– Хозяин не явится? – спросил он, однако услышав, что Варахтина нет в живых, остался очень недоволен и долго расспрашивал меня, как приключилась Бобе смерть. – Ладно, – сказал он, озирая скошенный потолок и окошко, выходящее на крышу. Сквозь окошко глазел на него взъерошенный кот.
– Ступай, – велел он Науму. Наум порылся в сумке, выложил на одеяло два радиотелефона и ушел. Когда я вернулся в комнату, к телефонам добавился револьвер.
– Слушай меня внимательно, – сказал Анатолий. – Слушай меня, пока я не вырубился. – Однако вместо разговора протянул мне трубку, откинулся на плоскую Бобину подушку и умолк. Молчание было таким долгим, что мне показалось – он уснул. Я вышел в коридорчик и набрал номер барышни Куус. Она уже взяла трубку, когда Анатолий позвал меня. Голос его был так страшен, что я немедленно дал отбой и кинулся в комнату. Бледный, почти что белый, Анатолий лежал, закусив губу. В месиве из теплого белья, сухих супов и мелких консервных банок, похожих на боеприпасы, я разыскал таблетки.
– Растрясли вы меня, – сказал Анатолий, вытирая лоб краем несвежей простыни. – Совсем худо. Знаешь, ты девчонку свою сюда не путай. Только в самом крайнем… – Взор его остановился на прокопченном зеве камина. – Топится? Ты организуй мне огня. Ноги стынут.
– Я уйду, – сказал я, когда пламя взревело и завесило желтым полотнищем черные кирпичи.
– Иди, – сказал он равнодушно. – Я тебя вызвоню. На вот. – Он протянул револьвер, и ладонь моя сразу узнала его. Три рыжие патрона сидели в барабане. – Наум перестраховщик, – объяснил Анатолий. – Но он прав. Засветиться на боеприпасах легче легкого. А тебе и трех патронов много.
– Для чего это мне их много? – спросил я, снова начиная злиться. – Чего вы меня с места на место переставляете? Вот я плюну сейчас и уйду!
– Откуда ты уйдешь? – чуть слышно спросил Анатолий. То ли боль мучила его, то ли он терял силы. – С чердака с этого? Само собой, уйдешь. Кроме тебя отца кормить некому. А с поезда не соскочишь. Раньше надо было думать, когда тебя Кнопф к Кафтанову, как бычка на веревочке привел. А теперь они тебя не выпустят, нужен ты им. Кнопфа на всякий случай берегись. – Он опять замолчал, глядя, как огонь истребляет деревянные обломки в камине. – Вот кабы ты догадался, зачем ты Кнопфу? – Анатолий с болезненной гримасой перегнулся, подобрал с полу деревянный кубик с облезлым изображением яблока и движением почти неуловимым метнул его в огонь. Пересушенная деревяшка громко щелкнула, распалась натрое, и огонь охватил обломки.
– Теперь смотри, – сказал Анатолий. – Анюту я увести не смог. У меня таких проколов сроду не бывало. Но ты возьми в расчет, что Ректор! Ректор, Барабанов, это знаешь что? Я был с ним в Африке. Ему смолоду было все едино: что жить, что не жить. Ты столько грибов не собрал, сколько он людей угробил. А я его положил. Положил!
Но не мне Анатолий говорил все это. Он словно втолковывал кому-то, кого не было в мансарде, отчего случилась такая неудача. Даже румянец появился у него на лице то ли от досады и волнения, то ли от жаркого дыхания камина. И тут головни раскатились, и раненый отвел взгляд от огня.
– Я чушь несу, – сказал он, – а ты слушаешь. Плохо Барабанов. У тебя, может, совсем времени нет, а может, осталось немного. Ректора уже в крематории поджарили, забудь про Ректора. Анюта за тобой, понял? – Он завозился, сел повыше. – Револьвер мне дай.
Я протянул ему револьвер, и он как-то особенно ловко взял оружие. Он повел стволом, как другой бы погрозил пальцем.
– Ректора нет больше, а ты вытащишь Анюту. Знаешь, Барабанов, сдается мне, что это и для тебя лучше. У Кнопфа с Кафтановым кирпич на твою шею имеется, не сомневайся. Делай свою игру. Делай сейчас, а то не успеешь. Ну, понял ты?
Снова щеки Анатолия посерели, точно подернулись пеплом.
– Покажешь Анке револьвер, – проговорил он, – все поймет. Выведешь ее, спрячешь. На первых порах сюда приведешь, буду ей вместо сторожа. Только силой не пытайся. Тебе с охраной не равняться, обидеться не успеешь, а уже – кранты. Придумаешь что-нибудь, ага? Только смотри, если с Анкой какая-нибудь хреновина приключится… Ты уж лучше своего папашу заранее в богадельню сдай.
– Погоди, – остановил его я, – а если я в ваши дела лезть не собираюсь и не полезу. И околевай ты здесь без меня и выздоравливай самостоятельно.
– Стань передо мной, – сказал Анатолий без гнева и снова повел коротким стволом и поймал у меня на животе какую-то клеточку, в которой ударил такой холод, словно невидимая ледяная игла прошила мне потроха.
– Отвечай, – велел он, – сделаешь по-моему или нет? Только не говори, Барабанов, нет, а то я застрелю тебя, и никто уже не придумает тогда, что делать.
Я был, как жук, на этой ледяной игле и сказал, что любой нормальный человек на моем месте согласится, чтобы только унести отсюда ноги и не видеть больше ни Анатолия, ни Наума.
– Наума ты больше не увидишь. Ты без разрешения шагу к нему в заведение не сделаешь. Что же касается прочего-остального… знаешь, я ведь тебе и вправду покоя не дам. Стало быть, ты меня застрели, чтобы я не знал, как над тобой Кнопф шефствует, и как ты ему Анюту сдаешь.
Потом, я помнится, кричал и даже бил ногами в трухлявый пол. Но быстро стих, потому что одна мысль поразила меня, и, кажется, Анатолий тоже понял, что успокоился я недаром. Он вернул мне револьвер и сказал, неожиданно развеселившись, что славно было бы, если бы я поделился с ним своей догадкой. И тогда я напомнил ему про издательство «Коллоквиум» и про его разговоры с Манечкой касательно детей явных и скрытых.
– Ты говоришь, она меня узнала тогда у школы? Глазастая девочка, у меня же кровищи было на поллица. Но что с того? Я ничего не узнал в тот раз в издательстве.
– Погоди, погоди. Ты хотел знать, нет ли у меня детей, так? Или иначе, ты искал, на что клюнул Кнопф. Ты с самого начала не верил, что Кнопф искал просто говоруна. Опять не так! Говорун – это для Кафтанова, у Кнопфа – свой интерес.
Анатолий даже прижмурил глаза, так ему понравились проблески моего сознания. Он поощрительно похлопал себя по коленке, покивал мне.
– Стало быть, все дело в детях. Только ты у меня детей не обнаружил, а Кнопф меня к Ксаверию привел…
Удивительное дело, я говорил так уверенно, будто вся интрига была открыта передо мною.
– Да, – молвил Анатолий. – Тогда-то я и решил, что Кнопф – пустая голова, и попался.
– Мы оба, – сказал я и всыпал в камин порцию деревяшек. Из-под хлопьев пепла выскочил огонь, и тени запрыгали по кирпичной кладке. – Согласись, что Кнопф обскакал тебя, и все встанет на свои места. Ты понял? – И пока в огне трещали и лопались ножки от стульев и обломки книжных полок (где Боба брал их?), я рассказал ему кое-что.
– Вот оно! – сказал Анатолий, когда я дошел до обрезка Рождественской открытки. – Делай, что хочешь, Барабанов: пиши, звони, телеграфируй, но чтобы дочери твоей здесь не было! И что за бред – открытки обрезать?
Тут до меня снова дошло-доехало, что я во всем происходящем ни черта не понимаю. Кто такой Заструга? Что за фигура Кнопф? И главное – при чем тут дети? Анатолий, однако, рта мне раскрыть не дал.
– Дай-ка вон то блестящее, – сказал он и нацелил палец на длинную сосновую полку, где теснилась Бобина артиллерия. Колесо с тридцатью стволами по кругу приглянулось ему.
– Признайся, – сказал он, – попалил вы тут. Небось, как на грудь примете, так и пошла пальба?
Я сказал, что Боба, случалось, показывал класс, но никому другому стрелять из своих пушек не позволял.
– Вот, – сказал Анатолий, – Только так. Только так. – Он поднял орудие вровень с глазами и стал целиться. Я попрощался, но он, кажется, не заметил этого.
Телеграмму в Голландию я отправил тут же, но, как видно, недоступное пониманию беспокойство точило меня, и я поехал на центральный переговорный.
Народу в зале было до странности много. Я уселся ждать и обнаружил, что в ближайшей кабине обосновался Кнопф. Надо было немедленно уйти, но Кнопф стоял лицом к публике и тут же заметил меня. Он на секунду перестал орать в трубку и сделал такую гримасу, точно дожидался меня уже битый час. Потом он продолжил свой истошный разговор, и скоро всем вокруг было ясно, что Кнопф говорит с Веной, и что там, в Вене, не все благополучно. Пожалуй, даже кто-то умер. Три минуты спустя он выскочил из кабины и, хочешь, не хочешь, пришлось занят его место. Мне надо было плюнуть на Кнопфа и звонить Ольге, но я посмотрел на его улыбку, и руки у меня опустились. Вы когда-нибудь видели улыбающийся рыцарский шлем? Я набрал номер таллиннского дядюшки, поздравил его с грядущим католическим Рождеством и злой на себя вышел из кабины.
Гулко ударяя в разноцветные плиты, Кнопф зашагал рядом.
– Вообрази, Барабан, – сказал он, когда мы вышли на Невский, – Стерва Алиса не дала позвонить из школы. Ну, с чего бы ей быть такой стервой? Может, надо было ее за задницу ущипнуть?
– Кнопф, – спросил я, давно ли у тебя в Вене родня?
– Ну-у… – он сделал руками такое движение, точно подхватил спустившееся с небес облако. – Понимаешь, Шурик, это не то чтобы родственники… Скорее… близкие люди. Да, близкие люди! Ты пойми, какая ситуация, какой момент. А какие дети у Ксаверия на руках! И тут Заструга как последний раздолбай…
Вряд ли Кнопф проверял меня тогда, но, оказывается, я был готов и к этому.
– Заструга? – переспросил я, и лицо мое изобразило напряженное припоминание.
– Шурик, – с усталой укоризною проговорил Кнопф. Он даже замедлил шаги. – Нельзя так жить. Засунул голову в самое дно и ничего не видит. Заструга, к твоему сведению, Ани Бусыгиной отец. Воротила. Магнат. Ну вот, что ты таращишься? Думаешь, у нас в школе один такой? Может, ты еще не знал, что Анатолий, который троих грохнул, от Заструги был поставлен Анюту стеречь?
Кнопф еще поругался на Застругу, сказал, что стыдно ему пропадать черт знает где, когда лучшие охранники выбиты, а прочие норовят разбежаться. Если бы не четыре молодца от Лисовского…
Тут он внезапно остановился и сказал, что я его совершенно сбил с толку, что ему нужно было отзвониться в Прагу, а не шляться туда-сюда по Невскому.
Мог поручиться уже тогда, а теперь знаю точно: про этот пражский звонок выболтал Кнопф в увлечении. Только я, один я из теперешнего окружения моего одноклассника знал, каким он был прежде. А потому новый Кнопф и хотел, чтобы я забыл его прежнего, а видел бы только нынешнего – молодца и хвата с лицом, похожим на забрало. То есть сам Володька прекрасно знал, что пройдет немного времени, и его детский лик жестоко будет истреблен в моей памяти, но в том-то и дело, что терпения Кнопфу не хватало.
Я поглядел некоторое время, как рябенькая кепка Кнопфа лавирует среди теснящихся головных уборов, и пошел за ним. Я ни минуты не сомневался, что он говорил с Веной, но тут же еще и Прага – это было бы чересчур. Отблеск опасного могущества чудился за этими переговорами.
Скорым шагом я пустился догонять его, но сообразил, что в телефонном зале Кнопф непременно углядит меня. Тогда на углу около кафе, имеющего наглость зваться «Волфъ и Беранже», я достал из портфеля безобразный сатиновый халат и напялил его поверх куртки. Потом я снял шапку, и ветер тут же сделал все, что надо с моей прической.
На этот раз Кнопф разговаривал по-человечески, из чего я заключил, что истошные его крики были рассчитаны только на меня. Маскируясь среди посетителей, я смотал с себя шарф, собрал его в ком и, приблизившись к кабине, соседней с Кнопфом, ссутулился и стал протирать стекло.