Дмитрий Каралис
Немного мата в холодной воде, или "осторожно: ненормативная лексика!"
Статья опубликована
в "Литературной газете",
No 30, 24 - 30 июля 2002
Народ сквернословит зря, и часто не об том совсем говоря. Народ наш не развратен, а очень даже целомудрен, несмотря на то что бесспорно самый сквернословный народ в мире - и об этой противоречивости, право, стоит хоть немного подумать.
Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ, "Дневник писателя"
Есть простые истины, на которых держится мир. Например, в приличном обществе не принято гадить на стол. На оперной или балетной сцене не заведено бегать голышом и швырять в зрителей собачьими фекалиями из корзинки.
Схожий запрет - на обсценную лексику - от века существовал в русской литературе: не принято материться в заповедном пространстве листа бумаги, предназначенного для широкой публики. И ни одна из бойких теорий, опровергающая разумность такого запрета, не убедит джентльмена духа нарушить его; консерватизм - это соблюдение традиций, в том числе добрых.
Рассуждения последних лет о том, что язык есть инструмент писательского мастерства, а коль бытовой русский язык насыщен ненормативной лексикой, то и герои произведения должны выражаться, как они выражаются в жизни, - это рассуждения на уровне первых задиристых курсов филфака. Ибо проблема матерной лексики в литературе выводит нас за пределы лингвистики - мы оказываемся в напряженнейшем поле общественной морали, нравственности, не замечать которую могут позволить себе студенты, но не писатели. ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ
Немного истории. Обсценная словесность, как утверждают филологи, со своего возникновения оказывалась за пределами печатной литературы, но не за бортом литературы как таковой. За ней закреплялась особая область комического-пародийного:
Не смею вам стихи Баркова
Благопристойно перевесть
И даже имени такого
Не смею громко произнесть,
играя по нормам своего времени в смущение, писал Пушкин. Русское общество, всегда признавая матерную лексику в ее маргинальном значении как язык низкий, похабный, как инструмент оскорбления, между тем уделяло ей внимание как явлению филологическому.
В последнем своем качестве матерная стихия русского языка удостоилась пристального внимания в четвертом издании словаря Даля под ред. Бодузна де Куртенэ, где, вероятно, впервые непечатные слова появились в подцензурном издании. Предисловие лексикографа к словарю Даля дышит просвещенной застенчивостью:
"Преподносить языковеду или хотя бы только обыкновенному читателю, желающему ознакомиться с известным языком, словарь без целой категории осужденных на исключение слов - это почти то же, что заставлять анатома заниматься человеческим телом без тех или других его частей".
Шло время, но общественная мораль не спешила пускать обсценную лексику в гостиную, принуждая ее топтаться возле крылечка большой литературы. Ее знают, замечают, кивают приветственно, но нормы приличия не позволяют раскрыть перед ней двери, и комедийно-матерные стишки и поэмы остаются, как сейчас бы сказали, в стороне от мейнстрима.
Серебряный век во всем блеске своего многообразия поднимает новую волну интереса к табуированной поэзии. Маяковский рубит широко и вальяжно, Есенин - от души и озорно...
Наступает эпоха советского периода русской литературы, и понятия о литературном приличии вычеркивают табуированную лексику из списка званых гостей... Она есть, существует, веселит, озорничая:
Сам я родом из Рязани,
Твист не новость для меня,
Как услышу звуки твиста,
Рву на я... волоса!
но официальный интерес к ней позволителен лишь филологам. С оттепелью приходит "Один день Ивана Денисовича", и читающая публика смакует хитроумно и смело переделанные матерные выражения во вполне печатные: "смефуечки", например...
Народ по-прежнему матерится в подворотнях и у пивных ларьков, но литературное поле свободно от брани. Исключения заставляют хитро улыбаться (шукшинское "чудак на букву "эм", например) и лишь подтверждают правило: цензура есть цензура. Материтесь, пока милиция не слышит, но печатать не дадим.
