Волга ширилась. Берег за берегом уходили в мглистую даль. На воде, такой же бледной, как небо, лежали плоты,- от волн парохода они скрипели и колыхались, покачивая бревенчатый домик с флагом, где у порога в безветренный час кто-то в линялой рубашке играл на балалайке.
Шлепал колесами желтый буксир, волоча из последних сил караван судов, высоко груженных досками, бревнами, серыми дровами. Близко проходила наливная баржа с нефтью, погруженная до крашенной суриком палубы. В лесистом ущелье дымила железная труба лесопилки, по склону лепились домики, и на горе за березами белела церковь с отпиленными крестами.
Странным после городской торопливости казалось неторопливое движение берегов, облачных куч над затуманенной далью, коров, помахивающих хвостами на отмели, мужика в телеге над обрывом... Хотелось - быстрее, быстрее завертеть эту необъятную панораму...
Но ветер ласкал отвыкших от ласки горожан, распадались набитые на мозг обручи черных забот, и откуда-то (что уж совсем дико) появлялось забытое давным-давно ленивое добродушие... Появлялся неестественный аппетит. На остановках покупалось все, что приносили бабы из съестного, пироги с творогом и картошкой, яйца, топленое молоко, ягоды, тощие куриные остовы...
Переполненная впечатлениями была лишь верхняя палуба. Нижней четвертому классу - было не до того: она опоражнивалась на каждой остановке, - вываливалось по нескольку сот мужчин и женщин и столько же впихивалось, в лаптях, с узлами, сундуками и инструментами, в тесноту и селедочную вонь.
Капитан уныло посматривал с мостика на эти потоки строителей. На сходнях крутились головы в линялых платках, рваные картузы, непричесанные космы, трещали корзины, сундучки, ребра. Два помощника капитана сбоку сходен надрывались хрипом:
- Предъявляйте билеты, граждане! Куда прете без очереди!
Грузились и выгружались партии рабочих на лесозаготовках, на торфяных разработках, на строительстве городов и фабрик. Одни уходили на сельские работы, другие- из деревень на, заводы...
Солнце садилось. Лимонный закат медленно разливался над (Заволжьем, над лугами и монастырскими рощами, над деревнями и дымами строительства.
- Как в котле, народ кипит... Строители, - добром их помянут через тысячи лет, - говорит Парфенов, облокотясь о перила.
Стоящий рядом капитан ответил мрачно:
- Полагается триста человек палубных, а мы сажаем до тысячи. Вонища такая, что даже удивительно. Ни кипятку напастись, ни уборных почистить прут как плотва...
- А ты раньше-то, чай все богатых купцов возил, шампанским тебя угощали...
- Да, возил... В восемнадцатом году... Сам стою на штурвале и два комиссара - справа, слева от меня, и у них, дьяволов, вот такие наганы. Подходишь к перекату, и комиссары начинают на тебя глядеть... А за перекатом - батарея белых... И так я возил... Всяко возил...
Капитан отошел было, Парфенов со смехом поймал его за рукав:
- Постой... Да ведь это с тобой я, никак, тогда и стоял... На пароходе, как его "Марат" не "Марат"?
- "Царевич Алексей" по-прежнему, на нем и сейчас идем...
- Чудак! Вспомнил! (Смеется.) Я еще думаю, - морда у него самая белогвардейская, посадит на перекат... Да, не обижайся... А ведь я чуть тебя тогда не хлопнул, папаша...
Капитан отойдя, крикнул сердито: - Давай третий!
Пароход заревел. На палубу поднимались нагруженные продуктами москвичи и иностранцы. Лимм, потрясая воблой:
- Риба, риба...
Хиврин одушевленно: - Под пиво, мистер, - национальная закуска.
Педоти: - Закажем колоссальную яичницу...
Казалупов: - Шикарно все-таки, скупили весь базар.
Гольдберг: - Но - цены, цены, товарищи...
Вдоль борта озабоченно бежала Шура.
- Валерьян! Купил? - звала она, перегибаясь. - Малины? Это же невозможно... Колбаса, колбаса, - три двадцать четыреста грамм. Вот - люди же купили! и совершенно не лошадиная...
- Ну и пусть его покупает малину, - говорит Ливеровский, походя. Стоит отравлять себе дивный вечер...
У Шуры пылали щеки: - Не в малине дело, - он прямо-таки липнет к этой Нинке...
- Нам лучше...
- Слушайте, чего вы добиваетесь цельный день? (Поднимает ладонь к его лицу.) Да, уж - смотрите, прямо неприлично... (Шепотом.) Капитан глядит на нас...
- Едем со мной в Америку.
- Чего? Ну, вы нарочно...
- Ух, зверь пушистый, - говорит Ливеровский выразительно...
- А в самом деле в качестве чего я могла бы поехать в Америку?
- Секретаря и моей любовницы...
- Временно?
- Ну, конечно.
- А то - все-таки бросить Вальку, такого желания у меня нет, я его обожаю... Но я еще, знаете, страшно молодая и любопытная... (Внезапно с тоской.) Обманете меня, гражданин вице-консул?
- Возьмите это... (Он всовывает ей в руку листочек бумаги.) Крепче большим и указательным... (Шура растерянно берет листочек.) - А чего это? Зачем?
- Здесь немножко сажи с воском. Готово. (Берет назад у нее листочек.) Вы поедете в Америку и будете вести роскошную жизнь, - гавайские гитары и коктейли... Но сейчас должны...
- Сердце очень бьется у меня.
- Сейчас - возьмите у Гусева портфель и принесите мне. Поняли: портфель украсть и тайно мне - в каюту...
Шура - шепотом: - Гражданин вице-консул, как же это вы меня котируете?
- Как соучастницу...
- Вы бандит?
Ливеровский, оглядевшись - и ей на ухо:
- Я шпион, агент международного империализма.
(Шура молча затряслась, заморгала, начала пятиться.) - Случайно встретила, и - ничего общего, сами привязались...