Ранняя весна, а земля еще не оттаяла, тверда как чугун. Дрозды уселись на мохнатые спины овец. Пастух Мкртыч, то и дело постукивая друг о друга кожаными постолами и приплясывая, чтобы согреться, с привычной тоской думал о своем разоренном и обездоленном народе.
«Настали страшные времена, овцы коз приносят!» — доносились издали, из монастыря, причитания юродивого, и пастух проклинал этого дурачка, злился на себя самого и на весь белый свет…
Изголодавшиеся беженцы расположились вокруг монастыря, и он сам, бежавший от турок еще в 1896 году, пожалел земляков, отнес им вчера ягненка.
«Тьфу, плохой я пастух, берегу ягнят от волков, а сам ношу их беженцам… Но и то сказать, разве ягнятам не все равно, кто их съест?.. Господи, если такова пастьба, то преврати меня в агнца!» — подумал он.
Пастух взглянул на небо. Облака были похожи на разводы сливок в молоке. Ему показалось, что бог приложил ухо к просвету в небе и слушает его мысли, и он, чтобы богу было слышнее, повторил эти слова вслух:
— Господи, преврати меня в агнца твоего, такого же, как вардапет!
Вокруг не было ни души. Была только стужа, овцы с ягнятами да произнесенное им имя вардапета Комитаса. Тот, бывало, каждый День дожидался возвращения стада и, подоткнув полы рясы за пояс, входил вместе с овцами в село. Однажды даже пастух протянул архимандриту прутик и предложил: «Гони сам стадо», — а тот ответил: «Пастыря из меня не получится, я — жертвенный агнец».
Пастух по привычке огляделся. Ему не хотелось сейчас вспоминать прошлое, но среди беженцев не оказалось бывших его односельчан, и это наполняло сердце тревогой, мысли все время перескакивали от монастыря к русской армии, а от нее снова к Комитасу, к беженцам и снова невесть куда…
Что бы это означало? Никогда он не вспоминал детскую присказку, ни разу, а сейчас она так и вертелась на кончике языка:
А бабкин дом стоял в их селе на берегу реки. С тревогой и надеждой искал он вчера среди беженцев бывших односельчан, но никого не нашел. Ему сказали, что из его родного села никому не удалось спастись. Всех земляков вырезали, проклятые. Сам он еще во время первой резни, двадцать лет назад, покинул родные места, а вот сейчас переживал все сызнова, и забытая присказка, услышанная когда-то от матери, так и вертелась на кончике языка: «Чив-чив…»
Кому прясть, кому надевать связанные чулки? Воробью, дрозду или вороненку? Ему никак не удавалось вспомнить, кто же из них прял, вязал чулки, а потом летел в бабкин дом и повторял все сначала. Чив-чив-чуить, дрозд? Нет, не так. Чив-чив-чивик, воробушек? Опять не то. Чивик, вороненок? Нет, не вспомнишь, хоть ты тресни.
Пастух умолк, огорченный, что память стала такой дырявой, потом поворчал на себя: «Что со мной? Чего так разболтался?» Досада нашла выход, когда он обратил ее на себя. Это успокоило.
Воробушек, дрозденок или вороненок пусть себе прядут, вяжут и летят куда хотят! Ему-то что за дело? Ему идти некуда. Родина во власти врагов. А он вот уж двадцать лет, как живет тут, возле овец. И дрозды будут всегда жить здесь, дремать и просыпаться на овечьих спинах, рыться в их шерсти, разыскивая насекомых, беззаботно петь, а потом вместе со стадом ночевать в хлеву…
«А что же такое слыхал я о шепелявом Давиде[13]? Помнится, будто смешал он овец с волками и другим зверьем?» — спросил себя пастух. Спросил и, обхватив голову ладонями, подождал ответа. Ответа он не получил, но случилось нечто чудесное…
…Из дальней дали, из мрака лет, явилась и предстала перед его мысленным взором утраченная родина со всеми своими селами, возделанными равнинами, преданиями. Старики, усевшись вокруг очага, завели свои нескончаемые рассказы. Тут он увидел самого себя, тогда еще молодого. Он только что вернулся с пашни и хлебает свой танапур, потом отодвинул хлеб, отставил миску и стал прислушиваться к древним притчам стариков…
…Прихожане пожаловались попу, что в пещере не иначе как нечистая сила поселилась. Поп с крестом и хоругвью пошел изгонять нечистого из пещеры. Заглянул он в пещеру, поднял крест, вглядываясь в темень… Тут-то медведь, поселившийся в пещере, и снес ему голову. Возвращались с пашни мужики, глядят — лежит безголовый поп. Заспорили они. Один стоял на том, будто поп пришел сюда без головы, другой доказывал, что с головой. Долго спорили они, потом пошли к попадье, чтоб та рассудила их. Попадья выслушала спорщиков, чуть призадумалась и сказала: «Видит бог, не знаю, была ли у него голова, когда он пошел изгонять нечистую силу из пещеры, но утром, когда он хлебал свой танапур, помнится, вроде бы бороденка-то у него моталась…»
…А вот как хитрый дед обманул злую невестку. Каждое утро как встанет, так присказку и скажет:
А невестка-то и поверила и давай кормить деда не пахтой, а мамалыгой, чтоб поскорей помер. А дед от этакой пищи только сил набирался и жил долго-долго.
