В понедельник я стоял по крайней мере два часа кряду, держа его в переносной сумке и заставляя наблюдать за слабоумной, выпущенной, наверное, из ближайшей лечебницы, которая копалась в мусорных урнах, чтобы добыть себе пропитание.
Во вторник нам случайно попалась та же самая сумасшедшая, только на этот раз она брела по улице среди городского транспорта, ничего не понимая и не замечая. Мы прошли за ней несколько кварталов, затем просто остановились и наблюдали (я стоял, он наблюдал), как она пускала слюни в эпилептическом припадке, пока не приехала «скорая».
В среду он видел бездомную с раздувшимися, как у слонихи, ногами; взъерошенного нищего, который грелся на солнце на скамейке в парке, накрывшись драными простынями, свитерами, рубашками и сверху какой-то покрышкой, вывернутой наизнанку. И прежде, чем войти к себе домой, я остановился перед тем, что, как я думал, должно было броситься ему в глаза, – обсиженными мухами собачьими экскрементами на ступеньке. Вообразите мое удивление, когда Бродски нисколько не расстроился от вида этого дерьма. Я все ждал и ждал, давая ему рассмотреть как следует, но маленький ублюдок отказывался расстраиваться. В квартире я постарался предоставить ему еще один крупный план, на этот раз его собственных экскрементов, но он снова никак не отреагировал. Ко всему остальному он проявляет интерес. Мне следует быть начеку и не навязывать Бродски свою систему ценностей.
В четверг мы на улицу не выходили. У меня не было настроения. Но в пятницу я наверстал упущенное, как и в последующие дни. Нам попалась на глаза собака на трех ногах. Именно. Вы не ослышались. Собака на трех ногах. Женщина, стоявшая рядом с нами, видя, как испуганная дворняжка понюхала подол ее спутницы, а потом заковыляла прочь, пробормотала: «Бедняжка». Она не нашла слов жалости для владельца собаки (или для Бродски). Вы не поверите: владелец собаки оказался тоже калекой, и тоже без ноги. Мы с Бродски следовали за парой о четырех (в сумме) ногах до дома калеки. Кстати, можете быть уверены, Бродски реагировал, и в ближайшем будущем он будет делать это на бис.
В субботу не было ничего интересного. Лучшее, что я мог показать, – красивого черного юношу на костылях. Случайно повернув голову, я заметил бугорчатый поперечный шрам на его правой руке. Мне пришло в голову, что, скорее всего, хирург небрежно сделал свою работу. Не было достаточного стимула, подумал я. У юноши и его семьи, возможно, не оказалось денег. Дали сделать операцию студенту: доктор в это время играл в гольф в загородном клубе. В любом случае, поскольку этот день не предоставил мне лучшего зрелища, я разместил: Бродски в его переносной сумке так, чтобы он видел обезображенную руку.
В качестве бесплатного бонуса я устраивал так, чтобы найти экскурсии приходились на те часы, когда он обычно работал. Не только в то же самое время, когда он привык рисовать, но и совершенно неожиданно для него. Причем так, чтобы не было никаких намеков на предстоящую прогулку и он не мог подготовиться.
Например, я возвращаюсь домой в поддень, отпускаю Сесара и усаживаю Бродски перед его мольбертом и холстом так, что он горит желанием рисовать. Или он уже сделал свой первый мазок, или выдавил из тюбиков краску на холст, или даже приступил к композиции. И тут я делаю вид, что вдруг что-то вспомнил. О чем ни в коем случае не должен был забывать. Ну вроде как нанести первоначальный визит пациенту (такой визит необходимо сделать через семьдесят два часа после того, как мы получали нового пациента, чтобы установить с ним контакт; согласно миссис Нокс, неисполнение в указанный срок дает основание для увольнения); или навестить Гарри Харриса (я был его социальным работником в течение многих лет, а сегодня его перевозили в дом престарелых; ему сто один год, представьте себе), или Маргарет Фендерсон (мою чернокожую красавицу с розово-белыми ожогами после пожара); или Карлин, или Монтеро, или Элис Миллер, или… Или же, например, стоит прекрасная погода, и я решаю, что не стоит сидеть дома: «Давай погуляем на солнышке, дорогой. Ты можешь всегда порисовать попозже, не важно, что на тебя нашло вдохновение». Или: «Давай пойдем погуляем под дождем». Одна француженка говорила мне однажды, что она любит гулять под дождем. Думаю, она была сумасбродкой (раз так делала), но, может, Бродски оценит, как хороша дождливая погода. «Это всего лишь весенний ливень, дорогой. Он не продлится долго». Как раз довольно долго.
Всегда, когда он наиболее поглощен своей работой, внезапный импульс заставляет меня что-то вспомнить. В таких случаях мне приходится буквально оттаскивать Бродски от его любимого холста и выносить на улицу, чтобы он наслаждался живописью мира.
Когда мы возвращаемся домой и он расстроен и подавлен только что увиденным, я стараюсь возместить это тем, что позволяю ему рисовать. Я не даю ему никакой передышки. Никакого отдыха. Никакого ночного сна для восстановления нервной системы или глотка спиртного, чтобы забыться. Обида и боль все еще живут в нем; «приятное» чувство, оставшееся от созерцания отвратительного толстого зада негритянки за прилавком, бугристого шрама на руке красивого юноши, ковыляния трехногого пса, прыгающего рядом с одноногим хозяином, – все это в нем, въелось в каждую пору его тела, а я отдаю ему приказ: РИСУЙ! Сейчас или никогда, ты, маленький ублюдок… рисуй! Что он делает? Попробуйте угадать. Нет, вы не правы. Он не может! Слезы медленно текут по его уродливому лицу и скошенному подбородку, беспрестанным потоком, как водопад, которого не может остановить никакое препятствие. Я позволяю ему испытать всю горечь его творческой несостоятельности, прежде чем унести в ванную комнату.
Можете быть уверены, в такие вечера у него нет эрекции.
Даже на работе в эти дни мне удается повеселиться. Офис являет все признаки мавзолея, когда я оглядываю комнату, ища, чем бы скрасить монотонность работы. И вот она: мисс Пейс. Моя любимица. На крайний случай она всегда может дать повод для смеха. Хотя она сейчас сидит отдельно от своего отдела, от других сотрудников – ей выделен закуток после последнего нагоняя, который она получила, – практически она все еще считается членом нашей офисной семьи. Мисс Пейс читает книги весь день напролет. Усердно делает записи. Ни в одной библиотеке мира не найдется ученого, который работал бы усерднее, чем мисс Пейс. Когда бы вы ни посмотрели на нее в течение дня, она всегда что-то строчит. По-видимому, то, что требуется для получения диплома по бухгалтерии или бизнес-администрированию в ее вечерней школе. Мисс Пейс хочет усовершенствовать свой кошелек, если не ум. Есть смысл, не так ли? Конечно. Но, как оказывается, ее занятия совершенно бессмысленны, потому что мисс Пейс за одиннадцать лет не прошла ни одного курса. Ни одного. Если бы вы ее видели! Мясистые бедра выпирают из-под платья, походка как у пингвина, пронзительный гнусавый голос. Постоянно что-то бормочет себе под нос. Страшная неряха. Перед тем как лечь спать сегодня вечером, находясь в прекрасном расположении духа благодаря Бродски, я решил утром разделить свое веселье с моими сослуживцами.
