А вода тем временем поднималась, и Кнопф уже не метался по берегу, а стоял неподвижно, и дождь смывал его изображение с мутного горизонта.
– Александр Васильевич, – сказал Лисовский, – городок так близко, что они успеют спасти нас, даже если пойдут пешком. Но, может быть, они просто раздумали?
Я быстро оглянулся на девочек. Их еще отвлекал ветер, дождь, костер, и слезы их были от дыма.
– Нужно кричать, – сказал я с подлой бодростью, – Нужно, черт возьми, исполнить уговор. Мы знаем, что это туфта, но другие должны…
Мы честно кричали, так что даже Кнопф ожил и засуетился. Потом проклятый ветер задул с такой свирепостью, что Володька заполз в какую-то ямку и притих. Скотина. Дети видели его маневр. Один за другим молча мы уселись вокруг огня. Издерганное пламя вместо того, чтобы пожирать деревяшки, притаилось под ними. Сергей вдруг вскочил, подхватил с земли каменный обломок и с яростью пустил его в мутную стремительную воду. Готов поклясться, он ранил реку камнем. Вода вздрогнула. И тут же со стороны города ответила сирена. Да, после краткой заминки спектакль продолжался.
Полицейские машины, их было четыре, подобрались к воде, едва не раздавив Кнопфа. Две оранжевые надувные лодки засветились в траве, черно-желтые непромокаемые люди спустились в реку, заходили у берега. Как-то вдруг все мы разом принялись кричать, и черно-желтые остановились и внимательно слушали. Но мы кричали бессвязно да к тому же по-русски, и они занялись своим делом.
И вот тут прозвучал автомобильный сигнал с другого берега. Там не было полицейских машин, но какие-то люди, облепленные мокрыми плащами, тоже возились с лодкой. Господин Кунц, я узнал его по повадке, вышел под дождь из полицейского джипа и в бинокль принялся разглядывать противоположный берег.
Даже нам сквозь дождь, с острова было видно, как рассердился Кунц. Он засуетился не хуже своих черно-желтых, поддал ногою лодку, предназначенную для нашего спасения. А это могло значить только одно – с другого берега нас явился спасать герр Штрудель. Сознание невольно отметило, что прекратилось мелькание Кнопфа. И тут же меня посетила догадка: уж не продал ли бедовый коллега часть нашего замысла господину Штрруделю? По сей день не знаю, как оно было на самом деле.
А гневался Кунц не даром. Со стороны Штруделя расстояние до острова было раза в два меньше. Соратники Штруделя в мокрых плащах снаряжали свою лодку не то что быстро – стремительно и вдохновенно! В то время как каждое движение черно-желтых спасателей было размеренным и заключало в себе пункт инструкции. Да что там пункт! Глядя из наших развалин, можно было уверенно отмечать моменты, когда на стороне Кунца произносились заклинания. Ну, что-нибудь вроде: «Яволь, герр Кунц!»
Мало этого, в пику ужасной погоде на обоих берегах появились журналисты. Нельзя сказать, что их было много (один-два на одном берегу и столько же на другом), но они делали свое дело уверенно. Мы и сами не заметили, как позабыли о реке, подступающей к подошвам, о том, что нам надлежит взывать. Мы – болели и болели мы за Штруделя. Его лодка уже квохтала мотором, взбивала винтом воду у берега, а черно-желтые, вскинув на плечи свои две лодки, трусили куда-то по мокрой траве.
Помню, что Штрудель с помощником уже плыли к нам, преодолевая течение, а Кунц правой рукой еще направлял подчиненных, а левой придерживал за лацканы и, видимо, распекал объявившегося Кнопфа.
– Братцы, – сказал я, плакали наши денежки, если нас спасет не тот.
Преодолевая течение и ветер, Штрудель двигался галсами и приближался к нам неумолимо. В это время рыкнули моторы черно-желтых, и все их маневры стали ясны. Они не боролись с течением, река несла их к нашему затопленному гнезду. Они же лишь маневрировали.
Штрудель этого не видел из-за острова, но, услышав стук двигателей, тут же понял в чем дело. Он крикнул что-то своему помощнику, тот довернул рукоятку, мотор застонал, и лодка стала нарезать галсы чуть быстрее. Они подходили к самому узкому месту, где стиснутая берегом и островом река казалась сплетенной из мутных водяных жгутов. Легши животом на надутый борт, уставив руку с вытянутым пальцем вперед, Штрудель молча показывал направление. Тем временем Кунц с микрофоном в руке забрался на крышу джипа и готов был поддержать своих молодцов командой. Река тоже не теряла времени, и не так уж много оставалось до наших подметок.
