Мэри то и дело оглядывалась, чтобы убедиться, что Дьюк Йеттер не идет за ней, но в тусклом свете его не было видно. Злобное возбуждение Мэри прошло.
Девушке не хотелось возвращаться домой, но она, решила, что идти в церковь слишком поздно. От Аппер Мейн-стрит отходила к востоку короткая улица, довольно круто спускавшаяся по склону холма к речке и перекинутому через нее мосту; здесь была восточная граница города. Девушка направилась по улице к мосту и остановилась, наблюдая в полумраке за двумя мальчиками, удившими в речонке рыбу.
Широкоплечий мужчина в грубой одежде спустился по улице и, остановившись на мосту, заговорил с Мэри, В первый раз она услышала, как житель ее родного города с чувством говорил об ее отце. — Вы дочь доктора Кокрейна? — нерешительно спросил мужчина. — Вы, наверно, меня не знаете, но ваш отец знает. — Он указал на двух мальчиков судочками в руках, сидевших на травянистом берегу. — Это мои сыновья, и у меня еще четверо ребят, — пояснил он, — один мальчик и три девочки. Одна из моих дочерей работает в магазине. Она ваших лет.
Мужчина принялся объяснять, откуда он знает доктора Кокрейна. Он работал раньше на ферме, сообщил он, и лишь недавно переехал в город, чтобы поступить на мебельную фабрику. Прошлой зимой он долгое время болел, и у него не было денег. А тут еще, пока он лежал в постели, один из его сыновей упал с сеновала и сильно рассек себе голову.
— Ваш отец каждый день навещал нас и зашил рану на голове Тома. Рабочий отвернулся от Мэра и стоял с кепкой в руке, смотря на мальчиков. Меня совсем затерло, а ваш отец не только лечил меня и мальчика, но и давал моей старухе деньги на покупку всего, что нам нужно было в городских лавках, — всякой бакалеи и лекарств.
Мужчина говорил очень тихо, и Мэри пришлось нагнуться, чтобы яснее слышать его слова. Она почти касалась лицом плеча рабочего.
— Ваш отец — хороший человек, и мне кажется, он не очень счастлив, продолжал тот. — Мы с мальчиком оба поправились, я получил работу здесь в городе, но ваш отец не захотел взять у меня деньги. «Вы хорошо живете с детьми и с женой. Вы можете дать им счастье. Так оставьте эти деньги себе и потратьте их на семью!» — вот что он мне сказал.
Рабочий перешел мост и направился по берегу речки к тому месту, где удили рыбу его сыновья, а Мэри облокотилась о перила моста и смотрела на медленно текущую воду. В тени под мостом она казалась почти черной, и девушка подумала, что такой была и жизнь ее отца. «Она была как река, текущая все время в тени и никогда не выходящая на солнце», — подумала Мэри; и ее охватил страх, что и ее жизнь пройдет во мраке. На нее нахлынуло новое чувство огромной любви к отцу, и ей вдруг почудилось, что он обнимает ее. В детстве она постоянно мечтала о ласке отцовских рук, и вот теперь эта мечта вернулась. Мэри долго стояла, глядя на речку, и решила, что в этот вечер она непременно попытается осуществить свою давнишнюю мечту. Когда девушка снова подняла глаза, она увидела, что рабочий развел у самой воды небольшой костер из сучьев.
— Мы ловим здесь бычков, — крикнул он ей. — Свет от костра приманивает их к берегу. Если вы хотите попытать счастья, мальчики уступят вам одну из удочек.
— О, спасибо, сегодня мне не хочется! — сказала Мэри, боясь, что вдруг заплачет и окажется не в состоянии ответить, если мужчина снова заговорят с ней, она поспешно ушла.
— До свидания! — крикнули мужчина и оба мальчика.
Эти слова непроизвольно вырвались у всех троих и подействовали на девушку, как высокие звуки трубы, прозвеневшие радостью и немного облегчившие тяжесть в ее душе.
