Мужик поднял на меня чуть подобревшие глаза и перешагнул порог, пробормотав:
- Вижу, что не турист!
Старушка на одной ноге скакнула через половицу, обрадовалась, что не наступила на щель, прыгнула через другую и шмыгнула в дверь, на крыльцо, с крыльца - в крапиву и пропала там. Кот, азартно нацелившись на зашевелившуюся траву, прижимаясь к полу, просеменил следом и тоже выскочил за порог.
Мужик присел на корточки у стены, сворачивая самокрутку и, как мне показалось, намеренно не глядя на мой нос, не спрашивая имени. Он посидел так минуту-другую, мирно попыхивая дымком, и проворчал:
- Третьего дня туристов еле отогнал. Сучье племя! На дрова хотели дом растащить. - он хлюпнул носом, чиркнул спичкой, раскуривая погасшую было самокрутку, и сказал со вздохом: - Уж лучше я этот дом разберу да баньку из венцов сложу... - Тут он и вовсе подобрел, даже улыбнулся. - Живи себе, сказал миролюбиво. - Хозяйничай, туристов попугивай... Пакостят хуже мышей... Глядишь, и оживет еще деревенька. А то ведь совсем зачахла от безлюдья. - Он взглянул в запыленное оконце, поморщился. - Вот и Ведмениха идет на твой дымок. Святой человек: корову держит и всей деревне молоко в долг дает.
- А что это за имя? - насторожился я.
- Прозвище, - пожал плечами Домовой. - Имя у нее - хрен выговоришь и запомнишь... Меня тоже по документам Домном назвали. С чего бы и зачем разберись теперь. А в ее доме в старину Ведменев жил, баба Марфа его помнила. Теперь эту Элефантору, или как ее, Ведменихой за глаза называют.
В дом степенно вошла полнеющая женщина на исходе среднего возраста. Круглый зад ее был обтянут тонкими штанами, тяжелые груди под яркой майкой катались по круглому животу, за впалыми, беззубыми губами виднелся желтый, прокуренный клык. За женщиной по пятам следовал пес, уродливей которого я ничего не видел на своем веку. Казалось, этот выродок собрал в себе все собачьи и лесные крови: короткие кривые ноги, длинное змеиное туловище, большая обезьянья голова и огромный пушистый хвост, который торчал как поставленная на черенок метла. "Чтоб мне сивухой подавиться, - подумал я, если все болотные шишиги не походят на эту бабенку как родные сестры".
Но стоило Ведменихе улыбнуться, и я уже засомневался в этом; стоило ей заговорить - я стал прочесывать глаза: не иначе как мороком залепило их. Передо мной была улыбчивая и ласковая женщина с приятным голосом и с манерами, каких я на своем веку не видывал, она была из тех людей, о которых я слышал, что они есть на свете, но никогда не встречал.
- Ах, как славно, что вы к нам пришли и еще один дом не будет пустовать! - заворковала она, излучая глазами свет. - Милей и добрей вашей бабушки я старушек не знала и до сих пор в печали об утрате. - смахнула слезинку с глаз, всхлипнула и снова просветлела лицом. - Пойду принесу баночку молока вам на новоселье...
Ее пес не переступал порог и враждебно поглядывал на меня, тайком от хозяйки показывая гнилые зубы. Очарованный гостьей, обласканный ею, я не знал, как вести себя: грозно ли сопеть, поглядывая хмуро, громко ли ругаться, привлекая внимание? И то и другое было в обычае на болотах, но не подходило для деревни. Как вести себя здесь, я не знал. От этого своего неумения я обильно потел и вытирал длиннющий свой нос кулаком. Но вот я схватился за кочергу. Пес с визгом и рычанием отскочил от крыльца. Ведмениха, опасливо поглядывая по сторонам, попятилась к двери, откланялась и ушла. Затушив плевком окурок, ушел следом за ней Домовой.