– Ну и что теперь? Теперь-то… – сказал Лисовский. – Эти двое причалят, что мы будем делать? Прятаться? Отбиваться?! – Бедный мальчик почти кричал, да я и сам был не лучше. Штрудель вытащил из-под плаща бухту веревки и принялся метать ее в нашу сторону. Будь на веревке кошка, дело решилось бы в два счета. Но Шттрудель рассчитывал, что мы будем ловить конец, мы же молча следили за его усилиями. Наконец, качнувшись всем телом, он сделал особенно удачный бросок. Веревка хлестнула камни у нас под ногами, но лодка от неосторожного усилия встала поперек течения, вода с силой ударила ей под борт, желтое лягушачье днище мелькнуло в воздухе, и экипаж оказался накрыт своим судном. С оглушающей яростью над ними взревел мотор и тут же смолк, их полицейского динамика ударили команды Кунца, и черно-желтые причалили. Потом Кнопф уверял меня, что мы с детьми кричали так, что не слышно было Кунца с его усилителями. Может быть и кричали. Но я-то помню другое. Сквозь блестящее желтое днище выпячивались очертания рук, и огромными волдырями вздувались головы. Река тешилась лодкою Штруделя, кружила ее в суводи, пока Петя, захлебываясь криком, (вот его-то крик я помню) не спрыгнул в черное мелководье. Он заметался, но реке уже наскучила ее игрушка, и перевернутую лодку прижало к скрытому водой берегу.
С другой стороны острова набежали черно-желтые спасатели, вытащили из-под лодки два омерзительно податливых тела, проворно унесли их и метнулись за нами.
Герр Кунц недаром кричал над рекой. Не скажу, что грубо, но до крайности решительно нас затолкали в одну посудину с утопленниками. И это было полное и решительное торжество Кунца.
После того, как зареванные дети, утопленники и я были тщательно отсняты видеокамерами, Кунц дружески встряхнул меня. «Майн фройнд! – проговорил он, поворотился к детям, – Армэ либе киндер…» надо сказать, что отцовские вибрации у этого негодяя выходили очень естественно.
Нас накрыли какими-то удивительно теплыми пледами, потом рядом оказался Кнопф, тоже накрытый пледом и бледный до синевы.
– Барабан, – проговорил он беззвучно, – они хотят устроить следствие. Тебя будут допрашивать Барабан.
– Кнопф, – сказал я, – дети вымокли, как цуцики. Если Кунц велит растереть их водкой, остатки слить в стакан и без промедления дать мне выпить, я согласен не только на следствие, но и на суд.
Физиономия Кнопфа странным образом покривилась, но не до того мне было. Впрочем, я не заподозрил злого умысла и тогда, когда детей от меня отделили. Все дело было в жуткой, разрушительной дрожи. Явился какой-то медикус в белом, позорно коротком халатике, принялся хватать меня безжалостными докторскими пальцами. Потом было душистое обжигающее питье и хватанье за пульс. Потом мне и в самом деле дали водки, а доктор с минуту напряженно вглядывался мне в глаза. Высмотрев у меня в глазах что-то важное, он звонко кого-то окликнул и вышел.
Некоторое время я сидел один и пытался думать о детях. Но водка действовала, мысли рассыпались на слова, а слова разбегались, как ртутные шарики. С большим трудом я ухватил одну верткую мысль за сверкающий хвостик. Но тут щелкнул замок, я повернулся и остолбенел. Барышня Куус входила в комнату.
Положим, я ошибся в ту минуту, положим, эта фройляйн из местной газеты имела с Манечкой лишь малое сходство. Но дети, к которым она пробралась перед этим, они же в один голос сказали: «Мария Эвальдовна!» Стало быть, в ту минуту я не спятил еще. Ну, не может, не может быть у репортера такая печаль в глазах!
Пьяный, мокрый – какой там еще? – я вскочил перед нею. Заговори она по-немецки в тот миг, и мираж бы рассеялся. Но я уже завопил: «Манечка!», а она так и стояла и хлопала своими глазищами. Что мне оставалось делать? Я обнял ее и пьяными губами впился в ее губы.
Пробуйте женщин на вкус. Пробуйте и вы не обманетесь. Перед глазами у меня плыли Манечкины, вне всякого сомнения Маненчкины глаза, а губы отдавали, черт дери, какой-то карамелью, и не было в поцелуе никакого смысла. Тут я и спятил.
Говорю это без лицемерных иносказаний. В тот миг я лишился разума и, если верить Кнопфу, много успел начудить. Бог, однако, был милостив, и никакого худа этой немецкой девочке я не причинил.