Но большинство пишущих и не терзалось от невозможности вложить в уста своего героя какую-нибудь мать или расхожее трехбуквенное ругательство. Никто не рвал на себе волосы от безысходности и недостатка лексической свободы - для художественности произведений вполне хватало общепринятых слов и выражений. Еще и оставались.
Запреты, не только цензурные, но и внутренние, соблюдались на литературной площадке неукоснительно. "Русские-народные-блатные-хороводные-уголовно-лирические" чаще пелись под гармонь и гитару, чем под фортепиано. БЕСЦЕНЗУРЩИНА
К 1989 году возникает целый ряд факторов, обрекающих сложившиеся запреты на самоупразднение. "Создалась инерция падения цензурных шлагбаумов, накопилась яркая и авторитетная литература, широко использовавшая обсценную лексику, усилилось влияние западных культурных норм и тяготение к ним значительной части общества. Наконец, люмпенизация и криминализация общества, его распад привели к трансляции матерной лексики снизу вверх, а механизмы моды обеспечили встречное движение, - писал в 1991 году А. Зорин в книге "Анти-мир русской культуры", исследовавший по горячим следам процесс вхождения в литературную практику матерных выражений. - Сохранение запретов стало ощущаться как нестерпимое ханжество, как нарушение принципов свободы..."
В те годы хлынул поток статей, авторы которых, по большей части писатели, пафосно заступались за отлученную от литературы ветвь смешливо-бранливо-матерную и, пользуясь пришедшей бесцензурностью, являли читателям собственные познания в области матерной лексики. Листать эти статьи скучно. Желание выставить себя крупным защитником свободы слова, предстать "демократом" еще большим, чем гопники в милицейском "обезьяннике", видно в них невооруженным глазом.
Типичная аргументация того времени: общество изолгалось! Если мат есть в жизни, он должен присутствовать и в литературе. Вроде того, что, если писатель не матерится самостоятельно или через своих героев, он плохой, ханжеский писатель. И вообще, матом очистимся ото лжи...
И ни слова о моральной стороне нормализации ненормативной лексики. Будто и не писатели разговаривают с народом, а кодла урок, приучающая молодых лагерников "ботать по фене".
Причины массированной атаки на нормы литературного языка назывались и в те времена, но игнорировались вошедшим во вкус борьбы обществом.
"...круги, уверенные в своем культурном статусе, склонны бравировать нарушениями табу. Тем самым литературный мат от образованного семинариста И. Баркова и до люмпенизированного интеллектуала Вен. Ерофеева оказывается проявлением по преимуществу интеллигентским, реализующим элитарность культурной позиции через ее снятие", - имел смелость указывать в 1991 году тот же А. Зорин.
Внешний запрет в виде политической цензуры был снят в 1991 г. Вместе с ним треснули и запреты нравственные. Уверенность в своем культурном статусе быстро переросла в самоуверенность: нам, избранным и тонко чувствующим, можно все!
К середине 90-х арго подворотен и закрытых мужских компаний прочно обосновался на страницах литературных произведений. И дружеская похабщина, и оскорбительная брань поползли в общество миллионными тиражами.
Вопрос "Оскорбляет ли книга с ненормативной лексикой общественную нравственность?" снимался литературной элитой с повестки дня как заведомо реакционный. Однако никто из адептов мата не удосужился доказать и обратное: "Книга с ненормативной лексикой есть явление высокогуманное, развивающее и обогащающее духовный мир читателя, блин... Это, блин, есть традиция мировой и русской литературы - крыть хренами и ... матерями направо и налево!"
И известного продукта за десяток бесцензурных лет наш читатель нахлебался изрядно; хлебает и сейчас... ХАМИТЕ, ПАРНИША!
Не стану перечислять многочисленные имена, дабы не забыть кого-нибудь и не обидеть невниманием. Вот лишь недавние примеры.
Читаю роман Анатолия Курчаткина "Амазонка" в первом номере "Невы" за 2002 г. - добротный текст, интересная героиня, стремительно разворачивается сюжет, и вдруг, как плевок в лицо, - мат! Хочется затворить журнал, но помню, как в молодости следил за творчеством Курчаткина, он входил в "московскую школу" вместе с Маканинын, Кимом, Личутиным, тогда говорили о "прозе сорокалетних", и пытаюсь забыть об этом досадном заусенце. Через десять страниц еще один плевок - в гневе матерится главная героиня. С трудом дочитываю увлекательный, в общем-то, роман и думаю: обойдись автор без этих двух плевков в лицо читателю, и его эстетическая, как говорится, платформа меня бы устроила - я стал бы читать и следующий роман, попадись он в руки. Теперь остерегусь.
В интервью Бориса Гребенщикова "Известиям" (от 13.02.2002 г.) натыкаюсь не на мат - на полумат, на скользкие слова, которыми иногда разговаривают обиженные квартиросъемщики на коммунальных кухнях. Назвать некоторые предметы более приличным словом им не позволяет степень неуважения друг к другу. И ловлю себя на мысли, что песни Гребенщикова уже не смогу слушать с той душевной открытостью, как прежде. Может быть, он и прекрасен в искусстве, но в жизни, как выясняется, хам. Именно так называется человек, использующий хамскую лексику в незнакомой компании. Оценивать поведение интервьюера, оставившего монолог своего героя без изменения, не берусь. Может, он счел его за песню, из которой, как известно, слов не выкинешь... Может, просто душевно недоразвитый человек. Про редакторов, пустивших в тираж пошлость, могу сказать то же самое, что сказал про БГ.
Меня не коробил флотский, в три загиба, мат, я без словаря понимаю язык гаражной ремзоны, состоящий из десяти слов и выражений, произносимых с огромным количеством интонаций, не засмущаюсь и лагерного арго, случись беседа в соответствующей компании... Но за мной, как и за каждым из нас, остается право одернуть хама - будь то писатель, премьер или рок-звезда. Кто-то считает, что у него есть право хамить, у меня есть право с ним не согласиться.
Концептуальный мат как способ поразить читателя силой и мощью русского языка, честнее, чем мат необязательный, проскользнувший в угоду моде или по распущенности автора. В этом смысле характерен пародийный роман "Фигня" А. Житинского, изданный несколько лет назад в Петербурге небольшим тиражом. Герои виртуозно, без всякого напряжения матерятся, и автор простодушно разводит руками: друзья, не ищите глубины на мелком месте - я написал фигню, простите меня и спрячьте книгу от детей. Что, надо думать, и сделали все получившие в подарок от автора шкодливую книгу. ЭТО УЖЕ НЕ СТИЛЬНО
Издатели заметили: рукописи с матом и крутыми постельными сценами чаще всего предлагают авторы-мужчины, чей репродукционный период закончился по возрасту, или совсем молодые люди, опьяненные ощущением надвигающейся жизни, когда им все в диковинку и сам черт не брат. Насчет авторов женского пола, возлюбивших тяжелую эротику и арго блатного сходняка, все значительно сложнее и лежит за рамками нашей темы...
Мат в книгах - это и попытка скрыть отсутствие истинных чувств их имитацией. Кто больше всех матерится в нетрезвой компании - суетливый паренек, которому наступили на ногу, или тот, от кого ушла любимая?
Материться должен не герой, читателю должно захотеться выматериться (имей он к этому навык) при прочтении - восхищенно ли, возмущенно или благопожелательно... Зачастую мат в художественной литературе напоминает ситуацию при показе бездарно сделанной кинокомедии - герои на экране хохочут-заливаются, а зритель все больше мрачнеет.
53% опрошенных петербуржцев поддерживают введение цензуры, имея в виду запреты не политического характера, а табуирование сцен и выражений, содержащие вызов общественной морали. Еще совсем недавно за цензуру как средство против тиражирования хамства и пошлости в Питере голосовало чуть меньше половины респондентов... Вспомним Достоевского: "Народ наш не развратен, а очень даже целомудрен, несмотря на то что бесспорно самый сквернословный народ в мире...".
Мне не доводилось встречать читателей (если они не из среды писателей), которых приводил бы в восторг книжный мат. Ни разу не слышал и напутствий пишущим людям: "Больше мата в ваших произведениях! Чаще кройте налево и направо!"