Когда я очнулся, меня немилосердно трясли за ворот, прихватив отросшие на затылке волосы. Я вывернулся, и – Боже мой! – Виталий Будилов стоял надо мною. Целитель остолбенел.
– Но это немыслимо!
– Мыслимо, мыслимо! Немыслимо, господин Будилов, стрелять в живых людей.
Он махнул рукой и с удивительным цинизмом сказал, что все это неинтересно. А вот интересно, как я тут оказался? В это время я поднялся с земли, и тело Степана, лишившись опоры, мягко перекатилось на спину. Будилов остолбенел снова.
– Не тот, – проговорил он страдальческим шепотом. – Не тот, не тот! Где вы взяли этого негра? Зачем вы подменили нашего? Зачем убили собак? Такого уговора не было.
Меня эти причитания над телом Степана порядком разозлили. К тому же я разглядел Будилова получше, и весь его дурацкий вид тоже не располагал к снисхождению. В руках у целителя было ружье, и, если я не ошибаюсь, это было кремневое ружье. Клетчатые штанцы заправлены в сапоги с отворотами, коричневый сюртук грубого сукна схвачен кушаком. На кушаке висели всякие причиндалы для стрельбы. Я во все глаза следил за Будиловым, и если бы он вздумал заряжать свое ружье, я бы без разговоров треснул его прикладом нашей двустволки. Но он действовал странно. Бросил ружье на землю, плюнул в ладонь и принялся тереть Степану лоб. Я думал, он сдерет Степану кожу, но – нет. Будилов поглядел себе в ладонь и растерянно сказал:
– Настоящий.
Тут Степан ожил и сцапал целителя. Тот ахнуть не успел. Степан придавил его к земле, и Будилов залепетал по-английски. Степан ответил злобным матом и настала пауза.
– От вас, Барабанов, одна беда, – проговорил, наконец, Будилов. – Думаешь, начал жить – не тут-то было. Вы являетесь, и все кувырком! – Степан ослабил хватку, Будилов тут же вцепился в его плащ. – Вы настоящий негр, вы должны меня понять. Он меня продал в рабство. Продал, продал, продал! Вдали от родины, в глуши… Вы должны меня понять. Ваттонен, скотина, требует, чтобы я его научил исцелять.
Я подобрал двустволку, сунул стволы целителю под самый нос.
– Послушайте, вы, я освобожу вас от всех тягот, если вы будете говорить без команды.
Как видно, странствия наложили на меня определенный отпечаток. Будилов умолк. Все мы отдышались, а Степан успел найти в лесу ямину и скрыть там подстреленных животных. Тем временем, собачий лай и выстрелы отодвинулись к дальнему краю леса. До Будилова дошло, что его не будут убивать, он успокоился и рассказал, что все происходящее нелегальная, а потому умопомрачительно дорогая забава. «Если бы вы знали, мой друг, сколько стоит один выстрел, вы бы сами подставили подходящую часть тела». «Мой друг» отвесил целителю оплеуху, и тот продолжил, как ни в чем ни бывало.
Полтора десятка гостей съехались нынче в этот замок, чтобы разыграть массовое представление: «Что-то такое из „Хижины дяди Тома“. Беглого раба ловят». Негров изображают нагримированные артисты.
– Ну, мне повезло, я настоящего подстрелил!
Эту бестактную реплику Степан пропустил мимо ушей, но зато спросил, чем стрелял в него Будилов? Оказалось, шприцем с веществом, вызывающим болевой шок. Оказывается, эти корчи и судороги ценились чрезвычайно высоко, так как, стреляя в человека и наблюдая его судороги и корчи, удачливый стрелок избавлялся от гнетущей его агрессивности.
– К тому же свежий воздух и ландшафт, – заключил ободрившийся целитель.
Будилов, видите ли, во славу Ваттонена лечил наезжающих соотечественников, и собственная агрессивность буквально давила его. Глухонемой лопарский шаман – вот в кого Ваттонен перевоплотил Виталия Будилова. «Скажите мне, Барабанов, легко ли быть глухонемым лопарским шаманом?»
Степан поинтересовался, как часто бывают такие съезды, призадумался и спросил, много ли берут искусственные негры. Целитель только свистнул. «Предлагаю сделку», – сказал Степан.
Они удивительно быстро договорились. Будилов передавал Степана хозяевам замка, те экономили на артистах, Степан получал убежище на неопределенный срок. По тому, как целитель оседлал ситуацию, ясно было, что и ему кое-что перепадет.