…Да, в тот вечер Мкртыч, только что вернувшийся с пашни, сидел и слушал, забыв о своей похлебке, древние притчи. Было полнолуние, и рассказы стариков тянулись за полночь…Он снова посмотрел на небо. Сейчас на нем, подернутом молочной пенкой, белесом, не было ни луны, ни единого просвета, и он вслух подумал:
— Эх, молодость, молодость! Вот времечко-то было! Даже злая невестка была легковерна, а нынче?..
Да, постарел, одряхлел он за эти два десятка лет, и каждый вечер, когда вместе с овцами, ягнятами да дроздами на их спинах возвращается он в село, ребятишки кричат ему вслед:
— Беглец Мкртыч идет! Старый дурень смешал овец с дроздами!
Эх, горькая судьбина. Да что тут поделаешь? Так было, так и будет. Ранней весной дрозд не сядет на мерзлую землю, чтоб ножки себе не застудить. Он усядется на овечью спину, весело запоет, скоротает ночь в хлеву и ранехонько отправится все на той же овечьей спине на выгон. Овечка — кроткая тварь божья, чего ж дрозду ее бояться? Дрозду и человека не след бояться, а если он кого-нибудь испугается, то этому человеку, стало быть, не место в мире сем, где все создано господом — горы, камни, деревья, травы…
Пастух посмотрел вдаль. На фоне белесого неба темнел купол собора, и ему в это мгновение почудилось, что собор — тоже старый пастух, сидит, окруженный стадом домов, и думает о мирских делах.
— Жизнь за тебя отдам, святая Марута![15]
Пастух теперь все называл святыми местами, и монастырь был для него святой горой Марутой.
Когда стемнело, он поднялся с камня, еще раз взглянул на собор и долго ждал, словно надеясь, что и он поднимется с места; но, сообразив наконец, что собор-то, должно быть, дальний странник и долго ему еще надо отдыхать, погнал стадо к Вагаршапату[16].
Однажды, давно это было, и сколько лет с той поры прошло, теперь он уж и не припомнит, он вот так же, как сегодня, возвращался со стадом в село и у монастырских стен встретил архимандрита.
— Здравствуй, Мкртыч.
— Храни тебя господь, вардапет.
— У меня есть кое-что для тебя, Мкртыч. Если хочешь, зайди, сыграю тебе.
— А что ж, и зайду, отчего ж не зайти.
В келье архимандрит Комитас угостил его черным кофе, потом уселся на табуретку перед каким-то большим черным блестящим ящиком и пальцами осторожненько-осторожненько, осторожнее даже, чем дрозды, когда они садятся на спины овец, прикоснулся к черным и белым перекладинкам. И родились чудесные звуки. Мкртычу никогда прежде не доводилось слышать ничего подобного. Сперва ему почудилось, будто это ребятишки делают свои первые шажки, учатся ходить, но потом, когда он всмотрелся, словно наяву увидел под пальцами архимандрита своих черных и белых ягнят. Черные и белые ягнятки… На их шейках висели колокольчики, и колокольчики эти звенели, переговаривались, перекликались между собой, отдавались эхом, и было это так явственно, так наглядно, что он не выдержал:
— Так это же черные и белые ягнята, вардапет!
- Где?
— Эти, что ты разбросал перед собой.
А ягнята шли, шли и шли, колокольчики звенели, переговаривались, перекликались, отдавались эхом, и так грустно было все в этом мире и так безнадежно, что он снова не выдержал:
— Ради бога, сделай теперь так, чтоб они пошли пастись на траву. Пускай вырастут, станут овцами да баранами, ягняток принесут.
Архимандрит улыбнулся, ясно так улыбнулся, и легонько, как облачко касается горной вершины, скользнул пальцами по перекладинкам и расстелил зеленые луга перед его черными и белыми ягнятами…
Теперь, когда он рассказывает обо всем увиденном и услышанном в келье архимандрита, ему не верят. Говорят, ничего-де такого не было. Как это, мол, мог архимандрит музыкой разбросать в келье зеленые луга? Но было так, истинно так! Он своими глазами явственно видел их, а после даже помог архимандриту опустить большую крышку ящика, запереть его, а немного погодя вышел из кельи, погнал стадо к Вагаршапату. Архимандрит пошел его проводить.
