И Керру не хотелось этого делать: им владела какая-то вялая апатия. Он с трудом заставлял себя настроиться на ритм и обрести целеустремленность, с какою они два месяца разыгрывали эту шараду, - сегодня это было гораздо труднее, чем вчера, когда за ним в строю было еще пятеро. Все это перестало быть игрой, перестало быть работой, и предстоявшее требовало больших усилий.
- Здорово, ребята, - произнес голос Шермана. - Гельмут, ты на четыре секунды опоздал, - пошутил он. - Не утро, а сказка, черт побери!
- Ты сказал, чтобы этот француз не лез к нам? - спросил Керр.
- Вчера вечером я наорал по телефону на французского полковника и сказал ему, чтобы он оставил нам хоть кусочек неба свободным от этих мальчишеских безобразий.
- Вам придется нас предупреждать, - сказал Гельмут Шерману. - Нас только двое, и мы можем не заметить его вовремя.
- Буду начеку, - сказал Шерман. - Не беспокойтесь.
Они все еще продолжали набирать высоту, и Керр стал думать только о полете, стараясь возбудить в себе интерес и всецело посвятить себя этому полету. Следы времени внутри кабины были утешительно знакомы - тонкий слой зеленой краски был изрядно исцарапан, облупился, и кое-где проглядывал металл. Но это же рабочее место летчика, твердил он про себя (точно это была теория, требовавшая подтверждения). Просто и рационально устроенная приборная доска вела с помощью стрелок, шкал и лампочек учет всему, что он делал тут, наверху. «Делал» было не вполне подходящим словом, собственно говоря, подходящего слова для этого он еще не нашел. То, что он пытался сохранить в своих полетах, то, ради чего он летал на разных, но всегда сравнительно небольших самолетах и брался за требующую изобретательности работу «воздушного извозчика», был их творческий характер. И хотя теперь он это знал, потребовалось немало лет, чтобы он понял, почему он выбрал именно такие полеты. В сущности, любой полет требует известной доли искусства, потому что у него есть не только начало, середина и конец, как у добротной, написанной по классическим канонам, пьесы, - нет, лучшее в нем ( хорошее приземление)-это как удар кисти, и ты всегда придаешь ему неповторимость, которая остается только твоей. Он понял, как работает Гельмут, пролетев рядом с ним полчаса: немец знал все тонкости летного дела, хотя сам лишь строго выполнял, что требовалось. Контуры его маневров были четко очерчены, отсутствие каких бы то ни было отклонений могло показаться человеку помоложе проявлением механистичности и автоматизма. Но применяя к нему свою теорию полета, как искусства индивидуального, Керр понимал, что наблюдает глубокое проявление одной из наиболее здоровых черт немецкого характера - любви к законченности и ненависти к беспорядку.
Маленький «мессершмитт» с его квадратным силуэтом работяги и срезанными крыльями, с колесами, которые после взлета взметываются вверх, как руки дирижера, был на самом деле плодом чего-то несравненно лучшего, чем бесчеловечная система, которая его использовала. Впрочем, и его собственный «харрикейн» был тоже компромиссом между практическими требованиями и фантазией - правда, он был более легкий по виду и очертаниям, чем немецкий самолет, даже не казался военным, словно был построен лишь для того, чтобы летать, а не служить оружием.
- Теперь я вас вижу, ребята, - сказал голос Шермана. - У вас такой вид, как будто вы сцепились вместе, точно спаривающиеся бабочки. А еще больше вы сблизиться не могли бы?
Это был комплимент.
- Теперь я вижу вас, - отозвался Гельмут.
- Я тоже, - сказал Керр, подтверждая.
Еще несколько секунд - и они окажутся над своим полем боя или, вернее, в нем, поскольку они ведь не были связаны с землей и больше походили на дерущихся рыб, которых не ограничивает никакое измерение. Керр вынул блокнот и сделал последние заметки перед началом работы. Ему приходилось записывать все тут, наверху, потому что тут была ясность. На земле он ее утрачивал - потому-то ему и нужны были деньги и уединение: он попробует воссоздать неповторимый аромат полета и вспомнить свои открытия.
- Не забудьте, - говорил Шерман, - вы можете подняться на лишние пять тысяч футов (они просили об этом), но не спускайтесь ниже вертолета и продолжайте действовать, пока я не дам команды. Не расстреляйте свои холостые патроны друг в друга за первые же пять минут и больше не путайте кнопки кинокамер с пулеметной кнопкой. Десять - двадцать секунд съемок вашими камерами - больше нам не требуется. Вы оба видите вертолет?
- Да, - сказали они почти одновременно.
- Ладно. Тогда начинайте и о французе не думайте.
