В прекрасный летний день, тихий и ясный, забрались братаны в лес.
Вася раскраснелся от ходьбы и теперь с блаженной улыбкой отдыхал, сидя под березами в тени, наслаждаясь чистым, благоухающим воздухом, лесным безмолвием и солнечным теплом. Вася был счастлив в эти минуты. А для Павла Рябка удовольствие отравлялось сожалением о том, что он теперь не мог видеть воочию всей этой Лесной благодати, окружавшей их со всех сторон. Он с детства ходил в этот лес и знает, как хороша его зеленая чаща в летние дни. Он знал, что теперь вокруг него – красивые темно-зеленые ели и сосны, светлая зелень берез, толстые, мшистые стволы, пни срубленных деревьев, а около них, между кочками, поросшими высокой травой, ягоды, цветы – и повсюду вокруг игра света и теней. А там, высоко, над деревьями, ясное, далекое небо… Старик представил себе все это, припомнил свое веселое, беззаботное детство и тяжело вздохнул – от души. Не суждено ему было видеть родной лес…
Не вижу, ничего не вижу… и уж никогда не увижу! – с горечью говорил он про себя.
На глазах его блестели слезы и тихо катились по морщинистым щекам…
А Вася сидел, счастливый в своем полном неведении, улыбался от удовольствия и полною грудью вдыхал воздух, напоенный ароматом цветов и трав. Под жаркими лучами солнца сильно пахли ели и сосны, пахла береза, вереск, можжевельник. Лесною глушью, дичью веяло отовсюду… Тихо в лесу, только птички щебечут и запевают порой.
– Чу! Слышь, батя? Где-то собаки лают! – заговорил Вася, наклоняя набок голову и прислушиваясь.
– Надо быть – на Анохине… – подумав, отозвался старик, немного погодя.
Тихо в лесу, но вдруг пробежал ветерок, и посреди безмолвия стало слышно, как зашелестел лист.
– Что это шумит? – спрашивает Вася.
– Это листья шумят на осине! – отвечает старик. Пронесся ветерок и стих, опять безмолвие в лесу. Вот пчела близко налетает и жужжит…
– А это – пчела летает, собирает сок с цветов для меду! – поясняет старик.
– А где она живет? – спрашивает Вася.
– В дуплах, в ульях, – говорит старик. – Ульи – такие, знаешь, небольшие деревянные колоды с окошечками… А на зиму убирают их в пчельник, – такое строенье, значит…
– А это что? Цветок? – немного погодя, вопрошает Вася, ощупав у себя под рукой какое-то растение.
– Где? Постой-ка, – бормочет старик и, в свою очередь, ощупывает растение, наклоняется к нему, нюхает его.
– А-а! Это называется «Дикий цикорий»… – говорит он, помолчав. – Желтенький цветочек, так себе, неважный… Он все больше в поле растет. А вот это – папоротник! – рассказывает старик, продолжая шарить рукой вокруг себя. – Лист у него красный, весь узорчатый, а пахнет худо… А вот это – лист брусники… Это – костяника… А это – волчьи ягоды: они, говорят, ядовиты… А вот это колючее-то… пощупай, не бойся!.. это – шиповник. Весной он весь розовым цветом обливается и пахнет чудесно, сладко таково… В лесу-то, братец ты мой, каких цветов только нет. Вот я ужо тебе богульник сорву, – понюхай! Хорошо пахнет…
И старик усердно шарит вокруг себя рукой, ползает на коленках взад и вперед, ищет и, наконец, находит цветок.
– Эти цветы вечером да ночью шибко пахнут, особенно ежели вечер сырой, росистый! – замечает он, подавая Васе цветок.
– Богульник? – переспрашивает тот, наклоняясь над цветком и как бы стараясь запомнить его название.
– Да! Богульник… Его от всяких болезней употребляют, чай из него пьют.
– А-ах, хорошо! – шепчет Вася, вдыхая в себя аромат диких лесных цветов. Он покачивает головой и, видимо, – в восторге.
– Боже ты мой! Что теперь в лесу-то делается! – восклицает старик. – Жаркое солнышко светит теперь над нами. Небо синее, а вокруг нас все зелено… Ночью ужо в траве светляки загорятся. По низким местам белая роса начнет расстилаться… Вот точно все это теперь вижу перед собой, а рассказать – уменья не хватает, да и слов таких нет! Впрочем, что ж! Тебе не растолкуешь! Ты ведь, сердечный, ничего этого отроду не видал…
– Не видал! – с покорностью, смиренно шепчет Вася.
– То-то и есть, мой родной! – замечает старик, и глубокая грусть слышится в его голосе.
Слепые несколько минут сидят молча, словно прислушиваясь к таинственному шороху, что расходится кругом них по лесу, по-за кустами.
– Ох, я – грешник, грешник! – как бы сам с собой, вслух, вдруг начинает старик дрогнувшим голосом. – Могу ли я жаловаться да роптать на судьбу! Почитай, пятьдесят лет прожил я, как и все люди, прожил здоровым и зрячим… И на Божий мир насмотрелся, всего навидался вдоволь, и женат был, и жена была хорошая, и детки были… Все я узнал, все испытал, отведал горького и сладкого… А вот – бедняга-то! (Старик кивнул головой на юношу). Вот уж это, точно – бедняга… Ни отца, ни матери не видал, ни земли, ни неба, ни красного солнышка… Ничего-то не видал, ничего не знает! Да и то не жалуется… О-ох, дитятко ты мое милое, сердечко ты мое болезное! Велико твое горе… Ох, Вася, бедный ты мой!
– Мне, батя, хорошо с тобой! – успокаивающим тоном отзывается юноша. – В обиду меня ты не дашь, всему меня наставляешь, учишь, чем и как делать, водишь меня, рассказываешь мне про все… На что ж мне жаловаться? Хлебушка у нас есть, живем, слава Богу, под крышей… Нет, батя! Мне хорошо с тобой…
И Вася любовно гладит старика по плечу. Старик молча утирает дрожащей рукой навертывающиеся на глаза слезы.