– Ну, Барабанов, вас я ни о чем не спрашиваю, – проговорил Будилов и принялся, такой-сякой, сыпать порох в ружье. Степан без лишних слов заткнул указательным пальцем дуло и обратился ко мне.
– Ступай, – сказал он, – одному тебе бояться нечего. – Потом он велел мне разуться, натрусил на подошвы моих башмаком слой пороха из пороховницы Будилова и поджег его ловко брошенной спичкой.
– Ступай, – повторил он, – ни одна здешняя собака не унюхает твоего следа. Твои подметки не помнят ничего, ты заново родился, Барабанов.
Меня и в самом деле никто не задержал, и мотоцикл по-прежнему стоял в сарае. Но вот странность: я не знал, что делать? Набалованное местное зверье, не страшась меня, тянуло из сарая сено, а я сидел, привалившись к стенке. Наконец, мне пришло в голову, что нужно просто повеситься. Мысль эта была так проста и столь многое разрешала, что тут же, не вставая, я приглядел подходящий сук. И только отсутствие веревки помешало мне. Досадуя на себя, я выкатил из сарая мотоцикл и пустился в путь. Через полчаса я сообразил, что вполне мог бы удавиться веревкой, которая стягивает прессованное сено, а коль скоро это не пришло мне в голову, когда я сидел у сарая, то и самое желание наложить на себя руки было мерзким позерством. Да! Тысячу раз мерзким, потому что ружье было со мной, и уж застрелиться я мог без труда.
Тут ход моих суицидных мыслей прервался. До меня дошло: покуда ружье Артемия при мне, ничего не стоит завинить меня в его смерти. Я съехал с дороги, закатил мотоцикл в кусты, отыскал выпирающий из земли камень и разбил о него ружье. В сырой низине я вколотил в землю стволы, забросил на верхушку ели патронташ и долго еще вспоминал, от чего еще мне нужно избавиться. Пожалуй, безумие снова накатывалось, но обморок и видения прошли стороной. Только в самой чаще светлого европейского леса гукнуло что-то, и парок, подобно вздоху, взлетел и растаял.
Почему я удивляюсь, когда живая душа моя дает о себе знать? Неужели мне было бы легче, исчезни она, растворись, как то облачко в лесу у чешских Татр? Так ведь нет же! Я стоял над стариковой могилой, глядел на выложенные золотом буквы, и яснее ясного было, что именно за этим я и вернулся. Старик не говорил со мною, его посмертие было безмолвным и строгим. Но я же помню: стоило мне понять, чего я хочу на родине, и я прошел все страны и границы, как игла. И вот я здесь, на сельском крохотном кладбище, и Манечкина дача за холмом. Я видел ее крышу. Но мне не нужно туда идти, Манечка в городе. Будь это не так, мы бы встретились у стариковой могилы.
Я достал из рюкзака плоскую бутылочку, обронил несколько капель коньяку на землю, отпил. Ручаюсь, старик никогда не позволял себе такого разврата, как мысли о самоубийстве. Жизнь, черт дери, нуждалась в организующем начале, и он, не уклоняясь, исполнял эту роль. Он бы не одобрил питье из горлышка даже над своей могилой. Между тем, это единственный поступок за последние месяцы, за который я отвечаю полностью. Все остальное со мной произошло, случилось, а этот коньяк я пью сам. И я сам привез его сюда. Потом я вспомнил про свечку, пристроил ее на плите, зажег и долго сидел, глядя на остроконечное пламя.
Барышня Куус, сердце мое! Все эти месяцы она платила за нашу со стариком квартиру. Квитанции лежат на кухонном столе, и латунная дощечка придерживает их. Вот странность: за телефон Машенька не платила. Я снял трубку. Тишина.
На площадку, пока я возился, запирая дверь, вышла из своей квартиры мадам Куберская. Я прихватил дверь двумя оборотами ключа и поклонился ей, как бывало. Она, чему-то удивившись и вспыхнув, оглядела меня, в общем, одобрительно и сказала, что предыдущий жилец кланялся точно так же.
– Прекрасно, прекрасно, что квартира не будет пустовать! – сказала она.
Я остолбенел.
– А как вас величать?
Я назвался.
– Удивительно. Вашего предшественника звали точно так. Они тут жили с отцом, а потом куда-то делись. Потом были девушки. Только не помню, как их звали. Да мне и не к чему.
Она вызвала лифт и уехала. Что делается на родине, скажите? А девушки? Может быть, барышня Куус – девушки?
Во дворе меня остановил председатель нашего кооператива.