После того как Мэри ушла на вечернюю прогулку, доктор Кокрейн еще час оставался один в своем кабинете. Стало темнеть, и мужчины, просидевшие все послеобеденное время на табуретках и ящиках перед заезжим двором по ту сторону улицы, разошлись по домам ужинать. Шум голосов стал затихать, иногда на протяжении пяти или десяти минут царила тишина. С какой-то дальней улицы донесся детский плач. Вскоре зазвонили церковные колокола.
Доктор не очень следил за своей наружностью и, случалось, несколько дней забывал побриться. Худой рукой с длинными пальцами он поглаживал свай щетинистый подбородок. Болезнь зашла гораздо дальше, чем он признавался даже самому себе, и его дух готовился покинуть тело. Часто, сидя так, опустив на колени руки, он смотрел на них, по-детски поглощенный их созерцанием. Ему казалось, что они принадлежат кому-то другому. Он становился философом. «С моим телом происходит старая история. Вот я прожил в нём все эти годы, а как мало я им пользовался. Теперь ему предстоит умереть и сгнить; оно так и останется совсем неиспользованным. Почему бы ему не впустить другого жильца?» Он печально улыбнулся этой фантазии, но продолжал ее развивать. «Положим, я много думал о людях и мог пользоваться своими губами и языком, но я оставлял их без употребления. Когда моя Элен жила здесь со мной, я давал ей все основания считать меня холодным и бесчувственным, хотя что-то во мне рвалось наружу, пыталось вырваться на свободу».
Он вспомнил, как часто в молодости молча сидел по вечерам подле жены в этом самом кабинете, и как мучительно жаждали его руки преодолеть узкое пространство между ним и женой дотронуться до ее рук, до ее лица, до ее волос.
Что ж, в городе все предсказывали, что его женитьба плохо кончится! Жена была актриса из труппы, приехавшей в Хантерсбург и здесь застрявшей. Как раз в это время девушка заболела, и у нее не было денег, чтобы платить за номер в гостинице. Молодой врач принял на себя все заботы, и когда больная стала выздоравливать, иногда брал ее с собой покататься за городом в своей двуколке. Девушке жилось нелегко, и её прельстила перспектива спокойного существования в маленьком городке.
А затем, после свадьбы и после того, как родился ребенок, она вдруг почувствовала, что не в состоянии дольше жить с молчаливым, холодным человеком. Рассказывали историю о том, будто она убежала с молодым волокитой, сыном содержателя салуна, исчезнувшим из города одновременно с ней, но это было неверно. Лестер Кокрейн сам отвез ее в Чикаго, где она поступила в труппу, отправлявшуюся на Дальний Запад. Затем, он довел ее до дверей гостиницы, вложил ей в руку деньги и молча, даже не поцеловав ее на прощанье, повернулся и ушел.
Сидя в кабинете, доктор вновь переживал это мгновение и другие мучительные мгновения, когда он бывал глубоко взволнован, а с виду казался таким холодным, и спокойным! Он спрашивал себя, знала ли об этом его жена. Сколько раз задавал он себе этот вопрос. С тех пор как он покинул ее в тот вечер у дверей гостиницы, она ни разу не написала. «Может быть, она умерла», — подумал он в тысячный раз.
Случилось то, что уже не раз случалось за последний год. Сохранившийся в памяти доктора Кокрейна образ жены смешался в его сознании с образом дочери. Если в такие минуты он пытался разделить эти два образа, представить их себе отдельно друг от друга, это ему не удавалось. Слегка повернув голову, он воображал, что видит девичью фигуру в белом, выходящую из двери квартиры, где он жил с дочерью. Дверь была окрашена в белый цвет и чуть-чуть шевелилась под дуновением ветерка, проникавшего в открытое окно. Ветер тихо и мягко пролетал по комнате и шевелил листы бумаги, лежавшие на письменном столе в углу. Слышался тихий шелестящий звук, напоминавший шуршание женской юбки. Доктор поднялся с места, весь дрожа.
— Кто это? Это ты, Мэри, или это Элен? — хрипло спросил он.
