На ней было простенькое голубое хлопчатобумажное платье, которое скорее подошло бы юной девушке, чем женщине ее лет. Короткие волосы всклокочены, словно, встав с постели, она не удосужилась провести по ним гребешком; они были выкрашены в ярко-желтый цвет, но так неаккуратно, что у корней остались седыми. Кожа была сухой, морщинистой, на щеках алели два огромных красных пятна, румяна нанесены неумело, так что их и на секунду нельзя было принять за естественный цвет, помада на губах тоже была намазана кое-как. Но самое странное, что бросалось в глаза, был нервный тик, от которого она дергала головой в сторону, словно приглашала вас войти в дом. Тик мучил ее через определенные промежутки, раза три в минуту, а левая рука почти постоянно находилась в движении: не то чтобы дрожала, но невольно казалось, будто этим быстрым судорожным жестом миссис Грэйндж хочет привлечь внимание к какому-то предмету у себя за спиной. Ее внешность привела Скелтона в замешательство, а нервный тик подействовал просто удручающе.
— Надеюсь, я не очень стеснил вас, — сказал он. — Думаю, уже завтра или послезавтра я смогу двинуться в путь.
— Знаете, в наши места гости нечасто наведываются. Так приятно бывает с кем-нибудь побеседовать.
— Может, вы присядете? Я велю бою принести стул.
— Норман не велел вас беспокоить.
— У меня вот уже два года не было случая поговорить с белым человеком. Я истосковался по задушевной беседе.
Она резко, быстрее обычного, мотнула головой, а рука дернулась в странном судорожном движении.
— Он вернется не раньше, чем через час. Я сама принесу стул.
Скелтон рассказал ей о себе, о том, чем занимался раньше, но убедился, что она успела расспросить его боя и уже все о нем знала.
— Вы, наверное, мечтаете поскорее вернуться в Англию? — спросила она.
— Не прочь.
Внезапно на миссис Грэйндж словно налетел нервный шторм — другого определения и не подберешь. Голова стала снова неистово дергаться, а рука трястись с такой бешеной скоростью, что Скелтон испугался. Пришлось отвести взгляд.
— Я не была в Англии уже шестнадцать лет, — сказала она.
— Неужели? Я думал, все плантаторы бывают на родине как минимум раз в пять лет.
— Мы не можем себе этого позволить, ведь мы разорены. Норман вложил все до последнего фунта в эту плантацию, а дохода от нее не было несколько лет. Те крохи, что мы на ней зарабатываем, едва спасают от голодной смерти. Но Нормана, конечно, не волнует, что он не может поехать в Англию. На самом-то деле он не англичанин.
— А выглядит как типичный англичанин.
— Он родился в Сараваке. Его отец был на государственной службе. Норман скорее уроженец Борнео.
И вдруг она расплакалась. Как тяжело было видеть эти слезы, текущие по морщинистым крашеным щекам женщины, которую непрестанно терзал тик. Скелтон не знал, что сказать, что сделать. И выбрал самое разумное — промолчал. Она вытерла глаза.
— Вы, верно, решили, что я старая дура. А я диву даюсь, как после всех этих лет не разучилась плакать. Наверное, такая уж уродилась. Мне ничего не стоило расплакаться на сцене.
— О, вы играли на сцене?
— Да, до замужества. Так я и познакомилась с Норманом. Мы выступали в Сингапуре, а он приехал туда в отпуск. Мне, наверное, никогда не увидеть Англии. До самой смерти суждено оставаться здесь и каждый день глядеть на эту проклятую реку. Никогда не выбраться отсюда. Никогда.
— А как вы оказались в Сингапуре?
— Это случилось вскоре после окончания войны, я не могла найти ничего подходящего в Лондоне. К тому времени я уже много лет выступала на сцене, мне до смерти надоело играть проходные роли, и вот однажды мой антрепренер сказал, что некий Виктор Пэлес набирает труппу для турне по Востоку. Его жена играла все главные роли, но мне предложили вторые. У них в репертуаре было полдюжины пьес — комедий и фарсов. Мне пообещали скромное жалованье, но они собирались выступать в Египте, Индии, на Малайских островах, в Китае и в Австралии. Таким образом, представился шанс посмотреть мир, и я приняла предложение. В Каире мы выступили неплохо, в Индии, кажется, тоже кое-что заработали, но в Бирме не имели особенного успеха, а в Таиланде было и того хуже. Пенанг оказался полным провалом, другие города Малайской Федерации — то же самое. Так вот, однажды Виктор собрал труппу и объявил, что обанкротился и у него нет денег для поездки в Гонконг, потому что наши гастроли ничего, кроме убытков, не принесли, ему очень жаль, но нам предстоит самим добираться домой. Конечно, мы заявили ему, что он не посмеет нас бросить. Вы не представляете, какой поднялся гвалт. Короче говоря, он сказал, что мы можем взять декорации и реквизит, если думаем, что нам это поможет, ну, а деньги требовать бессмысленно, потому что у него нет ни гроша. А на другой день мы обнаружили, что они с женой, не сказав никому ни слова, сели на французский корабль и смотались. Я, честно говоря, была просто в шоке. У меня осталось всего несколько фунтов, которые удалось сэкономить, — и больше ничего; кто-то сказал мне, что раз мы оказались на мели, правительство обязано обеспечить нам возвращение домой, но только в каютах четвертого класса, я на такое не решилась. Мы выступили перед журналистами, объявили о том, в какое попали положение, и нам посоветовали дать бенефис, чтобы сделать сбор. Что ж, мы устроили бенефис, но без Виктора и его жены нам удалось собрать очень мало, а после того, как мы оплатили все счета, у нас осталось даже меньше, чем было до этого. Я, понятно, была в отчаянии. Тут как раз подвернулся Норман и сделал мне предложение. Самое смешное, что мы были едва знакомы. Однажды он покатал меня на машине по острову, два-три раза приглашал в европейский ресторан на чай и танцы. Мужчины редко делают что-нибудь бескорыстно, он, видно, хотел немного со мной поразвлечься, но я была девушка искушенная и понимала, что ему-то меня не провести. Но когда он сделал мне предложение, я просто ушам своим не поверила. Он сказал, что у него на Борнео небольшое поместье, и если немного потерпеть, у нас будет куча денег. Поместье на берегу красивой реки, а кругом — джунгли. В его рассказе все звучало так романтично. Время бежало, мне было уже тридцать, найти работу становилось все труднее, так что перспектива стать хозяйкой собственного дома — да и прочие преимущества — были весьма соблазнительны. Не придется больше обивать пороги антрепренеров. Не придется мучиться по ночам бессонницей, гадая, где взять деньги заплатить за квартиру. В те годы он выглядел неплохо — загорелый, мощный, мужественный. Никто не упрекнет меня, что я вышла замуж по расчету. — Внезапно она замолчала. — Это он! Не говорите, что виделись со мной.
Она подхватила стул, на котором сидела, и быстро унесла в дом. Скелтон был в полном замешательстве. Ее несуразная внешность, слезы отчаяния, история, что она ему поведала, безостановочный тик, да к тому же явный страх, охвативший ее, как только она услышала голос мужа, поспешное бегство — он не мог найти всему этому объяснения.
Через несколько минут шаги Нормана Грэйнджа загремели на веранде.
— Я узнал, что вам лучше, — сказал он.
— Спасибо, гораздо лучше.
— Если захотите присоединиться к нам за бранчем, я велю поставить для вас прибор.
— Спасибо, с удовольствием.
— Отлично. Пойду приму ванну и переоденусь.
Он вышел. Вскоре пришел бой и сказал Скелтону, что его хозяин ждет гостя. Скелтон прошел следом за ним в маленькую гостиную, жалюзи в ней были опущены, чтобы уберечься от зноя. То была неуютная, заставленная разномастной — английской и китайской — мебелью комната, на столиках валялись дешевые безделушки. Тут не было ни желанного комфорта, ни прохлады. Грэйндж переоделся в саронг и короткую малайскую куртку, в этой национальной одежде он выглядел простовато, но внушительно. Он представил Скелтона жене. Она пожала ему руку с таким видом, словно видела его впервые, и пробормотала слова приветствия. Бой объявил, что еда подана, и они перешли в столовую.
