– Щиплет, – сказал он трезво и просто. – Но тут же в голове у него снова соскочило. – Боже мой, боже мой! – заголосил он, взмахивая полотенцем. – Кто будет вести дела? Кто учитывать доходы? – И вдруг заговорил, словно читал с невидимой страницы: – Кем я окружен? Враги меня теснят и без жалости гонят. Они не знают ни порядка, ни пощады, и в беспорядке я пропаду вместе с ними!
– Вы дали ему водки и совершенно напрасно, – сказал Будилов.
– Я сокрушу этот дом и тех, кто в нем, уничтожу. Будет порядок, помрете вы от него, как тараканы.
– И по голове вы ему напрасно стучали. Мужчина он крепкий, но сколько же можно?
– Это не я. Мне самому досталось.
– Сколько событий. И кто же к вам забегал?
– Кой черт забегал! Это старикова работа.
– Вот. Я предупреждал. Ваш папаша человек незаурядный. Но почему же Кнопф толкует о делах и доходах?
И тут раздался гудок. Нормальный автомобильный сигнал.
Раскисший полупьяный Кнопф столбиком застыл на табурете и вдруг беззвучной молнией ударил в целителя, который закрывал собою путь из чулана. Будилов рухнул на крашеный пол с таким звуком, что у меня мелькнула мысль о смертоубийстве. Но я все-таки ухватил Кнопфа за лодыжку, и он заколотился на досках подобно большой рыбе. Где-то с краю мелькнул перепуганный Лисовский. Невредимый целитель, бранясь, вцепился в Кнопфа снизу, и вся эта мешанина рук, ног и ругани медленно поползла к выходу. «Погодите, ради Бога погодите!» – увещевал Будилов. Минуту спустя, когда Кнопф уже перетащил меня через порог чулана, Будилов загадочно пропыхтел: «Вам нечего бояться». В ту же минуту дверь в сени распахнулась, и осиянная снежным новогодним светом вошла барышня Куус. Мы застыли у ее ног, потом Кнопф поднялся на четвереньки и проговорил: «С Новым годом, Мария!», энергично встряхнулся, освободился и, перешагнув меня, скрылся в чулане. «Мир», – благостно сказал целитель, – «Так я заберу телевизор?» Он с достоинством заскрипел половицами, а Манечка присела рядом со мной.
– С Новым годом, – сказала она, когда чулан затворили. – Я все успела. Ох, какая жена у Наума…
Мы вышли на улицу, где ослепительное новогодие пахло яблоками и печным дымом. Снег без единой прорехи лежал так, будто на всей земле осталась только зима.
– Ваши дети здоровы, – сказала Манечка и принялась устраиваться в капюшоне. Она выбрала пряди из меховой тесноты, волосы тут же заиндевели. Манечке очень идет зима.
– Они в монастыре. Неужели это правда, и они в настоящем монастыре? О, как бы я хотела в монастырь! Нет, не на всю жизнь, а побыть там и вернуться. Только непременно так, чтобы никогда уж этого не забыть. Мы постояли у Манечкиной машины и по узенькой тропке двинулись, гуляючи, в сторону целительского домика. Благостный Будилов приветливо пошевелил нам с крыльца ручкой, но не стал досаждать приглашениями. Он поглядел сквозь растопыренные пальцы на солнце и исчез.
Манечка тем временем рассказывала, и выходило, что на самом деле ей удалось все. Мало того, выходило, что откладывать встречу с Ксаверием не следует, и что состоится эта встреча в Бобиной мансарде. «Стоит вам только позвонить», – разъяснила барышня Куус. Необходимость звонить Ксаверию очень мне не понравилась.
«Вот, вспомнила», – сказала Манечка и обернулась. Я шел за нею по тропке. «Кнопфа нужно отпустить, чтобы шел на все четыре стороны. Пока Кнопф тут, у нас, сделать ничего нельзя. Еще Наум сказал, что Кнопф несовместим с замыслом. С каким замыслом, Александр Васильевич?»