Я вышел на крыльцо с радостью в груди и с желанием начать новую жизнь. Первым делом вырубил лопатой всю крапиву возле дома. Когда она полегла, как нечисть после шабаша, я выпрямился, стряхнул со лба пот и решил идти к морю. Оно давно призывало меня. Я чувствовал этот зов, его запахи, вдыхал его свежесть, подкатывавшую к самому лесу, слышал плеск волн. Подумал, что нужно бы сходить к бабушке за речку, но дольше откладывать встречу с морем не было сил. Я решил, что бабка уже никуда не уйдет, и направился через всю деревушку к берегу.
На левом берегу таежной речки, впадавшей в море, к скальному склону заросшей лесом горы прилепились семь старых домиков, покосившиеся изгороди и сараи. В лучшие времена здесь стояло до полутора десятков домов. Я помнил, что прежде люди жили здесь мирно и дружно, имели многодетные семьи, много огородов и домашнего скота.
На правом берегу речки люди никогда не селились: здесь было только кладбище на краю леса. Между деревенькой и морем, по самому берегу, тянулась высокая насыпь с рельсами старой железной дороги, проложенной еще дедами и прадедами моей бабы Марфы. Вдоль полотна стояли черные покосившиеся кресты столбов с обвисшими проводами.
Я поднялся на насыпь - прохладный ветерок пахнул в лицо родниковой свежестью, синяя даль воды сливалась вдали с синевой неба и где-то там, на краю видимого, исчезала призрачной дымкой. Чуть шумела волна, накатываясь на берег, шелестел листвой лес. Мне показалось вдруг, что вода и воздух, море и небо - едины. Что каплей влаги или дуновением ветерка я скатился с болот, выскользнул из таежной пади и взлетел над скальными глубинами морского дна. Море было еще прекрасней, чем представлялось мне туманными утрами на болотах. Но долго любоваться им мне не дали.
Возле самой воды, где на камнях догнивал остов большой лодки, суетливо бегал лысый старик с облупившимся красным носом, похожим на прокисший помидор, и кричал потревоженной птицей:
- Душегуб!.. Предатель!.. Доносчик! - старик грозно блистал молодыми, в цвет моря глазами и хлестал себя по лысине узловатыми пальцами.
Недалеко от берега волна покачивала лодку, в ней сидел рыбак, к которому обращены были крики, и невозмутимо выбирал сеть. Выпутав из ячеек рыбину, он сладострастно бил ее головой о борт и швырял себе под ноги. При каждом ударе бегавшего по берегу старика встряхивало и корчило, он хватался за голову, снова кричал пронзительным голосом:
- Душегуб!..
Я спустился с насыпи, склонился над волной, плеснул чистой водой в изъеденное болотным гнусом лицо и сел на камни. Вопли старика раздражали меня. Я терпел их, сколько было сил, а когда стало невмочь, плюнул под ноги и спросил:
- Чего орешь?
старик обернулся, подскочил ко мне, размахивая руками:
- Глянь, что делат! Кровосос болотный! Кажну рыбину истязат! Будь тому свидетель - Бог, он все видит!
Спохватившись, старик взглянул на меня пристальней:
- А ты откуль взялся? Турист, чё ли? Может, у тебя выпить чего есть, так заходи. Меня-то весь берег знат. А тот, - кивнул на рыбака, - пришлый, с города. Устроился лесником и браконьерит.
Я взглянул на старика, поводил по сторонам своим длиннющим носом, выпучил один глаз, потом другой. Старик не таращился на мой нос. Я задрал нос к небу и сказал важно:
- Я - Марфин внук!
- Покойной? - глаза старика лукаво блеснули. - Тогда и вовсе никак нельзя не выпить: помянуть и побрызгать... Я тебе рыбы дам, ты снеси к старухе и на водку поменяй. У нее в погребе цельный ящик.
Ну вот, испортили мне встречу с морем: волна как волна плескалась у самых ног, синь как синь застилала горизонт. "Не дело начинать свою новую жизнь с питья, веселья и греха", - подумал я, отгоняя льнущий соблазн, как назойливую муху, еще раз взглянул на волну и пошел на кладбище. Старик подозрительно смотрел мне вслед и чего-то ждал...
