— Едем полем к лесу, — отвечал возница, — в лесу будет потише… так лесом и доедем до самой деревни…
Действительно, ветер вскоре утих, слышен был только гул в небе и треск ломающихся ветвей. На черном фоне ночи маячили осыпанные снегом деревья. Ехать быстрее было невозможно, — лесная дорога, вся в снежных сугробах, вилась между пнями и ветвями деревьев. Только спустя какой‑нибудь час — доктор за это время здорово перетрясся и переволновался — издали послышались глухие отголоски собачьего лая.
— Наша деревня, вельможный пан…
Вдалеке, колеблясь, замигали огоньки, похожие на светящиеся точки; запахло дымом.
— Ну же, малюточки! — весело крикнул возница на лошадей, хлопая руками по бокам, чтобы согреться.
Через минуту возок летел мимо хат, засыпанных снегом до самых кровель. В замерзших окнах, от которых на дорогу падали круги света, рисовались тени голов.
— Люди ужинают… — заметил так себе, между прочим, мужик, напомнив доктору об ужине, которого ему в этот вечер, вероятно, есть не придется.
Лошади остановились у какого‑то дома, мужик ввел доктора Павла в сени и пропал. Нащупав щеколду, доктор вошел в маленькую убогую хатенку, еле освещенную керосиновой коптилкой. Дряхлая старушонка, согнутая, как ручка зонтика, увидев его, вскочила с постели, поправила платок на голове и, часто моргая, уставилась на него красными глазами с выражением плохо скрываемого испуга.
— Где больная? — спросил Обарецкий. — Самовар у вас есть?
Старуха от испуга слова не могла вымолвить.
— Самовар у вас есть, чаю можете мне приготовить?
— Самовар‑то есть, да вот сахару…
— Вот тебе и на! Сахару нет?
— Нету… разве вот у Вальчихи спросить, потому что наша панночка…
— Где она, ваша панночка?
— Тут в горнице, бедняжка, лежит.
— Давно она больна?
— Недели две уже как слегла, а теперь ни рукой, ни ногой двинуть не может. Скрутило вконец.
Старушка открыла дверь в соседнюю горницу.
— Погоди! Сперва надо согреться, — крикнул сердито доктор, снимая шубу.
Согреться в этой норе было нетрудно: от печки так полыхало жаром, что доктор поспешил войти в горницу «панночки». Эта маленькая, чрезвычайно убогая комнатушка была освещена лампой с прикрученным фитилем, стоявшей на столе у изголовья больной. Лица учительницы нельзя было рассмотреть, так как на него падала тень от какой‑то большой книги. Доктор осторожно подошел, выкрутил фитиль, отодвинул книгу и стал разглядывать пациентку. Это была молодая девушка, погруженная в горячечный сон. Краснота разлилась у нее по лицу, шее, рукам, на фоне ее проступала какая‑то сыпь. Спутанные пряди светло — пепельных, необычайно пышных волос рассыпались по подушке и вились вокруг лица. Руки больной с бессознательным нетерпением комкали одеяло.
Доктор Павел наклонился к самому лицу больной и вдруг заговорил глухим, прерывистым голосом, обличавшим глубокое волнение:
— Панна Станислава, панна Станислава, панна Станислава…
Больная вяло, с усилием шевельнула веками и Тотчас же их снова сомкнула. Она потягивалась, голова ее перекатывалась по подушке, из груди вырывался тихий, сдавленный, мучительный стон. Она то и дело с трудом разжимала губы и, как рыба, глотала воздух.
Доктор окинул взглядом голые, побеленные известью стены комнатушки, заметил плохо заклеенное окно, промокшие и успевшие уже ссохнуться башмаки больной, кипы книжек, сложенных повсюду: на полу, на столике, на шкафчике…
— Ах ты безумная, ах ты дурочка! — шептал он, ломая руки.
С лихорадочным нетерпением, тревогой и жалостью начал он выслушивать ее, дрожащими руками поставил термометр.
— Тиф… — прошептал он, бледнея.
Слезы клубком подступили у него к горлу и не могли излиться. В ярости он сжимал себе горло. Он знал, что ей уже не поможешь, ничем не поможешь, и вдруг рассмеялся, вспомнив, что за какой‑нибудь хиной или антипирином нужно посылать туда, в Обжидлувек… за двадцать верст. А панна Станислава открывала по временам стекленеющие бессмысленные глаза, похожие на застывшую под веками жидкость, и глядела невидящим взглядом из‑под длинных загнутых ресниц. Он звал ее нежнейшими именами, приподымал ее голову, слабо державшуюся на шее, — все было напрасно.
Он беспомощно опустился на табуретку и уставился на огонек лампы. Вот оно, горе, как смертельный враг, нанесло ему удар и увлекает его, бессильного, в глубокую пропасть, в мрачную бездну.
— Что делать? — шептал он, дрожа.
Сквозь щели окна врывался холод зимней бури и проносился по комнате, как зловещий призрак. Доктору казалось, что кто‑то касается его тела, что, кроме него и больной, в комнатушке есть кто‑то третий…
Он вышел в кухоньку и велел служанке позвать немедленно солтыса. Она сунула ноги в огромные сапоги, набросила на голову фартук и, смешно ковыляя, исчезла в сенях. Вскоре появился солтыс.
— Послушайте, нельзя ли найти человека, который съездил бы в Обжидлувек?
— Сейчас, пан доктор, никто не поедет… метель. Не на смерть же ехать… Собаку и ту не выгонишь.
— Я заплачу, хорошо заплачу.
— Не знаю, право… попробую спросить…
Солтыс ушел… Доктор Павел сжал руками виски, ему казалось, что они лопнут от прилива крови. Он сел на сундучок и стал думать о далеком прошлом.
Вскоре послышались шаги: солтыс привел паренька в куцем рваном тулупчике, с красным шарфиком на шее, в дерюжных штанах и худых сапогах.
— Он? — спросил доктор.
— Говорит, поедет… смельчак. Что ж, я, пожалуй, дам лошадь, хотя в такую пору…
— Послушай, обернешься за шесть часов — заплачу двадцать пять… нет, тридцать рублей, получишь… сколько захочешь… слышишь?
Паренек поглядел на доктора, хотел было что‑то сказать, но промолчал.
Он утер пальцем нос, отвернулся и стал ждать. Доктор вышел и, присев к столику учительницы, начал писать. Руки у него дрожали и то и дело судорожно поднимались к вискам. Он обдумывал, писал, перечеркивал, рвал бумагу. Наконец составил письмо к аптекарю с просьбой немедленно отправить лошадей в уездный город за тамошним врачом, сюда же прислать хинина. Обарецкий наклонился над больной, осмотрел ее еще раз. Наконец он вышел в кухню и вручил письмо парнишке.
— Братец, — сказал он каким‑то не своим, странным голосом, положив руки на плечи парнишке, — скачи во весь дух, во весь опор… Слышишь, братец!..
Парень поклонился ему в ноги и вышел вместе с солтысом.
— Давно эта учительница у вас в деревне? — спросил доктор Павел у старушки, прислонившейся к печке.
— Сдается… три зимы.
— Три зимы. И никто с ней тут не жил?