Были взгляды из-под ресниц, были вздергиванья бровей. Один старик сидел во главе стола неподвижный, как монумент. Он почему-то не снял треух, и кустистые брови его казались продолжением взъерошенной шапки.
Когда съеден был борщ, и на столе появилась гречневая каша, разразился скандал. Старик ударил ложкой по столешнице и с неожиданной яростью объявил:
– Кашу с хлебом не едят!
Сергей вздрогнул, выронил ломоть на скатерть, но тут же подобрал его.
– Я ем хлеб всегда, – проговорил он, глядя на старика исподлобья. Оба они сверкали глазами из-под бровей. Ну и картинка была!
– Пока я жив, – сказал старик торжественно. – В этом доме. Через мой труп. Сударыня, хлеб со стола!
От этой галиматьи мне стало не по себе, дети с непривычки уткнулись в тарелки, а старик взором василиска жег их склоненные головы.
– Позволяется молоко, – объявил он, когда каше пришел конец. – Хлеб же – нет!
Власть бессмыслицы велика. Как жаль, что я не понял этого сразу…
– …понимать тут нечего! – закончил старик свою речь, грохнул табуреткой и ушел. Некоторое время дети в изумлении глядели друг на друга. Наконец, Лисовский сморщился, как от сильной головной боли, отвел ото лба белую, не по-детски белую руку Нины и сказал, что надо бы покормить и Кнопфа.
– Бедняжка, – сказала барышня Куус. – Уж вы поверьте мне, у него сотрясение мозга.
Я потерял самообладание и непозволительным образом выругался. Лисовский, стоявший поодаль, опять скривился, и я заодно наорал на него. Немедленно вступилась его суженая. Сверкая слезами, она сказала, что тут не капризы, а головная боль, и что доктор Воловатый всегда лечил Лисовского мешочками с горячей солью.
– Соли в обрез, – сказала Манечка. – Хотя что ей сделается?
– Ну уж, нет, – сказал Лисовский. – Чтобы ту же соль, которую прикладывают… Чтобы я ее ел… Нет.
У меня мелькнула мысль, что хорошо бы сюда старика. Он бы покончил с рассуждениями про соль в два счета. Я прошел к своему портфелю, вытащил из него туго набитый носок. Кнопф, который как раз в эту минуту приоткрыл глаза, увидел знакомый предмет и застонал.
– Манечка, разогрейте для юноши Лисовского вот это.
Тут снова зашевелился Кнопф.
– Мне худо, сказал он, – меня лечить надо. Барабан, скотина, что ты со мной сделал?
В ярости я обернулся к нему, но увидел искаженное, несчастное лицо Кнопфа и осекся. Манечка взяла меня под руку и вывела за дверь.
– Вы заметили, Александр Васильевич, каким стал ваш папа?
Из-за соседней двери доносился бодрый посвист.
– Как не заметить, – сказал я. – Орел стал.
– Вот именно, – сказала Манечка и значительно поводила пальчиком в сторону стариковой двери. – Его лечат.
Чудны дела твои Господи! Оказалось, что выбитая в снегу тропка вела прямехонько к дому, где проживает некий целитель. По словам Манечки целитель не выходит дальше крыльца, целый день топит печь и глядит на огонь.
– Он отдыхает от исцелений, – объяснила Манечка, – но вашего папу он вылечит. Так, может, и этого?..
Мы с Сергеем свели Кнопфа с крыльца, поставили в выбитую стариком колею и двинулись. На целительском крыльце я усадил его и постучался. Вышедший на стук человек глядел некоторое время на Кнопфа, потом на меня.
– Логично, – молвил он. – Осмысленный шаг. Ваш папенька недюжинный человек.
– Как же, – сказал я.
Целитель что-то такое прожевал, вытянул руку и пощупал вокруг меня воздух, потом придвинулся к Кнопфу и пощупал воздух вокруг него. Воздух вокруг Кнопфа был нехорош. Володька застонал.
– Худо мне! Ох, худо!
– Вы стукнулись? – Я кивнул, а целитель, подергивая бровями, словно размешал что-то у головы Кнопфа. – Возьмусь, – сказал он и с некоторым сомнением посмотрел на меня. Вцепившийся в Сергея Кнопф одолевал ступеньки.
– Я заплачу, – сообразил я. Коренастая фигура отступила от распахнутой двери. Легким печным жаром дохнул дом.
Удивительное дело, в доме не было стульев, одни табуретки. Лишенный опоры Кнопф валился с сиденья, пока я не поставил Сережу у него за спиной.
– Виталий Будилов, – представился целитель.
– Кнопф, – сказал Кнопф, ворочая глазами. – Да сделайте вы что-нибудь!
– Ваш отец, – подступая к Кнопфу, сказал Виталий, – обретает второе дыхание. Стулья со спинками вредны для позвоночника. В следующий раз будьте осторожней и не стукайтесь головой.
Он вплотную придвинулся к Кнопфу и стал сосредоточенно водить вокруг него руками. Очень скоро дымка страдания в глазах у Кнопфа разошлась, и он впал в блаженное оцепенение. Я, понятно, не знаю, что чувствовал тогда Володька, но видно было, что многие приятные мысли зашевелились у него в голове, и кружатся помимо воли Кнопфа, и тешат его своим веселым хороводом.
– Приятные воспоминания восстанавливают организм, – проговорил Будилов, раздвигая воздух вокруг Кнопфа, – восстанавливают тонкие тела… – И тут Кнопф тоненько запел. Слов было не разобрать, но мелодию он выводил славную. Целитель осторожно подпевал, потом оборвал пение. – Главное не зацепить худого, темного…
Кнопф встрепенулся и ясно сказал:
– Наум Смрчек.
Будилов отпрянул, захватил руками над головою коллеги Кнопфа что-то невидимое и сделал длинное движение, точно опустил задранный подол.
– Наум, Наум, – пропел сладким голосом Кнопф и уже попросту сказал: – Матрица.
Целитель возился, совершал все те же движения, словно облачая Кнопфа в невидимые одежды.
Наум. С какой стати тут Наум? Я готов был поручиться, что как раз Наума Кнопф и не знал. А вот интересно, знает Кнопфа Наум? Теперь – Смрчек, который, как известно, умер. Смрчек умер, а дело его живет…
Всклокоченный Будилов оставил Володьку Кнопфа, уселся перед печкой и толкал туда березовое полено.
– Я вам скажу, – молвил он, когда полено занялось, – я вам знаете что скажу? У вашего э-э… Не знаю, кем он вам приходится. У него этот Наум (да?) с этой странной фамилией, он вбит в память, как столб. По одну сторону столба все прекрасно, по другую свалка-помойка.
Целитель вдруг запустил руки по локоть в пламя, без спешки извлек их оттуда, а я его спросил, что теперь будет с Кнопфом.
– А ничего. Недели две не бить по голове, все пройдет бесследно.
Кнопф зашевелился, открыл глаза, увидел целителя перед огнем и сказал бодро: