На полугодовщину смерти отца Иоанна Кронштадтского скорчила болезнь Олимпиаду Швыдкую. Лежала она на Пластуновской в дальней комнате своего бывшего «Красного фонаря» с чугунной плитою Гусника на крыльце, стонала, заброшенная, одинокая, промочила всю постель, умирала. Терешка привозил к ней свою жену — ухаживать, кормить да выносить за ней. Кто еще смилостивится, кто поймет, что она такая же, как все, и теперь, на смертном одре, еще, может, несчастней других? Жалостливо, благодарно глядели на супругов ее красивые глаза да чернели ее густые брови. В головах на большой подушке сидели сытые огромные кошки. — Я ж вас и на том свете вспомню,— говорила она тоненьким голоском,— милые вы мои... А поправлюсь, господи спаси, уйду в монастырь, а вам весь двор откажу...
И спасла ее какая-то, право, божья воля. Выкарабкалась Швыдкая с помощью молитв и знахарки Чайчихи, отсиделась на крылечке, потом пошла в церковь и поставила свечку св. Пантелеймону-исцелителю. И сказала себе: теперь закроюсь в монастыре Марии Магдалины на речке Кочеты. Да так и поступила.
Через месяц заколотила дом на улице Пластуновской, но фонарь с красными стеклами над воротами снимать поленилась. Вещи кое-какие и часть мебели раздала в Убежище нищих; в большой комнате койка с толстыми матрацами завалена была подушками, граммофонами; сундуки покрыла азиатскими коврами. На Новом рынке копали уже яму в углу, под уборную, на которую Швыдкая выделила денег.
В монастыре, наслушавшись рассказов о грехах и благочестии, Швыдкая вовсе опростилась и в смятении добрых чувств, после молитвы в храме, написала извозчику Терешке, чтобы забрал остатки ее мебели, койки с пружинами, а весь хлам сдал утильщику. И добавила: все ценное, что найдется в закоулках, под полом ли и еще где, пусть заберет себе,— она же пойдет тесным путем, скорбями и лишениями к славе небесной, питаясь хлебом, оттуда сшедшим... Ничего не жалко было. По какой-то случайности Терешка, прежде чем везти матрац на пружинах утильщику Лапенко, распорол его. И ахнул: по всему замоченному нутру его были уложены пачки денег! Те, что лежали на средине, отсырели во время болезни хозяйки. Вскорости Терешка купил свадебный экипаж — ему рано еще было засевать сердце семенами бесстрастия. Швыдкой же написал: «Будем за тебя богу молиться, спасибо тебе, ты помогла мне подняться на ноги. Рассчитывай на нас всегда...»
«Оно, конечно, чужое,— рассуждал Попсуйшапка,— но с другой стороны, не возьми Терентий обмоченные деньги, взял бы Лапенко. Ы-ы! — еще как взял бы. Такая жизнь кругом. Один Тихон Задонский ходил в лаптях. Горько плоды грехов вкушать, а как не впасть в искушение? Не зевай. Сыну царя, Алексею, отпускают в год сто пятьдесят тысяч — ну так то ж наследник! Повезло Терешке — ну и молчи, так бабы все равно ж проболтаются. А я за три копейки у дьякона учился и живу ж. Хозяйку надо. Породнюсь с Костогрызом...»
Но пока надо стараться работать. Пусть Бурсачка и господа досыпают в чаду вчерашних разговоров,— работники их перегнали уже табуны на свежую траву. Светает, а казаки из станиц расставили вокруг базара возы. Уже покрикивали у ворот женщины: «Кому баранины? кому баранины?» Водовоз Редька тихо вылил в гончарную макитру три ведра воды и начертил на дверях три палочки. В банях Адамули, Лихацкого затопили печи. Хочешь перед людьми гордиться — торопись угнаться за ними. Попсуйшапка и на улице не любил идти сзади кого-нибудь, всегда опережал, а знакомым приветственно кивал головой. Утренняя дорога в мастерскую была каким-то праздником. Попадался зажиточного хозяина сынок — Попсуйшапка подбадривал себя: ничего, будем и мы на лихачах ездить. Вон сын прачки Харитоненко. Отдали его свиней кормить. Он лучше всех знал свое дело. И оттуда на выставку в Париж попал. Учись, Василь... Глаз хватал по сторонам все полезное. Персы из Тегерана тюки получили — эк! Будут бумажки на золото в банке менять. Наши шабаи-скотопромышленники наоборот: дай бумажку вместо золота. Купец Гасан ковры постлал, чтобы прохожие чистили их ногами, ценнее ковер станет. Самый первый ковер — персидский, за ним — текинский. Содержателю Славянского подворья крикнул Василий: «Происшествий за ночь не было?» Сгружают с возов корзины елизаветинские, пашковские, новотитаровские казаки. Кое у кого невесты хорошие подрастали. «Бог за товаром!» — пожелал он казакам удачной торговли. Лавочники хлопали ставнями, у всех вывески. У Асмолова медведь держал на вывеске шапку в руках. А вот и вывеска Хотмахера: шапки разбрасывают с саней.
