Мы задохнулись поначалу в городе, но выпили пивка, потом еще по кружечке, и все стало благоприятно. Кнопф сказал, что домой нельзя идти ни мне, ни ему. Он стоял с недопитой кружкой в руке, глядел вдоль Владимирского и думал. Но соборной колокольне ударили в колокол.
– Допивай, – сказал Володька, – Есть еще места, где нас любят и помнят.
Неподалеку от улицы Пестеля, рядом с почтой мы свернули во двор. «Лаваши» – было написано над окошечком. Две кавказские кепки стояли рядом и глядели неодобрительно. Кнопф забарабанил по стеклу. «Лара», – сказал он, когда окошечко распахнулось. Мне послышался сдавленный крик, но Кнопф ухом не повел. Он поманил меня, мы зашли сбоку, и железная дверь, широкая, как воротина, содрогнулась и распахнулась.
Удивительно милая женщина с лицом разгоряченным и усталым потянула Кнопфа к себе в прихожую. Впрочем, она и меня заметила и сразу поняла, что я с Кнопфом, и свободной рукой зазывала меня тоже. Но глаз от Володьки не отводила.
– Вова! – проговорила она обмирающим шепотом. Помню, меня даже досада взяла. Ну что такое Кнопф? Его ли такими взглядами и обрывающимся голосом встречать? Но коллега мой без своих обычных штучек поцеловал лавашницу в горсточку, потом в губы и сказал:
– Ларик, нам с товарищем деваться некуда.
Тут она немножко поплакала и немедленно принялась нас с Кнопфом кормить.
Это здорово, когда в виду надвигающихся событий женщина ставит на стол горячие щи. Не расспрашивает, не клянется, не упрекает – ставит на огонь кастрюлю и режет хлеб. Я давно заметил, что в это время и события перестают надвигаться, там у них происходит какая-то заминка. Одним словом, пока на столе щи, ничто не поздно.
– Ларик, – сказал Кнопф, вглядевшись в тарелку, – а как же чеснок?
Женщина поставила на стол глиняную миску с серебристым чесноком, и Кнопф вылущил по зубку себе и мне. Мы доели в молчании.
– Баранина? – спросил Кнопф, опуская ложку. – Ну, скажи, Ларик, я угадал? – Женщина засмеялась тихонько, а я словно проснулся. Я подошел к телефону, который выглядывал из-за горки нарядных луковиц в расписном корыте, накрутил номер Наума и неожиданно для себя попросил к аппарату Швайфеля. Володька дернул ушами, как пес.
Голос у Наума был страшно недовольный, когда же он узнал меня, то разозлился по-настоящему.
– Мы здесь, – сказал я.
– Такую мать! – сорвался Наум. – На вас нельзя положиться, Барабанов. Вы – дезертир. Вы – бросили детей! – Я промолчал, и он успокоился. – Э! – сказал Наум. – Да, я понимаю. Вы привезли Кнопфа на обмен?
– Да.
– Ну и как он? Готов?
– Мы обедаем в тихом укромном месте, потом отдыхаем, а через три часа…
– Нет, только завтра. Я должен все подготовить.
Мы молча отобедали и перешли в комнату. Кнопф улегся на широкой тахте, мне досталось раздвижное кресло.
– Мне твой разговор с этим типом не понравился. Нет, не понравился. И потом – зачем ты его называешь Швайфелем?
– Ты чудак, Кнопф. Это его фамилия.
– Хэхм! – сказал Кнопф, ерзнул с силою на диване и замолк.
Часа через два-три я проснулся от негромкого разговора в кухне.
– Не плачь, – говорил Кнопф устало. – Ты плачешь, Ларик, а у меня от этого силы кончаются. И соображаю я медленно, если ты плачешь.
– Ну, не буду, не буду, – заспешил женский голос. – Какой ты стал красивый, Вова! Как давно ты у меня не был. А я вот всех прогнала…
– Ларик, мы с Барабаном у тебя переночуем?
– А помнишь, как мы с тобой ежиков продавали? А как удава определяли, мальчик он или девочка, помнишь? Конечно, ночуйте. Хоть живите тут.
Потом разговор смолк, послышались осторожные шаги, и дверь в комнату прикрыли. Отступивший, было, сон снова налег, и стало тихо.
Когда я проснулся, Кнопф сидел на диване, скрестив ноги по-турецки, и глядел перед собой.
– Ну и почему они оба Швайфели? – спросил Володька, едва я открыл глаза.
Непростительное озорство! Не надо было мне, не надо было звать Наума по фамилии.
– А этот твой Швайфель он что делает?
Я начал объяснять Кнопфу про кафе «Семь сорок», и до меня дошло, что между занятиями здешнего Наума и пражского Швайфеля немалое сходство.
– Вот и я об этом, – сказал Кнопф, натягивая штаны. – Если еще и твой изобретатель, то я не знаю, что и думать. Слушай! – развеселился Кнопф, – а может, этот тебе чего-нибудь завещает? Что ли, для симметрии…
В кухне залился телефон, Володька зашлепал туда и сразу вернулся.
– Иди, – сказал он хмуро. – Да не одевайся. Лары нет, меня что ли стесняться?
– Порядок, – сказал Наум, не здороваясь. – Нас ждут. Этот готов?
Ну, положим, я и сам недавно лупил Кнопфа по голове, связывал его, но чтобы вот так говорить про Володьку, как про порожнюю посуду, которую требуется сдать…
– Он не этот, – буркнул я. Наум всполошился.
– Как это? Меня ждут с Кнопфом. Вы сами заинтересованы.
– Да все в порядке!
И мы стали договариваться.
Мы встретились в чудовищных новостройках за Невой. Наум стоял у рекламного щита с женской задницей, и снег вокруг него перелетал по тротуару.
Наум оглядел Кнопфа, как ручную кладь – надежно упакован? Слава Богу, Кнопф ничего не заметил.
– Барабан, – сказал он, – ты, конечно, вел себя по-скотски, но я надеюсь, что ты у меня побываешь. Пиво – дарма! – Наум даже попятился.
– Мы идем, наконец?
– Мы идем, мы идем, – почти пропел Кнопф. – Он вдруг стал игрив, словно насупленный Наум внушил уверенность в решительном успехе.
Мы миновали пустырь, страшный, как преддверие ада. Скрюченное железо то тут, то там тянулось к нам из-под снега. Кнопф с ожесточением плевал на эти ржавые клочья, пока я не дернул его за рукав. Он вырвал обшлаг из моих пальцев и скверно выругался. Вся веселость его улетучилась.
Наконец, у грязной парадной огромного, как ковчег, дома Наум остановил нас. Он сделался сух и неприветлив и довольно резко потянул назад Кнопфа, когда тот хотел шмыгнуть в парадную.