Керр увидел, как Гельмут поднял голову, улыбнулся и помахал ему, он помахал в ответ и, выведя свой «харрикейн» из-под крыла «мессершмитта», начал медленный широкий разворот, который увел его от Гельмута в противоположном направлении. Он дал себе сорок пять секунд, затем снова повернул и увидел, как Гельмут тоже поворачивает - далекое пятнышко; и они начали с обмена любезностями, которым открывались многие их прежние представления: пулеметы застрекотали встречу.
Керр видел острый, как жало пчелы, нос «мессершмитта» и держал курс так, чтобы находиться точно на одной линии и на одной высоте; в последнюю неизмеряемую долю секунды он слегка опустил нос, а Гельмут чуть-чуть поднял свой «мессершмитт», их расчет был так точен, что казалось, стоит ему протянуть руку - и он коснется брюха «мессершмитта», с ревом промелькнувшего над ним. Они оба едва отклонились от курса и услышали, как Шерман одобрительно сказал:
- Черт!
И начался бой между изобретателем и художником.
Керр стал набирать высоту, так как знал, что Гельмут сделает именно это, а кроме того, он знал, что «харрикейн» способен чуть-чуть опередить «мессершмитт», и он не просто стремился забраться выше, но надеялся захватить Гельмута на вершине его подъема. Он ввел «харрикейн» в петлю и летел стремительно вверх, пока не увидел «мессершмитт», показавшийся ему перевернутым, и, хотя Гельмут на мгновение возник у него в прицеле, стрелять не имело смысла, так как «мессершмитт» сразу перестал набирать высоту и, рухнув вниз, исчез из виду.
Он знал, что в пике «мессершмитт» лучше его машины - легче поддается управлению, стремительнее маневрирует и, как более тяжелый, может набрать большую скорость, уходя вниз. Вот на что рассчитывал Гельмут, а не на высоту, и поэтому Керр повернул, все так же вниз головой, и пошел вслепую, не зная, где Гельмут, преследуя по инстинкту, надеясь увидеть немца, прежде чем тот начнет новый подъем или зайдет ему в хвост. Он пошел вниз почти вертикально, но он не хотел терять слишком много высоты и, выйдя из пике с тройной нагрузкой, на миг потерял сознание, потому что резкое изменение силы тяжести отжало кровь из его мозга. Когда серая пелена разорвалась и давящий обруч головокружения отпустил его, он почувствовал, как «харрикейн» содрогается от напряжения, а рычаги управления словно превратились в куски старых веревок, и тут вдруг он увидел Гельмута - тот уже вышел из своей второй горки и теперь, повернув, устремился на него из голубой чаши, где маленький «мессершмитт» походил на брошенный камень, а не на самолет.
- Ну-ка, выбирайся из положения, Кевин, - услышал он в наушниках веселый голос Шермана.
Теперь он понял, что все это время слышал переговоры Шермана с вертолетом, - поток их не прекращался ни на секунду, но ни одно слово не проникло в его сознание. И то, что его вдруг окликнули, подействовало на него как удар, но полезный, так как он понял, что замешкался.
У него как раз оставалось время бросить «харрикейн» в восходящую бочку, и, хотя с ослабевшими рычагами управления это было опасно, он почувствовал, что «харрикейн» подчинился. Летя на спине, он резко повернул и ушел вниз, зная, что не только увернулся от Гельмута, но и зашел ему в хвост.
- Merde![6]
В ушах у обоих то и дело раздавались восклицания удовольствия и изумления, которые издавал Шерман, но оба летчика знали, что все это далеко до настоящего совершенства, поскольку пока им так и не удалось зажечь в себе подлинный интерес к тому, что они делали.
Однако целых десять минут они осуществляли сложнейшие классические маневры воздушного боя, проделывая их все лучше и лучше; а поскольку им приходилось укладываться в ограниченное поле зрения кинокамер, их бою была присуща насыщенность, которая делала его еще более эффектным. Каждый подъем был чуть более вертикальным, чем мог бы быть, каждое пике выглядело чуть более смертельным, каждый вираж чуть более крутым, каждая бочка или полубочка, каждый большой и малый штопор говорили о том, что эти люди умеют заставить самолет делать все, что им было нужно. Лишь изредка одному из них удавалось выпустить в другого холостую огненную очередь - хотя именно это, в конечном счете, и было целью боя, так как победа в нем зависела не только от упорства, изобретательности и опыта летчика, но и от его умения стрелять по быстро движущейся мишени. Впервые страх в настоящем бою Керр испытал, когда понял, что его плохо учили стрелять, тогда как немцы были превосходными стрелками. И теперь кнопки управления пулеметами властно влекли его к себе, потому что после войны Керр научился неплохо стрелять из крупнокалиберных крыльевых пулеметов и его часто томило желание узнать, стал ли он благодаря этому лучше, как летчик, - и вот теперь у него был случай проверить себя в этой насыщенной схватке, в непрерывном тесном контакте с таким совершенным мастером, как Гельмут. Они сжимали, и перекручивали, и связывали порождаемые ими воздушные потоки во все более и более крепкие узлы блистательного полета и слышали у себя в наушниках слова Шермана:
- Я добьюсь для вас, ребята, еще по тысяче долларов на каждого за эти ваши сумасшедшие штуки.