Хорошо ему в своей забегаловке с сероглазой женой из Череповца! А что делать мне?
Мы вернулись к дому целителя, и я, плюнув на этикет, свистнул, как бывало. Будилов точно ждал – выскочил на крыльцо без промедления, и мы о том, о сем поговорили.
«Я останусь с ребятами, и вы не о чем не тревожьтесь», – сказала Манечка на обратном пути. Я поцеловал ее крепко и звонко. «Ты повезешь нас с Кнопфом, а дети останутся с отцом».
В доме я упросил старика открыть чулан и рассказал Кнопфу про Ваттонена. «Ты отдаешь меня в батраки», – сказал Кнопф с неожиданной проницательностью, – «С кем ты связался, Шурик?»
Я пнул табуретку, на которой сидел нахохливший Кнопф. «Черт с тобой! Детьми своими клянусь, ты еще попросишься к Ваттонену».
Я устроил ему шину на правой руке от локтя до кисти, щедро забинтовал и повесил на шею. Правую ногу от колена до лодыжки я прибинтовал к обломку лыжи.
– Не исключена возможность перелома, – сказал я Конпфу.
– Ты ловкий. Кто ж тебя знал, что ты окажешься такой ловкий?
Я оделся, потом одел колченого Кнопфа, и мы вышли к машине.
– Старичок, ты забыл заклеить мне пасть. У первого гаишника я пущу такой крик…
– А я пущу пулю. Хватит трепаться, Кнопф.
До города мы добрались без приключений, только у буддийского храма нас остановил милиционер в тулупе. Он поглазел на Манечку, рассмотрел перебинтованного Кнопфа, махнул рукой и растворился в сыром морозе.
Ближе к Петроградской Кнопф заерзал. «Ты куда это меня? Ты это зачем?»
Мы въехали в тишайшую улицу Красного Курсанта, вползли в узкий, как голенище переулок, и я разбинтовал Кнопфа. Уже на безлюдном тротуаре он заупрямился и даже когда я угрожающе опустил руку в карман, продолжал сулить мне всяческие беды. Словно желая прихлопнуть автомобильную дверцу, я обошел Кнопфа и с силою поддал ему под зад носком лыжного ботинка. Затем я снова опустил руку в карман и мы зашагали. Когда Манечка, зашумев мотором, отъехала, Володька на секунду притормозил и обернулся. Я несильно толкнул его в плечо, и он споро зашагал в сторону Малого.
По крайней мере ясно было, что револьвер у меня стащил не Кнопф.
Да, в последний раз я держал револьвер в новогоднюю ночь, когда пугал Кнопфа и нудил его отречься от немецкого происхождения. После беспамятства я не сразу обнаружил пропажу, когда же спохватился, сильно грешил на старика. Потом – Анюта, чье бледное личико мелькало неподалеку всякий раз, стоило мне затеять разговор с Кнопфом. Я, пожалуй, был даже уверен в том, что револьвер подобрала Аня. Она ведь могла смотреть на эту вещь как на семейную собственность и даже утащить оружие у старика, случись ему и в самом деле завладеть им.
Не могу и сказать, как меня томило сознание того, что револьвер может быть у Анюты. Во-первых (я это прекрасно помню из детства), оружие, которым завладевают ребятишки, очень скоро становится самостоятельным, и в кого оно выпалит, угадать нельзя. К тому же изъять машинку у старика было бы совсем нетрудно. Да я и проверил все его карманы. Другое дело – Бусыгина. Сказать ей «Отдай!», так сказать, словно я сам видел, как она взяла, я не мог. Обыскать – это было немыслимо.
Во-вторых, я остался без средства управления событиями. Одно дело Кнопф, который допускает хоть малую вероятность выстрела и ведет себя с оглядкой, и совсем другое дело Кнопф взбунтовавшийся, получивший по голове и неподвижный, как колода.