От старого кладбища первостроителей на другом берегу речки остались только ровные холмики, обложенные тесаным камнем и заросшие березами. Когда-то деды и прадеды, вдохновленные высокими мечтами и научными идеями, строили железную дорогу, мосты и тоннели к самому лучшему из заливов святого моря, чтобы выстроить город в таком месте, где святости искать не надо - она вокруг и во всем. Они жили для счастья будущих поколений, отказывали себе во всем во имя цели и тем были счастливы; удобных домов себе не построили, погибших и умерших хоронили наспех, как после боя, надеясь вернуться в лучшие времена и поставить памятник каждому павшему на подступах к будущему городу счастья. Но не вернулись.
Нынешнее кладбище было заведено по обряду новому, то есть совсем без обряда: с кичливым намеком на свободу выбора. Всякий покойник лежал головой в ту сторону, в какую надумали положить его хоронившие. А лежали здесь большей частью удавленники и утопленники: должно быть, холуи и соратники нечисти, которым чинная кончина не положена по душепродажному уговору. В одни могилы был воткнут кол с бесовской звездой, на других торчал тесаный камень с живой личиной покойного, таращившей на прохожих скучающие глаза. И только за кустом черемухи стоял высокий, еще не почерневший от времени и непогоды кедровый крест, распахнувший свои крылья навстречу восходящему солнцу. Я шел к нему и вспоминал старушку, жалевшую меня, ублюдка, больше, чем собственного сына - подлинного человека, но забулдыгу, заложившего бессмертную свою душу за мелочь пьяного веселья.
Какая-то добрая душа поставила на могиле моей старушки шестикрылый крест, ненавидимый нечистью, тот самый, от которого у меня волосы начали вставать дыбом, едва я приблизился к нему. Чьи-то поганенькие руки уже криво надпилили одно из крыльев. Но в самой сердцевине креста, в вырезанном углублении, еще не украдена была иконка, смотревшая на меня кроткими и волевыми глазами праведницы.
Я попинал сапогами траву и нашел ржавую ножовку, которой надпиливали крест. "Ведьмачит кто-то!" - подумал я и зашвырнул ее в кусты, обернулся к кресту, лихорадочно соображая, можно ли покойной старушке говорить "здравствуй".
- Ну вот, баба Марфа, я к тебе пришел, - пробормотал вслух, положив руку на крыло креста с надпилом и тут же отдернул ее - электрический разряд десятком кабаньих щетинок впился в мою нечистую кровь.
Порыв ветра прокатился по вершинам деревьев, зашелестел листвой, любопытная пичужка села на крест и уставилась на меня бусинками глаз, качнулась ветвь черемухи. Я был не один. Наверное, душа старушки кружила рядом, пытаясь что-то ненавязчиво объяснить и наставить, утешая меня и укрепляя в предстоящем терпении. Я не мог слышать ее, но чувствовал, что в далеком малолетстве старушка успела сказать мне все, что нужно для жизни. Оставалось только напрячь память и вспомнить. Пташка дернула хвостом, чирикнула. Перед глазами встала вдруг побеленная печь в уютном когда-то доме, сильное плечо бабушки, сидящей у топки с кочергой в руке. Это было много лет назад, но я вспомнил, что она скажет, обернувшись ко мне раскрасневшимся от жара лицом: "Дух сильнее крови. Кто очень хочет, тот всегда встанет и победит!"
По-людски поклонившись кресту, я перебрел речку, удивляясь своей памяти. Бабушка много чего говорила мне, малолетку. Я ее чаще всего не понимал, да и слушал вполуха. Но ведь вспомнил же, когда понадобилось.
На моем крыльце стояла кринка, накрытая чистым блюдцем. Рядом с ней по-хозяйски сидел кот. из-за угла нежилого дома выглядывал волк, уважаемый мною зверь, живущий на свой независимый манер. Я тихонько "укнул" по-волчьи, приветствуя гостя. Кот сорвался с места и сиганул на крышу дома, тот, кого я принял за волка, упал на брюхо, обмочился и, по-собачьи завизжав, бросился к морю. Из-под моего крыльца выскочил вдруг облезлый пес с настороженными глазами и, поджимая хвост так, что спина его выгибалась колесом, сиганул в лес.
