— Нет, мэм.
— На викторине в пабе. Нам довелось побывать везде и увидеть все, трудности могут возникнуть разве что с поп-музыкой или с какими-то видами спорта. Но если речь зайдет, скажем, о столице Зимбабве или основных статьях экспорта Нового Южного Уэльса, мы все это знаем назубок.
— А я бы мог отвечать про музыку, — сказал Норман.
— Ну вот. Мы были бы отличной командой. В самом деле. Неизбранная дорога. Кто это?
— Кто, мэм?
— Неизбранная дорога. Посмотрите.
Норман заглянул в словарь цитат и выяснил, что это Роберт Фрост.
— Я знаю слово, которое вам подходит, — неожиданно сказала королева.
— Мэм?
— Вы бегаете по поручениям, меняете мои библиотечные книги, ищете трудные слова в словаре и находите мне цитаты. Знаете, кто вы?
— Я слуга, мэм.
— Так вот, вы больше не слуга. Вы мой амануэнсис.
Норман посмотрел слово в словаре, который королева теперь всегда держала на письменном столе. "Тот, кто пишет под диктовку, переписывает рукописи. Литературный помощник".
Новоиспеченному амануэнсису в коридоре рядом с офисом королевы был поставлен стул, на котором он и проводил время за чтением, если его не вызывали или он не бегал по поручениям. Это портило его отношения с другими пажами, которые считали, что работенка у него уж больно непыльная и он недостаточно для нее хорош. Однажды проходивший мимо конюший поинтересовался, неужели он не может найти себе занятие получше, чем чтение, и Норман не сразу нашелся с ответом. Но теперь он говорил, что читает для Ее Величества, что зачастую было правдой, но это еще больше раздражало и злило придворных.
Увлекшись чтением, королева стала брать книги из разных библиотек, в том числе и из собственных, но по каким-то причинам, а еще и потому, что ей нравился мистер Хатчингс, она оставалась постоянным читателем передвижной библиотеки и время от времени совершала прогулку по кухонному двору.
Но в одну из сред фургона не оказалось на месте, не было его и на следующей неделе. Норман начал выяснять, в чем дело, и получил ответ, что визиты во дворец отменены из-за сокращения сферы деятельности передвижных библиотек. В конце концов он обнаружил библиотеку в Пимлико, где на школьном дворе мистер Хатчингс все так же сидел за рулем фургона, вклеивая в книги формуляры. От него Норман узнал, что хотя мистер Хатчингс и объяснял в библиотечном управлении, что в числе его читателей состоит Ее Величество, но это не произвело никакого впечатления, и мистеру Хатчингсу ответили, что они навели во дворце справки и выяснили, что там в их визитах никто не заинтересован.
Когда возмущенный Норман рассказал об этом королеве, она как будто бы не удивилась. Она ничего не сказала, но утвердилась в своих подозрениях, что увлечение книгами, во всяком случае ее увлечение, в королевских кругах не приветствуется.
Исчезновение передвижной библиотеки было не слишком большой потерей, и к тому же у этой истории оказался счастливый конец, поскольку фамилия мистера Хатчингса обнаружилась в списке награжденных. Награда, надо заметить, была невелика, но он был причислен к людям, оказавшим Ее Величеству особую, личную услугу. Это тоже не приветствовалось, в частности, сэром Кевином.
Так как сэр Кевин Скатчард был родом из Новой Зеландии, относительно молод и в момент назначения находился в некотором роде в оппозиции, пресса провозгласила его новой метлой, человеком, который выметет из дворца чрезмерное почтение и прочий возмутительный вздор. Журналисты имели в виду усиление статуса монарха как символа, престолу же в их понимании отводилась роль свадебного стола мисс Хэвишем — опутанные паутиной бронзовые подсвечники, изъеденный мышами пирог, а сэру Кевину, подобно Пипу, предстояло сорвать расползающиеся шторы, чтобы впустить свет. Королева, в свое время сама символизировавшая глоток свежего воздуха, такому сценарию не верила, подозревая, что свежий новозеландский ветер затихнет сам собой. Личные секретари, как и премьер-министры, приходят и уходят, и для сэра Кевина должность секретаря королевы — всего лишь ступенька на пути к тем высотам, к которым он, несомненно, стремился. Он был выпускником Гарвардской школы бизнеса, и одной из его публично заявленных целей, как он выражался, было "обустроить нашу конюшню", то есть сделать монархию более демократичной. Открытие Букингемского дворца для посетителей было шагом в этом направлении, так же, как и использование королевского сада для проведения концертов, эстрадных выступлений и тому подобного. Но увлечение королевы чтением его смущало.