«Долго еще?» – спросил Кнопф, поглядывая на меня искоса, а я подумал, узнай он сейчас, что я безоружен, и это была бы наилучшая проверка Володькиных замыслов. Но рисковать я не смел. «Сворачивай», – велел я. Мы стали в сумрачной подворотне, Кнопф расстегнул куртку и сунул руки в карманы. Володькины кисти прошли сквозь заранее прорезанную подкладку, я схватил их скотчем и застегнул на Володьке куртку. «Ты похож на шпану с замерзшими кулаками». «Я похож на человека, который влип», – отозвался Кнопф, и больше мы не разговаривали до самой двери в Бобину мансарду. Потом я отпер дверь, и мы вошли. Удивительно дело, в мансарде было тепло, стекла оставались целы, и многие из Бобиных вещей стояли на местах. Хотя кому было польстится на имущество художника? Я раскрыл кухонный шкафчик, пошарил в коробочке с надписью «Salt», достал оттуда длинный кристалл горного хрусталя. Я же когда-то его Бобе и подарил.
– Смотри, Кнопф, это от дурного женского глаза.
Кнопф вдруг оживился. Он задвигал под курткой склеенными руками.
– Живы будем, Барабан, ты мне эту штуку подаришь. Я с этой мымрой Алиской больше не могу. Она из меня кровь пьет.
– Ты оптимист, Володька.
В комнату я провел его, придерживая за локоть и непрестанно балагуря насчет того, как хороша Алиса и какой дурак Кнопф, что сделал себе врага из такой прельстительной дамочки. Но напрасно я боялся. Не было окровавленных простыней, не было удручающих следов последней схватки. Был только сор, точно Варахтин в один прекрасный день собрался и съехал.
Я подвел Кнопфа к замаскированной нише, выбросил оттуда опустевшие полки и велел Кнопфу устраиваться.
– Шутки кончены, – сказал Кнопф и, кряхтя, устроился, где велено. Я прошел к Бобе на кухню, выпустил из крана толстую струю ржавой, застоявшейся воды, наполнил чайник, зажег газ, отыскал Бобин чай и заварил питье немилосердной крепости.
– Итак, – сказал я, усаживаясь в засаленное Бобино кресло, – самое время начинать… – Я нарочно сказал это как можно громче, чтобы Кнопф услышал наверняка. Сказал – и прислушался. Но все было в порядке – Володька молчал. И тут же за входной дверью послышалось гулкое падение чего-то металлического, и это металлическое покатилось по ступенькам. И голос Ксаверия отчетливо прозвучал: «Виноват, виноват!» Я дождался, пока смолкнут грохот и топанье, аккуратно приотворил дверь и выдавился на площадку.
Этажом ниже перед клеенчатой дверью стоял Ксаверий Кафтанов с молочным бидоном. Он прижимал звонковую кнопочку, сам же внимательно глядел в сторону Бобиной двери. Мы безмолвно поклонились друг другу, Кафтанов отпустил кнопочку и стал подниматься. Тут до меня дошло, что за клеенчатой дверью оборвался трезвон, а стало быть, звонил Ксаверий всерьез.
– А если они откроют?
– Что вы, – серьезно ответил директор. – Они открыли бы мне в одном случае: если бы из мансарды бы вышли не вы. Здравствуйте, Александр Васильевич.
В мансарде я налил ему черного, как деготь, чаю, и Ксаверий Борисович, к моему удивлению, отказался от сахару. Я пригласил его в комнату, и он, не чинясь, прошел, осторожно позванивая стаканом в подстаканнике. Я снял куртку, повесил ее на спинку стула, сел и сделал приглашающий знак Ксаверию. Ксаверий, с интересом взглянул на Володькину куртку на своем стуле, и тоже сел, украдкой оглядев комнату.
– А скажите, уж не та ли это мансарда на Петроградской, где несчастного Анатолия…
– Так и есть, Ксаверий Борисович. А вот тут он лежал.