– Вот и вы! – сказал он. – По описанию – точь в точь. – Сцапал меня за локоть и принялся водить туда и сюда. Он толковал о том, что квартиры не должны пустовать, что появление новых людей освежает атмосферу… Я думал, сойду с ума. Домоправитель тянул свою речь, взглядывал мне в лицо, и ничего не происходило. Он меня не узнавал! Помнится, я украдкой ощупывал щеки и нос. Нос как нос… Да что за чертовщина! Наконец, мой собеседник отвлекся по случаю приезда мусоровозки, а я вернулся домой.
Я постоял перед зеркалом, помаргивая на свое изображение, но так и не открыл причины неузнаваемости. Не могу сказать, что это меня сильно задело, но явилось какое-то смутное беспокойство. Словно слышалось у меня за плечом дыхание, а ни схватить, ни услышать дышащего было нельзя. Потом я стал исследовать квартиру и в самом деле нашел следы барышниного проживания. Косметичка, упавшая за диван, Манин лосьон в шкафчике в ванной и кое-какое бельишко в шкафу. Я собрал все это и неизвестно для чего упаковал. Наверное, найденного было мне мало, и я принялся оглядывать стены. Портрет Евгении странно покосился. Я нажал на легкую рамку, но она не подалась.
По другую сторону рамки виднелся предмет странных очертаний, который удерживал портрет в неловком положении. Я присмотрелся. Боже мой! Тот самый крохотный клинок, что на заре своего знакомства с Ксаверием я подарил Алисе!
Я вытащил стальное жальце из-за обоев. Но ведь это что-то значит. Какой-то Мопассан наоборот. В полном отчаянии я схватил трубку мертвого телефона, послушал тишину, плюнул и поехал в школу.
Позже, когда не застав Алисы в ее кабинете, я ехал к ней домой, мне пришло в голову, что надо было испытать свою неузнаваемость на Ксаверии. Правда, одного-двух бывших своих коллег я встретил в вестибюле, и они меня не признали. Но Ксаверий… Мне требовалось засвидетельствовать свой переход в новое качество, а кто мог сделать это вернее Кафтанова?
Алиса отворила мне, вгляделась, прищурившись.
– Входите, Барабанов, – сказала она насморочным голосом.
Крайне раздосадованный я вошел и некоторое время сидел один, озирая кухонные стены. Алиса чихала и сморкалась в ванной.
Вернувшись, она села против меня, и на лице ее был отсвет торжества. Я, как пацан, выложил ей все, а она принялась готовить кофе. Решительно, эту дамочку нельзя было вывести из равновесия.
– Да, Александр Васильевич, – молвила она, – вы переменились и переменились вы странно. В вашем, извините, возрасте добрые люди стареют, а что сделали вы? – Она загнула палец. – Половина седины почернела, оставшаяся часть стала нестерпимо белой. – Второй палец уткнулся в ладонь. – У вас были красивые серо-голубые глаза и взгляд с оттенком безумия. А теперь? Синие! Если же вы думаете, что смотрите на меня смущенно, это – заблуждение. Да-да! И будь на моем месте другая барышня… – Она махнула рукой. – Слава Богу, что вы кинжальчик нашли.
И тут между нами произошел занимательный разговор. «Где Маня?! Где Куус, барышня моя?» «А если я скажу, что она вышла замуж?» «Как?» – орал я. «Ну, не век же ей ходить в барышнях». «Адрес! – снова орал я. – Я убью мерзавца!» «Все-таки вы джентльмен. Я никогда не слышала, чтобы вы угрожали женщине. Но на вашем месте я не грозила бы никому». «Это еще почему?» – спросил я запальчиво.
– Вас нет, – коротко и непонятно ответила Алиса. Когда же я заспорил, она принесла аккуратную папочку и достала свидетельство о моей смерти.
Некоторое время я молчал потрясенный, и Алиса смотрела на меня с затаенным сочувствием. Я сказал, что засвидетельствую обратное, что не оставлю этого так. Но Алиса достала еще кое-какие погребальные бумажонки, и везде, на каждой из них стояла подпись барышни Куус.
Я захохотал. Пошлейшим, дешевейшим смехом задрипанного Мефистофеля. «Боже мой, Боже мой! И вы думали, я поверю, что Манечка сама по доброй воле вот это вот… Ну, теперь я понимаю, почему вы были с ней у меня в квартире. Вы принудили, заставили ее. Вы – интриганка!» Я схватил недопитую чашку и брякнул ею в кафельную стену. Алиса выскочила из-за стола так стремительно, что я, грешным делом, решил, что мы сейчас подеремся. Она, однако, просто схватило губку и, подергивая щекой, стерла с кафеля кофейную кляксу.