— Думаю, мэм, это может быть воспринято не просто как времяпрепровождение избранных, но как стремление к исключительности.
— Исключительность? Большинство людей, несомненно, умеет читать.
— Разумеется, они умеют читать, но я не уверен, что они читают.
— В таком случае, сэр Кевин, я подаю им хороший пример.
Она любезно улыбнулась, отметив при этом, что теперь в сэре Кевине гораздо меньше чувствовался новозеландец, чем сразу после назначения на должность, его акцент проявлялся лишь легким привкусом. Ее Величество знала, что он чрезвычайно чувствителен на сей счет и не любит, чтобы ему об этом напоминали. (Ей сказал Норман.)
Еще одной деликатной темой было его имя. Личный секретарь тяготился им: Кевин — не то имя, которое бы он для себя выбрал, и то, что он не любил свое имя, заставляло его особо прислушиваться к тому, сколько раз королева обращается к нему по имени, хотя он и сознавал, что она вряд ли представляет себе, какое унижение он при этом испытывает.
На самом деле, она все прекрасно знала (снова от Нормана), но для нее имя любого человека было несущественно, как, впрочем, и все остальное — одежда, голос, классовая принадлежность. Королева была подлинным демократом, возможно, единственным на всю страну.
Но сэру Кевину казалось, что она произносит его имя чаще, чем необходимо, а иногда он был уверен, что она придает имени призвук Новой Зеландии, страны овец и удивительных вечеров, страны, которую она в качестве главы Содружества несколько раз посещала и о которой восторженно отзывалась.
— Важно, — сказал сэр Кевин, — чтобы Ваше Величество сконцентрировались.
— Когда вы говорите "сконцентрировались", сэр Кевин, я полагаю, вы имеете в виду, что мы должны не упускать из виду цели. Что ж, я не упускала из виду цели больше пятидесяти лет, и, мне кажется, сейчас нам позволено иногда бросить взгляд и на окрестности. — Она почувствовала, что метафора не совсем состоялась, но сэр Кевин никак на это не отреагировал.
— Понимаю, — сказал он. — Вашему Величеству надо провести время.
— Провести время? — переспросила королева. — Книги существуют не для того, чтобы проводить время. Они для того, чтобы узнать о жизни других людей. О чужих мирах. Мы вовсе не хотим провести время, сэр Кевин, нам бы хотелось, чтобы его было больше. Если бы нам захотелось провести время, мы бы отправились в Новую Зеландию.
Сэр Кевин удалился, обиженный тем, что королева дважды обратилась к нему по имени да еще упомянула Новую Зеландию. Но он заметил, что королева была задета, и был этим доволен, и ломал голову, почему у нее именно сейчас возникла такая тяга к книгам. Откуда взялась эта жажда?
Ведь мало кто столько поездил по миру, как она. Вряд ли существовала страна, которую бы она не посетила, знаменитость, с которой не была бы знакома. Она сама — воплощение великолепия мира, так почему она сейчас так заинтересовалась книгами, которые, что бы они собой ни представляли, лишь отражение жизни или ее версия? Книги? Но ведь она видела подлинный, реальный мир.
— Я думаю, — сказала королева Норману, — что читаю, потому что наш долг выяснить, что представляют собой люди.
Довольно банальная реплика, на которую Норман не обратил большого внимания. Он не ощущал такой обязанности и читал исключительно ради удовольствия, а не ради просвещения, хотя просвещение было частью удовольствия, это он понимал. Но долг сюда никак не вписывался.
Однако ее происхождение и положение ко многому обязывало, и для королевы удовольствие всегда стояло на втором месте после долга. Если бы она ощутила, что читать — ее долг, она бы взялась за чтение охотно и с удовольствием, даже если удовольствие было бы весьма относительным. Но почему теперь чтение так захватило ее? Она не обсуждала этого с Норманом, понимая, что это связано с ней самой и с положением, которое она занимает.
Притягательность книг, думала она, кроется в их безразличии: все-таки в литературе есть что-то высокомерное. Книгам неважно, кто их читает и читают ли их вообще. Все читатели равны, и она не исключение. Литература, думала она, это содружество, respublica literaria. Разумеется, она не раз слышала это выражение раньше, на церемониях по поводу окончания института, присуждения ученых степеней ив тому подобных случаях, не вполне понимая, что оно значит. В то время всякое упоминание о республике казалось ей почти оскорбительным и в ее присутствии по меньшей мере нетактичным. Лишь сейчас она поняла, что означает это выражение. Книги не делают различий. Все читатели равны, это ощущение возвращало ее к началу жизни. В юности для нее одним из самых больших потрясений оказался вечер Дня Победы, когда они с сестрой незамеченными выскользнули из дворца и смешались с толпой. Нечто подобное она ощущала при чтении. Оно анонимно, его можно разделить с другими, оно общее для всех. И она, живя совершенно отдельной жизнью, ощущала, что жаждет смешаться с другими людьми. Странствуя по страницам книг, она оставалась неузнанной.
Но подобные сомнения и самоанализ были только на первых порах. Теперь ей уже не казалось странным ее желание читать, и книги, к которым она прежде относилась с такой осторожностью, постепенно сделались ее родной стихией.
Одной из обязанностей королевы было открытие парламентской сессии, повинность, которая прежде не тяготила, а скорее развлекала: поездка по Мелл ярким осенним утром и спустя пятьдесят лет казалась удовольствием. Теперь все изменилось. Королеву пугали предстоящие два часа, которые занимала вся процедура, но, по счастью, она ехала в закрытой карете и могла не расставаться с книгой. Ей, правда, не вполне удавалось одновременно читать и помахивать рукой, хитрость состояла в том, чтобы держать книгу ниже уровня окна и сосредоточиться на ней, а не на приветствующих карету толпах. Герцогу, разумеется, это совсем не нравилось, положение спасала его доброта.
Все началось прекрасно, но, когда королева уже сидела в карете, а процессия готова была тронуться, она, надев очки, поняла, что забыла книгу. И пока герцог курит в своем углу, форейторы суетятся, лошади, звякая сбруей, переступают с ноги на ногу, она звонит по мобильному Норману. Гвардейцы становятся по команде "вольно", процессия ждет. Дежурный офицер смотрит на часы. Опоздание — две минуты. Зная, что ничто так не расстраивает королеву, как опоздание, и не подозревая о книге, он старается не думать о неизбежных последствиях. Но вот уже Норман несется по гравию с книгой, предусмотрительно завернутой в шаль, и они трогаются.
Все еще в плохом настроении, королевская чета едет по Мелл, герцог сердито машет рукой из своего окна, королева из своего, карета едет быстрее обычного, так как процессия пытается нагнать две потерянные минуты.
В Вестминстере королева сунула виновницу опоздания за каретную подушку, чтобы на обратном пути она была под рукой. Сев на трон и начав читать речь, она вдруг понимает, как утомительна вся эта чепуха, которую она вынуждена произносить. А ведь ей не так часто приходится читать вслух своему народу. "Мое правительство сделает то, мое правительство сделает это". Тронная речь была написана настолько чудовищным языком, настолько лишена стиля и неинтересна, что она испытывала унижение от самого процесса чтения, к тому же и читала она в этом году как-то сбивчиво, словно пытаясь наверстать упущенные минуты.
С облегчением сев наконец в карету, королева просунула руку за подушку, отыскивая книгу. Но книги там не оказалось. Громыхающая карета везла их обратно, и она, не переставая помахивать рукой, потихоньку шарила за другими подушками.
— Ты случайно не сидишь на ней?
— На чем?
— На моей книге.
— Нет, не сижу. Вон солдаты Британского легиона и инвалиды в колясках. Маши, ради Бога.
Когда они добрались до дворца, она поговорила с Грантом, дежурным ливрейным лакеем, который объяснил, что, пока королева находилась в палате лордов, карету осматривала охрана с собаками, которые ищут взрывчатку, и книгу конфисковали. Он думает, что ее, скорее всего, взорвали.
— Взорвали? — поразилась королева. — Да ведь это была Анита Брукнер.