Тридцать-сорок раз надо взять в руки каждую шапку. С мочкой, с чисткой, с наведением лоска маслом. А сколько работы до этого! Черный курпей еще надо покрасить; некрашеный, он за одну зиму переменится в рыжий. Щетку умочаешь в краску и чешешь по волосу сюда-туда, сюда-туда. Лучше всех красит в Ростове чембарь Освадур. Василий придумал свой способ. Для покраски молдавского курпея сделал барабан и, когда собиралась большая партия товара, нанимал лошадь у дрогаля, засыпал барабан сухим конским пометом, и лошадь крутила барабан, пока не чернели опилки,— так счищалась краска с волос. Шапка блестела!
Братья нигде не зевали. У купца Варшавского залежалось курпея на шестьдесят пудов; сторговались, купили часть и выточили пятьсот шапок, повезли на ярмарку в станицу Платнировскую. В Ростове подкупили сто штук курпеек, поставили хороший ассортимент черных шапок на ярмарку в станицу Березанскую. В Харькове приметили каракуль (матка украинская, производитель бухарский) и на Благовещенской ярмарке в станице Пашковской расторговали все папахи. «Надо уметь купить»,— учил их купец Квасов. И они наметали глаз.
— А ведь был ты приказчиком,— посмеивался довольный брат.
— Ну! Если муж с женой пришел — это горе. Подберешь черную, она: «А может, тебе больше серая подходит?» На серую. «А может, тебе каштановая?» Разозлюсь и говорю: «Вы в поезде ехали? Или на постоялом ночевали? Вошка залезла к вам». И снимаю с ее шубки. Э-эх она с магазина! А эти шепотницы. Сколько товару покрали. Или кишковорот зайдет, перероет весь товар, а купить ничего не купит. Хватит. Сами себе хозяева будем...
У него часто бывали беседы со стариком Костогрызом.
— Сразу на ноги не встанешь,— учил тот.— Ко мне пришел казак. Давно ще было. Я его покормил. Сели возле печки, свернули цигарки. Я вытаскиваю из печки камышину и прикурил. А тот спички из кармана. «Я к тебе пришел попросить денег взаймы,— говорит.— Хочу купить сеялку, не хватает. Установится погода, повезу жидам товар, заработаю и расплачусь». Я молчу. Потом: «Не-е, не проси, сосед, и не обижайся. Не хозяин ты и не знаю, будешь ли хозяином. Колы научишься прикуривать жаринкой от костра, а не спичкой, тогда приходи, займу денег».
От Костогрыза уходил Попсуйшапка взбодренный.
Внучка шила на зингеровской машинке и, откусывая нитку, взглядывала несколько раз на Василия.
Пора жениться!
И по дороге на улицу Динскую Попсуйшапка думал о невесте и замоченных шкурках. Рано утром надо выложить все пятьсот штук, расправить скребком, высушить, потом отмерить семь вершков и скроить, вырезать пах, лапки, хвост, перерезать пополам. Туркменская овца досталась, хорошая! Он с какой-то сладостью спешил домой — поглядеть в бочки на шкурки. Все, все ладилось у него. Свое дело должно процветать. Без зависти, скорее как о чуде думал он о неожиданном счастье извозчика Терешки. А виной всему о. Иоанн Кронштадтский: не ездила бы к нему Швыдкая, не покаялась, то и от добра своего не отказалась бы. «Деньги, нажитые нечисто, на богоугодное дело не годятся»,— это точно.
Перед женитьбой зашел Василий последний раз к Баграту в трактир.
— Даю твоей невесте совет,— сказал Баграт.— Когда хочешь, чтоб муж тебя любил, утром трава кушай, а вечером дегтем ворота мазай его любовницы. Очень помогает, ха-ха, к чертовой матери!..
