"…Три дня (7, 8 и 9-го) слушалось дело мое и сотоварищей, три дня у меня было большое развлечение. Суд происходил в Судебной палате. Меня возили туда в ручных кандалах на извозчике. Я был возбужден и обрадован тем, что вижу уличное движение, лица свободных людей, вывески и объявления магазинов трамваи. Обрадовала меня встреча с товарищами и то, что я увидел несколько знакомых Зал судебных заседании — большие окна всевозможные аксессуары и, наконец, самый суд, состоявший из семи человек, прокурор, эксперты, поп и ксендз, свидетели, защитники, близкие, родные. Приведение к присяге свидетелей, экспертов и переводчиков показания свидетелей обвинительная речь прокурора требовавшего высшего наказания по второй части 126-и статьи заявившего при этом, что мы подвергаемся каре не для исправления а для устрашения. Потом была речь Ротштадта, который сам себя защищал и выступления защитников. После более чем часового обсуждения был объявлен приговор. Я получил ссылку на поселение, Ротштадт и Аусем — по четыре года каторги, а Ляндау — год заключения в крепости Нас все-таки признали виновными по второй части 126-и статьи хотя было доказано, что у социал-демократии Польши и Литвы не было складов оружия и взрывчатых веществ и достаточных доказательств моей и Аусема принадлежности к партии тоже не было (Ротштадта еще в мае Палата в Люблине приговорила к шести годам каторги, он сознался в принадлежности к партии но отрицал, что у партии есть склады оружия). Только одного меня приговорили к ссылке на поселение, по всей вероятности потому, что им известно, что по другому числящемуся за мной делу они смогут закатать меня на каторгу. Говорят, жандармы возбуждают против меня уже третье дело.
Во время суда я совершенно не думал о том, что это именно нас судят и закатают на долгие годы. Я не думал об этом хотя у меня не было никаких иллюзии относительно приговора. Я глядел на судей на прокурора на всех присутствовавших, на стены, украшения, глядел с большим интересом с удовлетворением от того, что вижу свежие краски, цвета, других людей другие лица. Я словно присутствовал на каком-то торжестве — не печальном не ужасном — на торжестве которое меня вовсе не касалось. Мои глаза насыщались свежими впечатлениями, и я радовался и хотелось каждому сказать какое-нибудь доброе слово.
Был только один момент, когда я почувствовал, будто кого-то собираются хоронить. Это было, когда нас ввели в зал суда для выслушивания приговора, и нас вдруг окружили пятнадцать — двадцать жандармов, и вынутые из ножен сабли блеснули перед нами в воздухе. Но это настроение рассеялось, как только председатель начал читать приговор: «По указу его императорского величества…»
…Сегодня я опять один в камере… Не сомневаюсь что меня ждет каторга. Выдержу ли? Когда я начинаю думать о том, сколько долгих дней мне придется жить в тюрьме день за днем час за часом, по всей вероятности, здесь же, в Десятом павильоне, мною овладевает ужас и из груди вырывается крик «Не могу!» И все же я смогу, необходимо смочь, как могут другие, которые вынесли гораздо худшие муки и страдания. Мыслью я не в состоянии понять, как это можно выдержать, но я сознаю, что это возможно, и рождается гордое желание выдержать. Горячая жажда жизни прячется куда-то вглубь, остается лишь спокойствие кладбища. Если не хватит сил, придет смерть, освободит от чувства бессилия и разрешит все. И я спокоен…"