На лестнице, которая вела с улицы наверх, послышались тяжелые шаги, а наружная дверь распахнулась. Больное сердце доктора затрепетало, и он тяжело опустился в кресло.
В комнату вошел мужчина. Это был фермер, один из пациентов доктора; дойдя до середины комнаты, он зажег спичку и поднял ее над головой.
— Есть здесь кто? — крикнул он.
Когда доктор поднялся с кресла и ответил, фермер от неожиданности выронил спичку; продолжая гореть слабым пламенем, она лежала у его ног.
У молодого фермера были крепкие ноги, похожие на два каменных столба, поддерживающие тяжелое сооружение; маленькое пламя спички, горевшей на полу у его ног, трепетало под ветерком и отбрасывало танцующие тени на стены комнаты. Затуманенное сознание доктора не могло отделаться от фантастических видений, находивших теперь себе пищу в этой новой обстановке.
Доктор забыл о присутствии фермера и унесся мыслями в прошлое, к своей жизни после женитьбы. Мерцающий свет на стене напомнил ему другой танцующий свет. Однажды летним днем, в первый год их совместной жизни его жена Элен поехала с ним за город. Тогда они обставляли свою квартиру, и в доме одного фермера Элен увидела старинное зеркало, которым уже не пользовались, — оно стояло в сарае, прислоненное к стене. Форма зеркала почему-то очень понравилась Элен, и фермерша отдала его ей. На обратном пути молодая жена сказала мужу о своей беременности, и доктора охватила такое волнение, какое он никогда раньше испытывал. Он сидел, держа на коленях зеркало, а жена правила; сообщая о том, что ожидает ребенка, она смотрела в сторону, в поля.
Как глубоко запечатлелась эта сцена в памяти больного доктора! Солнце закатывалось над молодыми маисовыми и овсяными полями, тянувшимися вдоль дороги. Прерия чернела кругом. Местами дорогу окаймляли деревья — они тоже казались черными в угасающем свете.
Лучи заводящего солнца ударяли в зеркало на коленях доктора и отражались широким бликом золотистого света, танцевавшим по полям и среди ветвей деревьев. И теперь, когда доктор стоял перед фермером и слабое пламя горящей на полу спички вызвало в нем воспоминание о том, другом вечере танцующего света, ему казалось, что он понял причину крушения своего брака и всей своей жизни. В тот давно минувшие вечер, когда Элен сказала ему о приближении великого события в их семейной жизни, он промолчал, так как чувствовал, что никакие слова не могли бы выразить его переживания. Это был защитный панцирь, за которым он укрывался. «Я говорил себе, что она должна понять без слов, и всю жизнь я повторял себе то же самое, когда думал о Мэри. Я был глупцом и трусом. Я всегда молчал, потому что боялся выражать свои чувства, боялся, как последний дурак. Я был гордецом и трусом».
— Сегодня я это сделаю. Пусть это убьет меня, но я заставлю себя поговорить с девочкой, — произнес он вслух, вернувшись мыслями к дочери.
— А, что такое? — спросил фермер, который стоял, держа шапку в руке и выжидая удобной минуты, чтобы сообщить о цели своего прихода.
Доктор распорядился, чтобы подали его лошадь, стоявшую на конюшне у Барни Смитфилда, и отправился за город, помочь жене фермера, которая должна была вот-вот разрешиться первым ребенком; Это была худощавая, узкобедрая женщина, а ребенок был крупный, но доктор проявлял лихорадочную энергию. Он действовал с отчаянной решимостью, а испуганная женщина стонала и боролась. Муж то входил в комнату, то выходил; появились две соседка и молча стояли в ожидании, не понадобится ли их помощь. Шел уже одиннадцатый час, когда все кончилось и доктор мог возвратиться в город.