— Мы уже не дети с тобою,— рассуждал по-стариковски Василий накануне свадьбы.— В семье не так живут, как на свадьбе ляпают. Будет и тяжело, и нужна супружеская верность. Если что тебе не понравится или кошка сундук поцарапает, не ругайся и не таи, а скажи как другу. А найдешь, что жить со мной нельзя, скажи мне тоже. На веку чего не бывает! Есть у меня мать, так ей тоже надо уделить внимание. За мною водилось много всяких встреч, напишем на них крест. Извини. И сейчас разреши поцеловать тебя уже как свою жену.
Он ее поцеловал и почувствовал, что отвечает она без души.
В тот день мясоеда, в феврале, когда обвозил молодых три раза вокруг Дмитриевской церкви Терешка, в Петропавловском соборе молился со своей семьей государь у гробницы Александра III. Это уж потом, после переворота, вспомнил Василий, с чем совпало его венчание.
читал он стихи, наряжаясь к невесте.
Купил Василий три розы — красную, белую и чайную. «Вот,— говорил,— и все мои старосты». За ним приехал на извозчике брат Моисей. Брата перевязали большим персидским шелковым платком с махрами, он сказал «круглое словечко, как обруч», выпили, закусили и срядились, на какой день будет свадьба.
В церкви наблюдал Василий за своей невестой, меняется ли у нее под венцом лицо. Если, говорили в Новой Водолаге, меняется, то невеста с пороком.
«Благослови-и!» — пропел дьякон.
— Разреши,— попросил Костогрыз пристава на Дубинке,— пострелять в воздух до Пашковки?
— Та дуй, это ж наш участок.
Дал Василий на свадебный стол пятьдесят рублей, бабке подарил черный платок и калоши, деду чеботы, невесте все к свадьбе, козью шаль, большую, с ковер, и ботинки с калошами. Да к столу по мелочи: пуд муки, пуд говядины, три ведра водки, вина. И был пир несколько дней. В первый вечер подавали Василию квас, чтоб ребенок зачался нормальный. Чьи-то руки завязали в большие узлы подарки, узлы относили под орех-великан. Каждый приговаривал словечком: «А шоб це у вас была думка одна и шоб далеко ночью не раскатывались»; «це шоб утиралась и не стерла свою красу до старости».
И сняла с него невеста в спальне сапоги, вынула оттуда деньги... Кричал за огорожей местный дурачок Приступа:
Музыканты играли на возу сена.
— Живите, детки, проще,— сказал пьяный Лука Костогрыз,— и бог веку вам прибавит... Теперь я скажу тебе, Василь: внучку нашу весь кут сватал. «Отдайте мне, отдайте,— приставал один,— я вам лакированные чеботы сошью и родне вашей всей чебот нашью». Ходил за мной по току без шапки: отдайте. За сапоги внучку не отдам.
— Спасибо, Лука Минаевич...
— Но ты, Василь, смотри, не приди до меня так, как на первый день пасхи зятья приходили до моего деда в гости. Сказать? Пришли, а дед мой, колы постарел, позволял гостям пить только по три чарки горилки. А колы ошибется та поднесет по четвертой, то зятья и сыны малые имели право пить горилки кто сколько схочет. Ну, ото ж дед ошибся и поднес по четвертой. И пошла балачка. Зятья были с гонором, стали хвалиться, у кого какие кони та хаты да какие они разумные. И вздумали над моим батьком Минаем насмехаться. А батько мой того не стерпел, мацнул кулаком самого богатого зятя и в другого кинул миску с холодцом. И загудела битва злее, чем с горцами. Батько как стрибанул на стол! А стол тот был долгий, на тридцать персон. Зятья похватали рогачи. Батько как заорет. Голос у него труба иерихонская. Бывало, в хате скажет матери: «Ульяна, вари борщ с индюком!» — то полстаницы слышит. Шибку выбил в оконце и в сад. Так еле помирились с моим дедом за ту шибку. То ж и ты, придешь до меня, смотри, шоб я по четвертой не поднес... Ну, хлопцы-запорожцы, урежьте мне нашего гопака, а я станцую.
Через неделю после свадьбы Василий выкуривал с молодой женой шкурки.
— И как Василь спит с тобой? Ты ж горячая, как конь.
— А мы раскатываемся.
— И в меня колысь Одарушка влюбилась как черт в сухую грушу...
Костогрыз доглядывал за ними; для виду, чтоб не догадывались, ехал на базар, а оттуда заворачивал на Динскую улицу. По глазам ловил, мирно ли почивали, не надоели ли друг дружке. И долго он сидел с ними, балакал, учил уму-разуму.
— А мне пора «Ниву» читать... Чи я хуже пишу стишки, как этот великий князь? Ач!