Потом, кстати, выяснилась интересная вещь: мое умопомешательство спасло наш гонорар. Дело в том, что пройдоха Кунц решил оштрафовать нас за пребывание на острове в развалинах и вернуть деньги в городскую казну. Из чего заключаю: оттуда он их и спер. Но не мне Кунца судить. К тому же он струсил моего буйства, и деньги остались целехоньки.
После рокового поцелуя я был безумен неделю, и в памяти у меня не осталось ничего. В себя я пришел, будто проснулся. Глубокая истома была в каждой жилочке, но глаза уже видели ясно. Автобус катил по гладкому асфальту, и высокая, острая, как заноза, башня с крестом выступала из-за распаханного холма. Медленно, медленно я отвел глаза от окна и встретился с Оленькиным взглядом. Дочь моя издала неопределенный звук, обняла меня и заревела. «Папаша, – сказала она, – папаша… Я же думала, ты так идиотом и останешься. Ну, что ты со мной делаешь?» «Где Эдди?» – спросил я. Оленька погладила меня по щеке – «Соображает. А Эдди там, – она указала куда-то за распаханный горизонт, – у них со Степаном дела». Помню, даже в моей ослабевшей голове эти совместные дела были отмечены как странность. Но тут рядом с нами оказалась Анюта, и я эту мысль додумать не успел. «Здравствуйте», – сказала девочка, внимательно и строго глядя на меня. «Папа, – сказала Оля, – Аня здоровалась с тобой каждый день. Остальные свинтусы, как увидели, что ты спятил, так и бросили это дело. А она – нет». «Ладно, а где остальные?» После неловкой паузы из-за Аниного плеча показалось лицо Сергея. «Честное слово, я очень рад». «И я! И я!» – заорал Кнопф. Он затормозил, отвесил мне пару хороших шлепков, и мы поехали дальше.
«Это здорово! – сказал Кнопф, – Это большое облегченье, что ты с мыслями собрался. Думаешь, просто было тебя через границу переть?» «А где мы сейчас?»
Кнопф захохотал и сказал, что все вокруг – это Чехия. Я оглядел автобус и спросил, где Нина с Петей? «Малодушно бежали, – ответил Кнопф бодро, – Я, Шурка все-таки думаю, что им твоя идея не понравилась. Я, Шурка, думаю, что они сейчас вернулись к этому Кунцу и клевещут на нас самым бессовестным образом. Но – пусть. Скоро Прага, Барабан!»
Тут мне опять стало худо. Нет, вру. В этом облаке пустоты, которое осенило меня, не было ничего худого. Да, я теперь знаю, что такое забвение. Это сон наяву. И если в это сон не добавлены кошмары или навязчивый бред, можно не сомневаться: кто-то могущественный от души посочувствовал суетливому человеческому бессилию и назначил передышку. Хотя насчет того, кому досталась передышка, возможны разные мнения.
Итак, мое второе пробуждение состоялось в светлой горнице с белеными стенами, которая удивительно напоминала комнату в странноприимном монастырском доме в Эстонии. Я даже испугался, не началось ли сызнова наше путешествие в Прагу. Но горница была полна народу, и я успокоился. По крайней мере, на десять минут, пока не успел разобраться, что успело приключиться за время моей второй летаргической паузы.
В ногах моей постели стоял Олег Заструга в полном байкерском облачении. Хорош он был в этом чудовищном наряде.
– Добро пожаловать! – сказал Заструга ядовито, когда заметил мое возвращение. – Ловкость ваша, господин Барабанов… – не договорил, выдохнул свирепо и принялся расхаживать туда-сюда, немилосердно тревожа крашеные половицы. Под этот скрип я оглядел комнату. Анюта с Кнопфом стояли у задней стены, и у Володьки над плечом виднелось пришпиленное к стене черное распятие. Помню, увидев его, я очень испугался, так испугался, что старался не смотреть в ту сторону. Потом, когда страсти улеглись, я рассмотрел распятие. Там было чего испугаться. Пригвожденный не обвисал в привычном бессилии, когда изломанное мукой тело стекает с креста, напротив! – прободенные, наложенные одна на другую ступни были опорой рвущемуся ввысь телу, а страдание, многократно усиленное этим порывом, безобразной судорогой сводило лицо Спасителя.
Словом, не то было странно, что я испугался, странно было, что никто не обратил внимания на это распятие.
Но вот что: не в одном распятии было дело. Кнопф с Анютой стояли, держась за руки, и вот на это я смотреть не мог. Поразило меня и то, что Заструга такие вольности не замечает. Впрочем, молчали и остальные, никто не спешил объяснить мне, что происходит. Тогда я закатил глаза, обмяк, и Ольга живо вытолкала всех из моей горенки. «Позови Кнопфа!» – прошипел я дочери, и Кнопф явился незамедлительно.