Но несколько минут спустя, когда он велел им кончать, они как будто его не услышали.
- Довольно, - говорил он им. - Вполне достаточно. Я не хочу, чтобы кто-то из вас развалился на части.
Они не обращали на него внимания. Гельмут в эту минуту круто, почти вертикально шел вверх. А Керр как раз выходил из петли, и на краткую долю секунды Гельмут возник в перекрестке его прицела, так что настоящая очередь перерезала бы его пополам.
- Послушайте, ребята! - взмолился Шерман. - Хватит! Нам всем пора отправляться домой.
В голосе Шермана слышалась паника, словно он понял, что немец и англичанин прервали с ним связь и были заняты тем, что уже не имело к нему никакого отношения. Шерман сделал еще одну попытку, а потом замолчал и стал наблюдать, как «мессершмитт», точно лист, падает сверху на «харрикейн», проделывавший в этот момент совершенно простой на вид, но быстрый и крутой разворот. Когда уже казалось, что немец совсем навалился на него, Керр бросил свой самолет в серию быстрых бочек и, не докончив одну из них, резко вывернул машину - эффект получился поразительный.
Вот тут Шерман увидел француза - хрупкую темно-синюю капельку, которая постепенно превращалась в жесткокрылого феникса, устремляющегося на двух старых, но полных грации уток.
- Явился этот проклятый француз! - крикнул он летчикам. - Берегитесь!..
Он понял, что ни англичанин, ни немец не слышат его. Их схватка не прерывалась. «Харрикейн» шел на вершине мертвой петли, так что какие-то секунды оба самолета летели брюхом к брюху, пока не оторвались друг от друга в широком скользящем вираже и, словно для заранее согласованного финала, проделали то же самое, с чего начали: устремились навстречу друг другу в лобовой атаке, поливая друг друга пулеметными очередями.
- Француз!.. - завопил Шерман.
Французский «мираж» свинцовым грузилом упал между двумя самолетами, словно намереваясь ободрать им носы, и в ту секунду, когда «мираж» вонзился между ними, Шерман понял, что ни немец, ни англичанин не видели этого и не слышали его предупреждений. Во всяком случае, это уже не имело значения, потому что в том последнем тонком воздушном слое, который они всегда оставляли между собой, когда Гельмут уходил вверх, а Керр вниз, не оставалось пространства, и, всецело занятые друг другом, «харрикейн» и «мессершмитт» попросту столкнулись нос о нос, рыло о рыло, кабина о кабину, пулемет о пулемет - так сказать, глаз в глаз и буквально щека в щеку; оба самолета одновременно взметнулись вверх в жарком кипении пламени, а затем дыма и разлетелись черными горящими обломками, среди которых невозможно было распознать человеческие останки.
Шерман, летчик, воевавший в Корее, зажал руками наушники, словно стараясь заглушить звуки, которых он не слышал, - он умирал вместе со своими двумя летчиками, и в том тайном уголке своей души, который он держал крепко запертым от разлагающего влияния денег, кино, процентов, всей пошлости своей нелегкой жизни, он нашел понимание того, что их убило, и это был не француз.
Он знал, что их убило давно умершее прошлое. Их предали ушедшие годы и то жуткое увлечение ремеслом смерти, которое вернулось и увлекло их назад, к бессердечию, к страсти и убежденности их ушедшей юности. Они снова стали металлом войны, ее сущностью и ее орудием, ее пушечным мясом и в завершение - ее жертвами, и они убили друг друга в безумии фаустовского превращения в прежних молодых солдат.
Шерман сел на холодный пол «веллингтона», не желая больше смотреть на невинное голубое поле этого боя, и, когда он снял старомодные защитные очки, предохранявшие его глаза от постоянных ветров, которые превращают бесплодные куски металла в птиц, он тоскливо сказал летчику:
- Ладно, Пит. Вези нас домой. Здесь нам больше нечего делать.
Понятно (нем.).
Внимание (нем.).
Великолепно (нем.).
Страсть к путешествиям (нем.).
Порядок (нем.).
Сволочь (франц.).