Было так. Когда у городских стен появлялся врачеватель, зодчий, певец, странствующий проповедник или скоморох, стражи, расспросив его, кто он и откуда пришел, гостеприимно отворяли ворота; когда появлялись враги, пускали в них стрелы.
Сегодня к древним руинам пришел я, но некому меня окликнуть, открыть ворота. Пусть бы хоть за врага сочли, пустили бы стрелы, лишь бы увидеть древних стражей, лишь бы найти хоть какой-нибудь след жизни в этом погибшем, мертвом городе.
Так я стою и размышляю. И вдруг со скрежетом отомкнулись замки, открылись передо мной тяжелые ворота, и я, словно архиерей, или хозяин каравана, или строитель, чьи дома дверями обращены навстречу теплым южным ветрам, а в ерды[22] которых заглядывают звезды, вхожу в город.
Пестрая, многоголосая жизнь бурлит на его улицах. Зодчий Трдат прогуливается с Саркисом-Казмохом[23] и строителем крепостей Джундиком-Брджашеном[24]. Летописец Асохик заказывает пергаменты кожевнику. Шануш, супруга господина Хачереса, с дочерью Мамахатун спешат в баню. Я здороваюсь с ними, потом на базаре прицениваюсь к персидским шалям в пестрых миндалевидных узорах и к индийским пряностям, спорю в таможне с византийскими, арабскими и еврейскими купцами.
У караван-сарая какой-то нечестивец клянется могилой своего отца. «Верьте мне, люди, верьте, — взывает он, — два дня назад я убил родного отца, чтобы поклясться его могилой! Верьте!»
Найдется ли в целом свете второй такой мертвый город, который бы так ожил, наполнился бы голосами людей, умерших много веков назад, при встрече с их потомками и с такой щедростью открыл бы все то, что происходило в его стенах много веков назад, было сокрушено и навсегда замолкло. Пока я здесь, у его стен, город будет жить и умрет лишь тогда, когда я уйду. Но для чего уходить? Ведь именно здесь, в этом городе, были сказаны слова: «Тот, кто покидает свою родину, обкрадывает и себя и родину».
Нет такого дерева, которое защищало бы от ветра.
Когда она, первая красавица в городе, шла по улице и ветер играл ее платьем, открывая ее грудь нескромным взглядам, каждый армянин влюблялся, а каждый иноверец становился армянином.
Так каждый день проходила она мимо собора, и молодой архимандрит каждый раз молился за нее, просил у бога помиловать его грешную душу, а потом писал на полях молитвенника: «Нет такого дерева, которое защищало бы от ветра в бурю…»
Передо мной руины мертвого города, а я закрываю глаза и вижу, как ветер играет платьем Зузы, когда она идет мимо собора.
За моей спиной о чем-то шепчут деревья.
Эту песенку когда-то распевали влюбленные этого города, а я услыхал ее много сотен лет спустя и теперь повторяю ее незатейливые слова «Эй, парнишка с серебряным поясом…».
На противоположном берегу реки — разрушенные стены погибшего города. «Неужели столько камней могли обрушить влюбленные пареньки? — спрашиваю себя и отвечаю: — Не будь таким наивным, ведь прекрасно знаешь, что город разрушили орды завоевателей». Да, я знаю это, и все же мне не хочется сегодня вспоминать свирепых кочевников. Наивная древняя песенка щемит мне душу. И я думаю о том, что в конце-то концов юноша наперекор просьбам девушки перелез через стенку и, стоя под ее окном, принялся бы умолять ее:
Любимая, мне думается, заштопала его порванную одежду.
Передо мной разрушенные стены погибшего города, повсюду видны заросшие травой, обтесанные камни, узорчатые карнизы, рухнувшие колонны и купола, а над зубцами стен струится свет и витает древняя песенка «Эй, парнишка с серебряным поясом…».
Рассказывают, что однажды из этих ворот вышел какой-то странник и спросил у стражей, можно ли, мол, еще засветло добраться до такого-то места, если гнать коня весь день. И стражники спросили его:
— А конь свой или чужой?
И он ответил:
— Чужой.
— Тогда доберешься.
Рассказывают еще, что когда хозяин коня добежал запыхавшись до ворот, странник был уже далеко, и он схватился в отчаянии за голову и воскликнул:
— Горе мне, мой бедный конь не выдержит такой скачки.
Рассказывают, что с тех пор каждый раз, когда всадник въезжал в город или выезжал из него, стражи спрашивали его:
— Твой конь или чужой?
На стене полуразрушенной церкви сохранились солнечные часы, по которым когда-то определяли время въезда и выезда караванов. Теперь они бездействуют. Выпал их бронзовый стержень, и навсегда исчезла отбрасывавшаяся им тень. На другом краю стены высечен символ вечности. День-деньской смеется он над сломанными солнечными часами, ехидно приговаривая:
— Вы хотели разделить вечность и опровергнуть меня!
— Когда же это? — спрашивают солнечные часы.
— В те времена, когда в наш город еще приходили и уходили купеческие караваны.
