в такую жизнь. Я опять лежу в больнице. Слава в это время в комнате со студенткой... И мне уже все равно. Будь что будет. Вдруг меня навещает знакомая книжная продавщица: "Нина, поступил альбом Боттичелли". Она обещает десять экземпляров. Оказывается, мне не так уж все равно, что будет! Радость от свидания с "Весной" Боттичелли придает мне силы - спасибо ей!
Я выписалась из больницы и собрала с друзей деньги на альбомы. Иду на прием к своему врачу в тапочках мужа (сорок шестой размер). Июль, жара. Врач в ужасе от моей отечности:
- В любую секунду могут начаться судороги! Сейчас вызову "скорую", и вы поедете рожать. Пора.
Как рожать? А у меня собрано по три рубля с десяти человек на Боттичелли! Говорю: нас выгонят из общежития - надо предупредить мужа... Меня отпустили на два часа. Ну, я куда - бегом в магазин, потом с сумкой альбомов в общагу: "Слава, всех обзвони - раздай Боттичелли, а я - рожать!".
Когда через неделю мы шли из роддома с Антоном, встретили Сахарного, которому и показали сына.
- Горлановская порода! - сказал он, но, увидев Славино огорченное лицо, добавил: - Потом изменится! Они сначала проходят низшую стадию развития, затем переходят к высшей.
И в чем-то оказался прав: с годами сын все более стал походить на отца.
Через день выяснилось, что в роддоме был стафилококк, и у меня - мастит. Всю изрезали. Перевязки такие страшные, что все время хотелось броситься в Каму (это при моей-то водобоязни). Казалось, что там - прохладная вода, а у меня такая высокая температура была...
Медбрат Володя во время перевязок, чтоб отвлечь меня от боли, просит пересказать роман Кафки "Процесс", о котором столько слышал. Пересказываю! На следующую перевязку приходит полбольницы - слушать пересказ "Превращения". Чистый Кафка, точнее - Кафка в квадрате (лежу, терплю дикую боль, но при этом еще что-то изображаю в лицах).
Молока, конечно, нет. Света Мишланова сцеживает мне каждый день литр. Ангел мой, спасибо тебе! Сколько друзей мне всю жизнь помогало - боюсь, что всех не уместить в этом повествовании!
Приезжает мамочка. Варит борщ и жарит котлеты. Я поела - мама несет мне Антона. И что же? Из одной груди кормлю - из другой течет! Слава Богу! Я иду с сыном в Ботанический сад - там он хорошо спит. Но навстречу идет ректор, и он сейчас скажет: пора выезжать из общежития (комендант уже срывал пеленки, сушившиеся на кухне, и говорил, что есть приказ на это). Я резко отворачиваюсь от ректора. Не здороваюсь. На следующий день комендант мне приносит ордер в аспирантское общежитие! Виниченко, Бубнов и все-все-все быстро нас перевозят. Своя комната! Первая в жизни. Правда, всего девять метров, и Славе приходится на ночь ставить раскладушку... изголовьем в раскрытый шифоньер. И к тому же под полом течет труба с горячей водой. Пар - в комнату нашу. Антон весь покрылся сыпью. Но рядом живет Ирина Петровна Кондакова! Мама Игоря и Бори. Врач Божьей милостью. Она лечит сына! Куда бы я без нее - днем и ночью помощь поступала! Спасибо, милая Ирина Петровна!
В общежитии был один Антисемит Антисемитыч, который решил, что Букур фамилия еврейская. Нас так и звали: "семья евреев". И травили. Я раньше стеснялась писать об этом, но теперь пришло время.
Высохшие в сушилке пеленки Антона тотчас бросали в помойное ведро под тем предлогом, что нужны веревки. Хорошо, веревки нужны, но разве трудно постучать к нам - евреям ли, русским или татарам - рядом же! "Снимите высохшее белье!". Зачем же его в грязь! А чтоб мы снова стирали. Когда родилась Сонечка, я решила, пусть у нее будет моя фамилия - Горланова.
Да, я испугалась, признаюсь, проявила слабость. И все три дочери на моей фамилии. Хотелось, чтоб им было легче жить. Вот такая никудышная сопротивляемость у меня оказалась... И стыдно, и больно, но файл печальный не стираю.
И все же, вопреки всему этому, я близка к счастью все время после рождения сына и дочери! Появление детей - это как бы с просцениума - на сцену! Изменилась душа моя, психея. Не так уж важно, кто и что обо мне скажет. Важно, что я скажу Антону и Соне, чему их научу. Двое детей, как два крыла, поднимали меня выше...
Вдруг от сильных морозов в общежитии лопнули трубы парового отопления. Все начали обогреваться рефлекторами, но электропроводка не выдержала. Начался пожар. Его потушили, однако холод нас убивал. Антон хотя бы днем в яслях, а Сонечке всего несколько месяцев - у нее температура за сорок! Кашель. Наконец диагноз поставлен: воспаление легких. В комнате минус двадцать! Врач приходит каждый день и говорит только одну фразу:
- Как бы ребеночек не умер!
Мы пытаемся лечь в больницу, но там карантин по скарлатине. Не хочется из огня да в полымя... Бригадир, который руководит ремонтом труб, каждый день показывает мне свой сломанный палец - в гипсе. Он всегда так пьян, что может выговорить только одно слово:
- Сри (смотри).
- У меня беда - воспаление легких... Скорее же сделайте нам тепло! Умоляю!
- Сри (и опять свой палец в гипсе под нос мне сует).
Ну что с него взять? Я запаниковала. И позвонила Пирожникову в "Звезду", а он мне в ответ:
- Это слишком мелкая тема для областной газеты - лопнули трубы.
- Слушай, если Соня умрет, я всем расскажу, как ты мне отказался помочь!