По дороге он сказал:
— Знаешь, Мкртыч, мы с тобой такие же божьи твари, как дрозды, овцы, ягнята… Вот сейчас овечек ждут в селе, открыли ворота и ждут. Когда я вместе с ними вхожу в Вагаршапат, мне кажется, что и меня ждут. Хочешь, начну блеять, как овечка, и ягнята отзовутся. Да, Мкртыч, я и вправду могу блеять по-овечьи. — И он, как беспечный ребенок, заблеял. Ягнята сбились в кучу, а архимандрит весело рассмеялся и, подоткнув полы рясы за пояс, еще разок заблеял по-овечьи. Почему-то именно тогда Мкртыч впервые понял, что сердце архимандрита Комитаса разбито, и он, желая сделать ему что-нибудь приятное, протянул ему прутик и предложил:
— Может, ты, вардапет, хочешь гнать стадо?
— Я?.. Плохой из меня пастырь, я — жертвенный агнец божий!
Видно, он уже тогда знал, что должно случиться, а может, и не знал, но, если не знал, почему же тогда он склонил голову к плечу и скорбным голосом тихо и кротко запел. Мкртыч сейчас, спустя много лет, не мог припомнить всю песню, но отдельные слова остались в памяти, а еще запомнилось скорбное лицо склонившего голову и поющего архимандрита. Сейчас, когда его нет, когда он ушел и не вернулся, в ушах пастуха снова раздается его давным-давно отзвучавший голос. Так пели у него в селе шерстобиты. Он даже ощутил запах соломы — это пахли мокрые от дождя глинобитные стены. Мкртыч тогда сказал об этом архимандриту, а тот чему-то снова обрадовался, начал приплясывать, обнимать и целовать ягнят в мордочки.
Чудной человек был архимандрит — то грустил, а то вдруг радовался, в песнях вола называл братом, а куропатку — израненной курочкой и спрашивал:
— А скажи-ка правду, кто лучше поет — я или шерстобиты? Ну, объясни-ка, почему тебе вспомнился запах мокрых от дождя стен, когда я пел?
Тогда Мкртыч промолчал, но сейчас, вместе с воспоминаниями, до него снова донесся откуда-то запах мокрых стен, запах мокрой соломы. Должно быть, потому, что в детстве, когда шерстобиты приходили к ним в село, день обязательно бывал дождливым.
А сейчас примораживает, земля звенит под овечьими копытами. Вокруг монастырских стен бродят изголодавшиеся беженцы, и при виде их почему-то исчез из воспоминаний пастуха запах мокрых от дождя стен.
Давно уже ягнят в стаде поубавилось — зарезали, съели, не дав им стать взрослыми овцами и баранами, принести ягняток. Голодно. И пастух стал бояться, что скоро в селе не останется ни одного ягненка и некого будет ему пасти, стал бояться, что больше никогда не увидит ушедшего на чужбину архимандрита Комитаса.
На дороге стояла толпа голодных беженцев и глазами поедала ягнят.
«Вот сейчас они набросятся на них, — подумал Мкртыч. — Да, нелегкое это дело, пастушество».
Старик стал припоминать одного за другим исчезнувших ягнят, и стадо стало таять; глаза ягнят остекленели, зеленые от травы язычки выпали из уголков рта…
…Ни один из беженцев даже не пошевельнулся. Они съели ягнят голодными глазами, насытились и молча побрели на луга собирать съедобные травы и коренья.
День такой студеный, а земля такая мерзлая, что вряд ли беженцы смогут чего-нибудь раздобыть. Мкртычу захотелось подозвать их и раздать им всех ягнят.
— Да, не гожусь я в пастухи! — еще раз подумал он вслух. — Плохой из меня пастух!
Он прислушался к звукам своего голоса, потом к печальному и заунывному перезвону соборных колоколов и вздрогнул.
Служили панихиду. И не по одному покойнику, а по тысячам людей и, быть может, по архимандриту Комитасу, певшему песни, в которых вола называли братом, куропатку — израненной курочкой, и бывшему таким же божьим творением, как эти горы, камни, деревья, травы, овцы…
Мкртыч бросил прутик, позволил стаду разбрестись и, повернувшись лицом к собору, хриплым, старческим голосом произнес:
— Не получился из меня пастух. Господи, какой я пастух! Я, как и вардапет, твой жертвенный агнец!
Колокола собора звенели печально и заунывно. Шла панихида, и старый пастух опустился на колени посреди дороги и стал истово молиться об утраченной родине, о зарезанных ягнятах и об ушедшем на чужбину архимандрите с его песнями, бередящими душу…
Перевели В. Власов и Н. Манукян
Шепелявый Давид — герой армянского народного героического эпоса «Давид Сасунский».
Перевод А. Казакова.
Марута — гора, священное место погребения героев эпоса «Давид Сасунский».
Вагаршапáт (ныне город Эчмиадзин) - одна из древних столиц Армении, где расположен монастырь, основанный в начале IV века, и находится резиденция духовного главы всех армян - католикоса.