Фермер запряг его лошадь, подал двуколку к дверям дома, и доктор уехал. Он чувствовал себя необычайно слабым и в то же время сильным. Каким простым казалось то, что ему предстояло еще сделать. Может быть, когда он вернется домой, дочь уже будет в постели, но он попросит ее встать и прийти к нему в кабинет. Потом он расскажет ей всю историю своей семейной жизни и ее крушения, не щадя самого себя. «В моей Элен было что-то очень малое, прекрасное, и я должен заставить Мэри это понять. Это поможет ей стать прекрасной женщиной!» — думал он, уверенный в непоколебимости своего решения.
В одиннадцать часов он остановил лошадь у заезжего двора; Барни Смитфилд, молодой Дьюк Йеттер и еще двое мужчин сидели у ворот и разговаривали. Хозяин увел лошадь в темноту конюшни, а доктор несколько мгновений постоял, прислонившись к стене здания. Городской ночной сторож остановился около группы людей у ворот, и между ним и Дьюком Йеттером разгорелась ссора; но доктор не слышал колкостей, которыми они обменивались, и громкого хохота Дьюка, издевавшегося над гневом ночного сторожа. Какая-то странная нерешительность овладела доктором. Он что-то страстно хотел сделать, но не мог вспомнить, что именно. Касалось это его жены Элен или Мэри, его дочери? О6разы обеих женщин снова смешались в его мозгу, и в довершение путаницы к ним присоединялся еще третий образ — той женщины, которой он только что помогал при родах. Все смешалось в его сознании. Он двинулся было через улицу ко входу на лестницу, которая вела в его кабинет, но вдруг остановился на мостовой и стал оглядываться. Барни Смитфилд, вернувшийся после того, как поставил лошадь в стойло, закрыл ворота заезжего двора, и висевший над ними фонарь закачался взад и вперед. Он отбрасывал причудливые танцующие тени на лица и фигуры людей, ссорившихся у стены конюшни.
Мэри сидела у окна в кабинете отца и ждала его возвращения. Она была так поглощена своими мыслями, что голос Дьюка Йеттера, разговаривавшего на улицей с другими мужчинами, не доходил до ее сознания.
Когда Дьюк появился на улице, горячая злоба, испытанная девушкой в начале вечера, снова охватила ее, и она опять увидела, как он приближался к ней там, в. саду, с нахальным взглядам самоуверенного мужчины; но теперь она забыла о Дьюке и думала лишь об отце. Воскресший в памяти эпизод ранней юности настойчиво преследовал ее. Однажды под вечер в мае, когда ей было пятнадцать лет, отец предложил ей сопровождать его в поездке за город. Доктор направлялся к больной женщине на ферму, находившуюся в пяти милях от города, и, так как прошли дожди, дорога была тяжелая. Уже стемнело, когда они достигли фермерского дома; они вошли в кухню и наскоро закусили за кухонным столом. Неизвестно почему, но в этот вечер отец казался мальчишески оживленным, почти веселым. По дороге он немного разговаривал. Даже в том раннем возрасте Мэри была высокого роста и по фигуре уже начинала походить на взрослую женщину. После холодного ужина на кухне фермы отец погулял с Мэри вокруг дома, а затем она села на узкое крыльцо. Несколько мгновений отец стоял перед ней. Он засунул руки в карманы брюк и, закинув голову, казалось, от души смеялся.
— Трудно представить, себе, что ты скоро станешь женщиной! — сказал он. — Как ты думаешь, что тебя ожидает, когда ты станешь женщиной, а? Какую жизнь ты будешь вести? Что тебя ожидает?
Доктор сел на крыльцо рядом с дочерью, и на мгновение она подумала, что он вот-вот ее обнимет. Затем он вскочил на ноги и вошел в дом, оставив, ее одну в темноте.