Довольный устроенным переполохом, я взял кринку и вошел в дом. Кот, озираясь, цепляясь когтями за дверной косяк, спустился на крыльцо и шмыгнул за печь. Но едва молочный дух заструился по дому, усы его затрепетали, задергались и он заорал дурным голосом. У меня даже в ушах зазвенело от его воплей. Возмущенный таким напором, я пришел в ярость, как это принято у нечисти на болотах, схватил кота за шкирку и так ловко пнул под зад, что он вылетел точно в дверь, приземлился в крапиве, смиренно вернулся в дом, пристойно сел возле печки и, не мигая, стал буравить меня взглядом, взывая к человечьим чувствам сострадания. Я поворчал для оправдания своей вспыльчивости и налил ему молока в консервную банку.
Топорща упругие усы, кот неторопливо вылакал молоко, потянулся и зевнул. Я же взял веник, обмахнул паутину со стен и потолка, вымел мусор к порогу, подняв облако пыли. Затем нашел сношенную до дыр папашину портянку, намочил ее в речке и принялся мыть пол. Кот лежал на кровати, щурился от оседавшей пыли, чихал и всем своим видом показывал, что достойно претерпевает жизненные невзгоды. Я протер окна, засиженную мухами электрическую лампочку, которая когда-то, в далеком далеке моего детства, освещала дом темными вечерами; встав на койку, потянулся с мокрой тряпкой к образу, почерневшему от многолетнего стояния, от дыма и копоти жилья, но едва коснулся - меня так тряхнуло, будто я сунул пальцы в розетку в те времена, когда в деревне еще было электричество.
Я пришел в себя, сидя на старом, стертом тесовом полу. Струились солнечные лучи, вливаясь в дом сквозь промытые окна. В них неторопливо кружились пылинки. Печаль оседала под сердцем: не так-то просто оставаться человеком, даже если родился им, стать человеком и того трудней. Я должен быть терпелив, спокоен и добродушен, я должен платить добром за добро, не мстить близким, не принимать союза со злом и плохо о людях не думать. Я должен первым приветствовать старших и вовремя отдавать долги, о чем, правда, частенько забывал мой папаша - сын подлинных людей, потомок первостроителей дороги.
Я чихнул. Стало легче. Из окна видна была железнодорожная насыпь. Возле нее старушка, та, что заходила ко мне, колола толстые чурки преогромным топором. При каждом ударе она отрывалась от земли на пару вершков и забавно болтала в воздухе ногами. Старик с красным носом сидел на лавке и наблюдал, как старушку мотает на топорище. Возле него лежал пес, издали похожий на волка.
Я закончил приборку, погладил кота, который вытянулся, шаловливо запустил в одеяло когти и запел о том, как хорошо быть котом и жить на берегу моря. Пел он об одном и том же, и этому не предвиделось конца. "Тебя не переслушаешь!"
Я встал, к его неудовольствию, и отправился для человеческого поступка: чтобы помочь старушке наколоть дров.
Старик все так же сидел на лавке. Его пес мирно взглянул на меня плутоватыми скотскими глазами и вильнул куцым обрубком хвоста, оскорбляя все волчье племя своей внешней схожестью с ним. Старик по-свойски схватил меня за штанину и приглушенно пробормотал:
- Ты старой дрова не коли... Ну ее.
Я взглянул на него удивленно, хотел шагнуть дальше, но он опять удержал меня.
- Если делать нече - у меня вон их сколь! - кивнул за забор, где кучей лежал сухостой и хворост из леса.
- Люди в первую очередь помогают старушкам! - сказал я важно и прошел мимо. - А ну-ка, бабуля!.. - подхватил чурку с застрявшим в ней топором, которую она силилась бросить через плечо.
Старушка смущенно постояла рядом и, мучимая бездельем, убежала в дом. Едва я расколол последнюю чурку и сложил поленницу, она выскочила из двери с миской куриных яиц. Старик печально взглянул на яйца, повел глазами на старушку, заметавшую щепки к забору, и заканючил, безнадежно закатывая глаза: