«Лучше вы сказать „да“, — посоветовал Конг. — Может, у белого человека баркас, тогда мы быстро-быстро добираться до моря».
«Кто он такой?»
«Плантатор, — ответил Конг. — Парень говорит, у белого каучуковая плантация».
Скелтон был без сил и спорить не мог. Единственное, о чем он мечтал в ту минуту, — заснуть. И он согласился.
— Честно говоря, что было потом, я не помню, — закончил он, — пока не проснулся вчера утром и не понял, что я непрошеный гость в вашем доме.
— Я ничуть не виню даяков, — сказал Грэйндж. — Когда я спустился к реке и увидел вас, то понял, что вы полный доходяга.
Миссис Грэйндж хранила молчание, пока Скелтон рассказывал о своих перипетиях, ее голова и рука дергались через одинаковые промежутки времени, словно подчиняясь невидимому часовому механизму; муж попросил ее передать ему вустерский соус — это был единственный раз, когда он к ней обратился, — она задергалась в таком пароксизме, что смотреть на нее было страшно. Она передала ему соус, не сказав ни слова. Скелтону стало не по себе от мысли, что она панически боится Грэйнджа. Это было очень странно — он производил впечатление неплохого человека. Он был образован и неглуп, и хотя его манеру поведения трудно было назвать сердечной, было ясно, что он готов помочь по мере сил.
Закончив трапезу, они разошлись по своим комнатам, чтобы пересидеть дневную жару.
— Жду вас в шесть на рюмку спиртного, — сказал Грэйндж.
Скелтон выспался, принял ванну, почитал, потом вышел на веранду. Миссис Грэйндж подошла к нему. Похоже, она его поджидала.
— Он уже вернулся из конторы. Не сочтите мое нежелание говорить с вами за причуду. Если ему покажется, что мне приятно с вами общаться, он завтра же вас выставит.
Она произнесла эти слова шепотом и неслышно юркнула в дом. Скелтон был поражен. В этот странный дом он попал весьма странным образом. Он вошел в тесную от мебели гостиную, гда его поджидал хозяин. Скелтона беспокоила царившая в доме бедность, он понимал, что Грэйндж вряд ли может позволить себе расходы, связанные с пребыванием в доме гостя. Но у него уже сложилось мнение, что Грэйндж — человек вспыльчивый и подозрительный, а потому он не знал, как предложить ему деньги. И все-таки решил рискнуть.
— Послушайте, — сказал он, — похоже, я буду вас стеснять еще несколько дней, мне было бы спокойнее, если бы вы разрешили мне оплатить мое пребывание.
— Да будет вам. То, что вы здесь живете, мне ничего не стоит, потому что дом принадлежит кредиторам, а расходы на ваше питание невелики.
— А спиртное? К тому же мне придется воспользоваться вашими сигаретами и табаком.
— К нам приезжают не чаще одного раза в году, да и то окружной полицейский или кто-нибудь в этом роде, ну а такому банкроту, как я, уже ничего не может повредить.
— Тогда, может, возьмете мое снаряжение? Мне оно больше не понадобится, а если вам понравится какое-нибудь из моих ружей, я с радостью отдам его вам.
Грэйндж заколебался. В его маленьких хитрых глазках мелькнул алчный огонек.
— Если вы подарите мне свое ружье, то сторицей оплатите ваши стол и кров.
— В таком случае, по рукам.
Они беседовали, потягивая виски с содовой, которым, по восточным обычаям, отмечают заход солнца. Выяснив, что оба играют в шахматы, они сыграли партию. Миссис Грэйндж вышла только к ужину. Еда оказалась невкусной. Пресный суп, столь же пресная речная рыба, жесткое мясо, приторный пудинг. Норман Грэйндж и Скелтон пили пиво, миссис Грэйндж — воду. Она не проронила ни слова по собственной инициативе. У Скелтона вновь возникло неприятное ощущение, что она до смерти боится своего мужа. Соблюдая приличия, Скелтон пару раз пытался вовлечь ее в разговор, рассказывая какой-нибудь случай или задавая вопрос, но ее это явно так сильно пугало, голова начинала трястись так неистово, а рука дергаться в таком судорожном ритме, что он счел благоразумным оставить дальнейшие попытки. Ужин закончился, и она поднялась.
— Оставляю вас, джентльмены, наедине с вашим портвейном, — сказала она.
Мужчины встали, когда она направилась к дверям. Эта демонстрация благовоспитанности в убогом жилище на речном берегу острова Борнео отдавала чем-то диким, даже пугающим.
— Хочу уточнить, что портвейна нет. Может, немного бенедиктина осталось.
— Не беспокойтесь.
Они немного побеседовали, и Грэйндж начал зевать. Он вставал каждый день до рассвета, и к девяти часам вечера глаза у него слипались.
— Отправлюсь на боковую, — сказал он.
Он кивнул Скелтону и безо всяких церемоний покинул его. Скелтон пошел к себе и лег, но заснуть не мог. Жара не спадала, но сон бежал от Скелтона вовсе не из-за нее. В этом доме и в его двух обитателях было что-то зловещее. Он не понимал, что именно так на него подействовало, отчего ему так неспокойно на душе, но он точно знал, что будет благодарен Господу, когда уберется из этого дома и расстанется с этой парой. Грэйндж много рассказал о себе, но Скелтон узнал о нем не больше, чем при первой встрече. Судя по всему, он был заурядным плантатором, переживавшим тяжелые дни. Он купил землю и посадил деревья сразу после войны, но когда они выросли, на каучук резко упали цены, и с тех пор его жизнь превратилась в тяжкую борьбу за существование. Плантацию и дом пришлось заложить на очень невыгодных условиях, и теперь, когда добыча каучука вновь стала прибыльным делом, все заработанное уходило кредиторам. Обычная история для Малайи. Необычным в Грэйндже было лишь то, что он — человек без родины. Родился на Борнео, жил здесь с родителями, потом, когда подрос, его отправили учиться Англию, в семнадцать лет он вернулся и никогда уже отсюда не уезжал, только в Месопотамию во время войны. Англия для него ничего не значила. У него не было там ни друзей, ни родственников. Большинство местных плантаторов, как и чиновников, были выходцами из Англии, проводили там отпуск и мечтали поселиться на родине, как только уйдут на покой. А что могла Англия предложить Норману Грэйнджу?
«Я здесь родился, — сказал он, — здесь и умру. В Англии я чужак. Не люблю их обычаев и не понимаю, о чем они толкуют. Но и здесь я тоже чужак. Для малайцев и китайцев я белый, хотя говорю на малайском не хуже их, и всегда буду для них белым. — Потом сделал важное признание: — Конечно, будь я поумней, я бы женился на малайке и завел полдюжины ребятишек-полукровок. Это единственный выход для тех, кто здесь родился и вырос».
Но причина горечи Грэйнджа коренилась в чем-то ином, не только в финансовых тяготах. О других белых, живших в колонии, он не сказал ни единого доброго слова. Видимо, считал, что они его презирают, потому что он тут родился. Он был раздражительным, разочаровавшимся в жизни человеком, к тому же еще и самовлюбленным. Показал Скелтону свою библиотеку. Книг было немного, зато все специально подобранные, представлявшие вершины английской литературы; он постоянно их перечитывал, но они, похоже, не научили его ни милосердию, ни доброте, не затронули в нем ни единой струны, он читал их лишь для удовлетворения собственного тщеславия. Его внешность, такая благодушная и такая типично английская, казалось, имела весьма отдаленное отношение к тому человеку, что был за ней; не покидало ощущение, что за этой маской скрывается фигура зловещая.
На следующий день рано утром, чтобы немного насладиться прохладой, Скелтон устроился на веранде возле своей комнаты с трубкой и книгой. Он был еще очень слаб, но чувствовал себя гораздо лучше. Вскоре к нему присоединилась миссис Грэйндж. В руках она держала большой альбом.
— Я решила показать вам свои старые фотографии и заметки обо мне. Не думайте, что я всегда была такой, как сейчас. Он ушел на плантацию и вернется часа через два-три.
Миссис Грэйндж, в том же голубом платье, в каком была накануне, по-прежнему непричесанная, казалась непонятно взволнованной.
— Это единственное, что напоминает мне о прошлом. Порой, когда становится совсем тошно, я смотрю мой альбом.
Она села рядом со Скелтоном, и он принялся листать страницы. Заметки были из провинциальных газет, упоминания о миссис Грэйндж — на сцене она, как можно было понять, выступала под именем Весты Блэйз — были аккуратно подчеркнуты. Судя по фотографиям, она была хорошенькой, но не обладала яркой индивидуальностью. Она играла в музыкальных комедиях и ревю, в фарсах и комедиях; просмотрев заметки и фотографии, можно было легко убедиться, что это самая обычная, невыразительная, даже довольно примитивная карьера девушки без особых талантов, которая попала на сцену лишь благодаря смазливой мордашке и ладной фигуре. Миссис Грэйндж рассматривала фотографии и читала заметки с таким жадным интересом, словно никогда прежде их не видела, голова ее при этом продолжала дергаться, а рука ходить ходуном.
— В театре надо иметь покровителя, а у меня никого не было, — сказала она. — Если бы судьба мне улыбнулась, знаю, я бы сделала блестящую карьеру. А мне просто не везло, какие уж тут могут быть сомнения.
Все это звучало лживо и с какой-то ненужной патетикой.
— Осмелюсь заметить, что сейчас вам лучше живется, — сказал Скелтон.
Она выхватила у него альбом и с треском захлопнула. У нее начался чудовищный приступ тика, на нее было жутко смотреть.
— Что вы хотите сказать? Что вообще вы знаете о моей здешней жизни? Да я бы давно руки на себя наложила, только я знаю — он ждет моей смерти. Только так и могу с ним поквитаться — оставаться живой, и я буду жить. Пока он жив, я буду жить. Ох, как я его ненавижу! Я часто думала, может, мне его отравить? Но духа не хватило. Не знаю, как это осуществить, к тому же, если б он умер, китайцы не дали бы мне выкупить плантацию и меня бы отсюда выгнали. А куда мне податься? Ведь у меня никого на всем белом свете.
Скелтон был ошеломлен. В голове пронеслась мысль, что она безумна. Он не знал, что сказать. Она бросила на него проницательный взгляд.
— Вас, должно быть, удивляет, что я так говорю. Но я отдаю себе отчет в каждом слове. Он тоже хотел бы убить меня и тоже не решается. Он-то прекрасно знает, как это сделать. Знает, как убивают малайцы. Он здесь родился. Он вообще все знает об этой стране.
Скелтон заставил себя заговорить.
— Видите ли, миссис Грэйндж, я совершенно чужой вам человек. Вы не думаете, что весьма неблагоразумно сообщать мне вещи, о которых мне не следует знать? В конце концов, вы ведете очень замкнутый образ жизни. Осмелюсь заметить, вы с мужем раздражаете друг друга. Теперь, когда дела идут лучше, вы, может быть, сумеете отправиться в Англию.
— Не хочу я в Англию. Мне будет стыдно, когда там увидят, на кого я стала похожа. Вы знаете, сколько мне лет? Сорок шесть. А выгляжу я на шестьдесят и знаю об этом. Я потому и показала фотографии, чтобы вы убедились — не всегда я была такой, какая сейчас. Господи, как я загубила свою жизнь! Люди говорят о романтике Востока. Вот пусть сами ей и наслаждаются. А по мне лучше работать костюмершей в провинциальном театре или уборщицей, чем мучиться, как я. Пока я не очутилась в этой дыре, я никогда не была одинока, вокруг всегда были люди, вы не представляете, что это такое — не иметь возможности перемолвиться с кем-нибудь словом круглый год. Все держать в себе. Испытали бы на собственной шкуре эту муку — не видеть ни единой души неделями, изо дня в день, и так шестнадцать лет кряду — никого, кроме человека, которого ненавидишь всеми фибрами души.
— Да будет вам, не все так плохо.
— Я говорю правду. Зачем мне вам лгать? Я в жизни больше вас не увижу, какое мне дело до того, что вы обо мне подумаете. И даже если вы расскажите другим то, в чем я вам сейчас призналась, когда попадете на побережье, какое это имеет значение? Вы услышите в ответ: «Господи, неужели вы останавливались у этих придурков? Мне вас жаль. Он чужак, а она чокнутая, у нее тик. Говорят, похоже, будто она хочет оттереть с платья кровь. У них там приключилось что-то странное, но никто не знает, что именно, давным-давно это было, тогда здесь совсем глухие места были». Чертовски странная история, скажу я вам, это уж точно. Я вам сейчас ее расскажу, мне ничего не стоит. А вы повеселите честную компанию в клубе. Вам потом долго не придется платить за выпивку. Будь они прокляты! Господи, как я ненавижу эту страну! Ненавижу эту реку! Ненавижу этот дом! Ненавижу этот каучук! Проклинаю этих грязных туземцев. И мне предстоит все это терпеть до самой смерти, а когда она придет за мной, рядом даже доктора не будет, друга не будет, чтобы меня за руку подержал.
Она разрыдалась — у нее началась истерика. Миссис Грэйндж говорила с таким надрывом, с такой страстью, на какие Скелтон не считал ее способной. В ее безжалостной иронии сквозили боль и мука. Скелтон был молод, ему не было еще и тридцати лет, он растерялся, не зная, как себя вести в подобном положении. Но молчать он не мог.
— Простите, миссис Грэйндж, я бы очень хотел помочь.