И солнечные часы улыбаются, довольны, что вечность, чтоб подтвердить свою правоту, вынуждена ссылаться на свидетельства быстротечного времени.
Так живут на стене полуразрушенной церкви сломанные солнечные часы и вечность и, опровергая друг друга, утверждают и вечность и быстротекущее время.
Эх, Вараздат, Вараздат, как же мне поведать твою историю, если рассказ о тебе начинается неуверенным утверждением: «Жил или не жил, было то иль не было», да и сам я не знаю, существовал ли ты.
Итак, жил некогда в этом городе Вараздат, богатый и жадный, властолюбивый и жестокий патриций… И когда небывалый голод наступил в стране, и жернова обгладывали друг друга, умирающие бедняки с мольбами о корке хлеба простирали к нему руки, Вараздат отрубил эти руки, чтоб не беспокоили его понапрасну. Так и жил он, довольный собой и безрукими людьми, пока однажды, гуляя по берегу реки, не упал в воду. Увидев это, какой-то чужестранец, который не знал его нрава, протянул руку, чтобы вытащить его, а разъяренный Вараздат выхватил меч и…
Рассказывают, что, лишь став тонуть, он понял, что своим мечом отрубил единственную руку, когда-либо протянутую для его спасения.
Рассказывают, что на этом и кончается история Вараздата, но поскольку она начинается неуверенным утверждением — «жил или не жил, было то иль не было», то мне кажется, что Вараздат и по сей день тонет, отрубая руки, — и те, что просят у него помощи, и те, что подают ему помощь.
Рассказывают, что много веков назад ходил по городу человек, ведя на цепи волкодава, и кричал:
— Собак нужно душить собаками!
И где бы ни завидел собаку, спускал с цепи своего волкодава, и тот разрывал и душил дворовых собак. И наступил день, когда в городе не осталось ни одной собаки. Но хозяин волкодава продолжал ходить по улицам и кричать:
— Собак надо душить собаками!
Состарился и издох его волкодав.
Когда пришла зима, в город спустились с гор стаи волков. Но не было ни собак, чтобы залаять, ни волкодавов, чтобы сразиться с волками, и опустел город.
Рассказывают, что одним поздним вечером в этих местах проходил пастух. Ворота были закрыты, и он заснул под городской стеной. В полночь в одной из церквей раздался голос пророка Ильи:
— Люди, восстаньте ото сна, пробудитесь, под стеной спит царь ваш, ступайте и приведите его!
Проснулся священник, вышел на улицу в одной рубашке и, свесившись со стены и увидев, что под ней лежит какой-то пастух, вернулся домой и заснул. Но голос снова воззвал:
— Восстаньте ото сна, пробудитесь, под стеной спит царь ваш, ступайте и приведите его!
И опять встал священник и, увидев, что под городской стеной лежит пастух, вернулся и снова заснул.-
На заре послышалось вновь: «Восстаньте ото сна…» Но священник даже не пошевельнулся. И спавший под стеной пастух встал и ушел со своими овцами.
Я часто думаю о некоронованном пастухе и о городе, который, оставшись без царя, погиб, опустел и умолк навеки.
— Прохожий теныо промелькнет и будет позабыт, — говорит лукавый византиец Джундику-Брджашену. — Оставь же свою страну и иди к нам, в Византию. Многие ваши мастера — зодчие, ваятели — снискали у нас себе славу, почести, приобрели богатство. Не прогадаешь и ты.
Византиец развязывает мешочек с золотыми дирхемами. Джундик-Брджашен, тот, кто воздвиг башни и городские ворота, лишь улыбается в ответ. А византиец твердит свое:
— Сам посуди: стоит ли укреплять, то, чему завтра суждено рухнуть, обратиться в прах. Скоро не станет вас, армян, исчезнете с лица земли. Не тратьте же понапрасну свои умы и таланты, объединитесь с нами, как встарь вы не раз поступали с другими народами. Лев неверных уже занес над вами грозную лапу свою.
— Знай, византиец, — пусть лучше нас растерзает лев, но на нашей земле, чем жить нам под властью лис на чужбине. Таково мое последнее слово. С добром пришел к нам, подобру-поздорову и возвращайся восвояси.
— Воля твоя, поступай, как знаешь, но сперва подумай: недаром ведь говорят, что бродячая лиса знает больше, чем спящий барс. Пройдут века, и ты сам и народ твой будут преданы забвению. Таково мое последнее слово. Оставайся же с миром.
Так сказал он много веков назад, а сегодня я пишу об этом, пишу по-армянски, на том самом языке, на котором Джундик-Строитель высек на стене армянские письмена о своих деяниях: «Башни и ворота сии воздвиг я, Джундик-Строитель».
Не всякий проходит тенью, не всякий позабыт!
Перевели В. Власов и С. Казарян
Ерд — отверстие в кровле деревенских домов для света.
Казмох — мастер, который оформлял крест-камни, обелиски.
Брджашен — строитель башен и ворот, фортификатор.
Перевод А. Казакова.