– Ты правильно рассудил, – сказал Володька, усевшись мне на ноги – Все тебе врать будут, а я – нет. И тут коллега Кнопф порассказал такого, что я затосковал о своем забытьи.
Во-первых, выяснилось, что мы стоим в получасе автобусной езды от Праги, и что Кнопф побывал там уже не раз. Во-вторых, стоило мне спросить, куда девался Сергей, Кнопф завилял, заюлил и стал разглаживать одеяло у меня на животе. Я надавил, сколько позволяли мне силы, и Кнопф начал рассказывать.
Оказалось, что байкерский наряд это не причуда миллионера и не камуфляж. Извольте знакомиться – байкер от юности своей, Олег Заструга. Мало того, магнат Заструга погружался время от времени в мотоциклетную стихию и мчался дорогами, как в былые годы.
Так вот, байкерская орда, которую так решительно рассеял Кунц, пока нас заливало на острове, числила в своих рядах неузнанного Застругу. Во время известных событий Заструга был бит, а сверх того оказалось, что мотоцикл его пропал. Жажда приключений, как видно, еще не прошла, потому что Заструга потащился за нами, вернее, за табором Степана, и уже в Чехии попытался свой мотоцикл вернуть. А вместо того – попался сам.
Тут начинались странности. Зачем Степан притащил Застругу в наше пригородное уединение? Нет никаких сомнений, что мотокрады Степана и без нас знали, что делать. Однако привез. На собственном Олега Заструги зверовидном мотоцикле.
Вот тут еще одна странность, которую, честь ему и хвала, заметил и оценил коллега Кнопф. В тот день пан Дрозд, сумрачный чех, у которого мы поселились, спилил у себя в саду две засохшие яблони и грушу. И вот, Серегей занимался тем, что распиливал отжившие стволы на чурбаки. (Потом, когда общее яростное упорство пошло на убыль, Пан Дрозд поведал, что за эту работу Сергею обещано было полдюжины грушевых пуговиц в виде сердец.) Заструга про эти пуговицы не знал ничего. Он просто задержался во дворе, когда Степан конвоировал его к дому. Заструга смотрел, как орудует топором Сергей, а Кнопф, сидя на крылечке, следил за течением жизни. «Знаешь, старичок, я тогда еще в Прагу съездить не успел ну и мечтал себе».
Володька меня уверял, что Олег Заструга узнал Сергея не сразу. Может быть. За время наших скитаний он очень переменился. Мальчишеский неловкий облик уходил, и юношеская стать виделась все яснее. К тому же и неожиданная сноровка в обращении с инструментом. Кнопф сказал: «Вертит топором так и сяк, и вот не поверишь – у него все веточки отлетали в одну сторону и падали в одну кучу. Я про себя не говорю, но и ты, Барабан, так не смог бы».
Коротко говоря, и Кнопф, и Заструга залюбовались. Степан при этом своего пленника не торопил, но наблюдал за ним цепко. Дальше было вот что: на крыльцо вышла Анюта и, не замечая пришельцев, окликнула Сергея. «О! – воскликнул в этом месте Кнопф, – ты не представляешь, Шурка, что стало с Застругой!» И вправду, то, что увидел Кнопф, было поразительно. Созерцательное настроение Заструги сменилось такой яростью, что даже Кнопфу, уютно сидящему на крыльце, стало не по себе. Одна Анюта тотчас узнала взбешенного магната, а байкерское обличье ей даже понравилось. Но Заструга-то разозлился не на шутку.
«Ты хочешь, – зарычал он, надвигаясь на крылечко, где сибаритствовал Кнопф, – ты думаешь таскаться с этими прохвостами?» Анюту, как и следовало ожидать, державный гнев не смутил. Она прищурилась и сказала, что будь у Олега Заструги охота, он давно бы отыскал их с Сергеем. «Значит так?!» – завопил Заструга. Кнопфу показалось, что тут-то до него и дошло, что парень с топором это Сергей. Дальше началась уже форменная истерика, дикая и оскорбительная.
«Дубина стоеросовая! – орал Заструга на Сергея, – Собрался у девчонки за спиной век просидеть? Анетту скоро черт-те куда затащат, а он будет топориком тюкать? Не бывать этому!»
«Я знаешь, что думаю, Шурка, он Сергея поколотить хотел. Хотел, хотел. Только топора боялся».
Надо сказать, что Кнопф своим рассказом совершенно искренне увлекся. Видно было, что представление его изумило, и собственные неожиданные догадки напугали. Он уж не ровнял на мне одеяло. Ходил вокруг кровати, говорил, помогал себе руками.