Вспомнив этот случай, Мэри вспомнила также, что в тот вечер своей ранней юности она ничем не отозвалась на попытку отца проявить свои чувства. Ей казалось, что не отец, а она виновата в том, что они вели такую жизнь. Рабочий с фермы, которого она встретила на мосту, не считал ее отца холодным. Это происходило потому, что сам он относился с теплотой и отзывчивостью к человеку, который заботился о нем в тяжелые дни болезни и неудач. Отец сказал, что рабочий умел обращаться с детьми, и Мэри, вспомнила, с какой теплотой оба мальчика, удившие рыбу в речке, попрощались с ней, когда она уходила в темноту. «Их отец знал, как обращаться с детьми, потому что его дети знали, как проявлять свои чувства», — с раскаянием подумала Мэри. Она тоже проявит свои чувства. Она это сделает, прежде чем кончится вечер. В ту давно прошедшую ночь, когда она ехала домой, сидя рядом с отцом, он сделал еще одну безуспешную попытку преодолеть разделившую их преграду. От сильных дождей реки, через которые они должны были переезжать, вздулись, и уже почти под городом отец остановил лошадь на деревянном мосту. Лошадь испуганно топталась на месте, а отец туго натягивал вожжи и время от времени пытался ласковыми словами успокоить животное. Под мостом с ревом неслась переполнившаяся река, а сбоку от дороги на длинном ровном лугу выступившая из берегов вода образовала озеро. В эту минуту луна проглянула сквозь тучи. Дувший сбоку ветер поднимал на озере мелкую рябь. Его поверхность была покрыта танцующими бликами.
— Я хочу рассказать тебе о твоей матери и о себе, — хриплым голосом начал отец.
Но в это мгновение бревна моста зловеще затрещали, и лошадь рванулась вперед. Когда отцу удалось опять подчинить себе испуганное животное, они находились уже на улицах города, и застенчивый, молчаливый характер отца снова взял верх.
Мэри сидела в темноте у окна кабинета и видела, как отец подъехал к дому. Когда его лошадь увели, он, вопреки обыкновению, не поднялся сразу же по лестнице в кабинет, но остался в темноте у ворот заезжего двора. Он начал было переходить улицу, но затем опять, скрылся в темноте.
Между мужчинами, которые два часа сидели и мирно беседовали, вспыхнула ссора. Джек Фишер, городской ночной сторож, рассказывал остальным о сражении, в котором он принимал участие во время Гражданской войны, а Дьюк Йеттер стал подшучивать над ним. Сторож рассердился. Сжимая в руке дубинку, он ковылял назад и вперед. Громкий голос Дьюка Йеттера выделялся среди пронзительных раздраженных выкриков жертвы его насмешек.
— Вам надо было обойти парня с фланга, говорю вам, Джек! Да, сэр, вам надо было обойти этого бунтовщика с фланга, а потом уже, обойдя его с фланга выколотить из него душу. Вот как сделал бы я! — кричал Дьюк, хохоча во все горло.
— Черта лысого, ты бы сделал! — огрызнулся ночной сторож, кипя бессильной яростью.
Старый вояка пошел по улице, провожаемый смехом Дьюка и его товарищей, а Барни Смитфилд, отведя лошадь доктора, вернулся и запер ворота. Висевший над воротами фонарь качался взад и вперед. Доктор. Кокрейн снова направился на противоположную сторону улицы; у подъезда своего дома он обернулся.
— Покойной ночи! — приветливо крикнул он. Легкий летний ветер шевелил волосы Мэри, и прядь коснулась ее щеки; девушка вскочила на ноги, словно кто-то дотронулся до нее рукой, протянувшейся из мрака. Сотни раз наблюдала она, как отец возвращался вечером из поездок, но никогда прежде он ни словом не обмолвился с мужчинами, засиживавшимися у ворот заезжего двора. Мэри готова была поверить, что не отец, а кто-то другой поднимается сейчас по лестнице.
Шарканье тяжелых шагов по деревянным ступеням гулко отдавалось в ушах девушки; затем она услышала, как отец поставил на пол квадратный чемоданчик с медицинскими принадлежностями, который всегда брал с собой. Необычно веселое, добродушное настроение не покидало доктора, но в мозгу у него было полное смятение. Мэри казалось, что она видит в дверях темную фигуру отца.
— У женщины родился ребенок, — послышался, добродушный голос с площадки за дверью. — У какой женщины? Была это Элен, или та, другая женщина, или моя маленькая Мэри?
С губ доктора слетал поток слов, протестующих восклицаний.