— Я слышал, вы не новичок в наших гиблых местах, — сказал Грэйндж.
— Да я тут уже два года. Я антрополог, изучаю нравы и обычаи племен, не имевших контактов с нашей цивилизацией.
Скелтон решил, что обязан рассказать хозяину дома, как случилось, что ему пришлось воспользоваться вынужденным — он это ощущал — гостеприимством последнего. Покинув деревню, в которой обосновался, Скелтон десять дней добирался до реки, где нанял две лодки — одну для себя, другую для багажа, Конга и палатки, и велел плыть к морю. Дорога через весь остров была долгой и трудной, он с большим удовольствием устроился на матрасе под плетеным навесом и расслабился. Все то время, что он путешествовал, здоровье его не подводило, и когда они плыли вниз по реке, он не мог избавиться от мысли, что ему очень повезло; но как только он осознал, о чем думает, то сразу понял — значит, ему становится хуже, раз подобные мысли приходят в голову. Правда, накануне пришлось выпить очень много арака в хижине, где они устроились на ночлег, но он привык к местной водке, так что голова у него болела не от нее. Ему было как-то не по себе. На нем ничего не было, кроме шорт и нижней рубашки, его стало знобить, что само по себе было странно, потому что солнце палило нещадно: Скелтон положил ладонь на планшир и едва не отдернул, до того раскалилось дерево. Если бы под рукой оказалась куртка, он непременно бы ею накрылся. Ему становилось все холоднее, потом начали стучать зубы; он свернулся на матрасе калачиком, дрожа с головы до пят, отчаянно пытаясь согреться. Естественно, он догадывался, в чем дело.
«Господи! — простонал он. — Малярия».
Он позвал старшего и приказал:
«Пришли мне Конга».
Старший крикнул сидевшим во второй лодке, а своим гребцам велел остановиться. Через минуту лодки оказались рядом, и Конг перебрался к ним.
«У меня лихорадка, Конг, — простонал Скелтон. — Достань походную аптечку, а еще найди одеяла, умоляю. Я до смерти продрог».
Конг дал хозяину большую дозу хинина и накрыл его всем, что нашлось в лодке. Они снова тронулись в путь.
Скелтону было так плохо, что его не стали выносить на берег, поэтому ночь он провел в лодке. Два следующих дня ему было совсем худо. Временами к нему подходил кто-нибудь из гребцов — посмотреть, как он, а старший задерживался дольше других и задумчиво его разглядывал.
«Сколько дней до моря?» — спросил Скелтон боя.
«Четыре, пять. — Конг помолчал. — Старший туда не пойти. Говорит, домой надо назад».
«Пусть идет к черту».
«Старший говорит, вы совсем слабый, вы помирать. Если помирать, а он пойти с вами в порт, у него беда будет».
«Я не собираюсь умирать, — сказал Скелтон. — Я выздоровлю. У меня обычная малярия».
Конг не ответил. Его молчание раздражало Скелтона. Он понимал, что у китайца что-то на уме, о чем тот не хочет говорить.
«Выкладывай, что там у тебя, болван!» — прикрикнул он.
Скелтон пришел в отчаяние, услыхав от Конга правду. Старший решил потребовать, когда они вечером доплывут до стоянки, чтобы Скелтон с ним расплатился, и уплыть до восхода, прихватив обе лодки. Он боялся везти умирающего дальше. У Скелтона не было сил его уламывать, он мог только надеяться, что, пообещав большие деньги, заставит того выполнить их уговор. Весь день Конг и старший препирались, но, когда лодки причалили на ночь к берегу, старший подошел к Скелтону и угрюмо заявил, что дальше не поплывет. Рядом есть большой дом, где он может отлежаться, пока не полегчает. И начал выгружать вещи Скелтона. Тот отказался сходить на берег. Он приказал Конгу дать ему револьвер и поклялся, что пристрелит любого, кто к нему сунется.