Никем не замеченный, я пробрался в офис до появления остальных работников, стащил одну из растрепанных и исчерканных книг мисс Пейс с ее стола и положил на стол одного из сослуживцев. Не стоит долго описывать, что произошло час спустя, когда мисс Пейс обнаружила свою книгу на чужом столе. Достаточно сказать, что начался сущий ад (если можно употребить религиозное выражение применительно к истерике). Разве может кто-то противостоять гневу мисс Пейс? Никто. Спросите у бедного коллеги – если сможете его найти. Он сбежал из офиса к своим пациентам в разгар скандала. Потребовалось по крайней мере два часа, чтобы мисс Пейс утихомирилась. Но, увы, мои усилия расшевелить сослуживцев оказались напрасны; я мог бы с таким же успехом стараться развеселить участников похоронной процессии. Они предпочитали заниматься своим сизифовым трудом, как будто ничего не произошло за эти два часа, с девяти до одиннадцати. Они не обращали внимания на мисс Пейс и занимались (не делали вид, а именно занимались) своей работой. Фактически они даже превысили свою обычную норму. Такая дисциплина, такие прекрасные рабочие навыки, а «они» говорят, что служащие пользуются малейшим поводом, лишь бы не работать. Ну, здесь есть один, кто, извините, с вами не согласен. Если инцидент с мисс Пейс – это прецедент – а это так и есть, – я позволю себе признать, что они не правы.
Что-то здесь не так. Что-то произошло с маленьким ублюдком. Когда сегодня я отдернул его от холста, в то время как он, кажется, был на высшем пике творческой активности, с его стороны не последовало обычного протеста. Он не издал ни звука, не было даже намека на плач или хныканье. Если бы я не знал его лучше, я бы сказал, что он был почти счастлив. Благодарен. Он вел себя так, словно предвидел, что я его прерву. Обычно у него такой острый слух (как и все его чувства: вкус, обоняние, осязание; они компенсируют его общее состояние), что даже когда я подкрадываюсь к нему сзади, в то время как он полностью сосредоточен на своей работе, он каким-то образом знает, что я пришел его оторвать, и начинает дрожать. Это его способ сказать «нет». Сегодня, честное слово, не издав ни единого звука, он сказал «да». И затем, когда я взял его с собой, отправляясь навестить мистера Богатира и его расслабленную жену, он не проявлял ни малейшего беспокойства, как и тогда, когда я поместил его (он сидел в инвалидном кресле) перед ее кроватью. Работник по уходу на дому в это время ее обрабатывал. И Бродски не имел возможности отвести взгляд от прозрачного тела, которое поднимали, подталкивали, переворачивали и снова опускали на место. Она, как обычно, лежала недвижно; у нее была огромная раздутая голова, открытый рот с редкими корявыми зубами; не печальная, не счастливая, но с гримасой удивления на лице. Какой вечный вопрос она обдумывала, если вообще могла думать? Желтые потеки мочи текли по ее по-детски округлым бедрам, и коричневые пятна покрывали ее огузок и маленькую квадратную клеенку под ним. И когда работник перевернул ее на бок, обхватив руками, как крючьями, чтобы сменить пеленки, вначале втолкнув, кажется, излишне грубо, полотенце ей между ног, чтобы ее вытереть, я подумал, что ее ничего не выражающие рыбьи глаза вот-вот вылезут из орбит, в то время как тучный белый живот трясся и жалобно бурчал. В этот момент мистер Богатир бросился к жене, крича служителю, что тот грубо обращается с ней, и старался помочь, умоляя ее сесть. «Софи, сядь. Сядь, Софи». Но это тело было уже давно мертвым, и ничего нельзя было тут поделать; оно ни на что не годилось, кроме сопротивления любым действиям, направленным на то, чтобы его поднять.
Но вот что интересно: пока все это происходило, Бродски ни разу не закрыл глаз, не мигнул, не попытался отвернуться (чего я бы ему не позволил).
Но когда мы уже собирались уходить, уже на пути к двери, когда я, как всегда, позволил мистеру Богатиру воскресить в памяти один-единственный образ своей жены, который ему запомнился, когда он встретил ее в «старой деревне», одетую в желтое, в подсолнухах, платье и в шляпе с широкими полями («О, такой шляпы вы никогда не видели, мистер Хаберман»), я заметил, что Бродски вытянул шею, когда работник оказался у него на пути, чтобы лучше видеть. Не осмеливаясь прервать воспоминания старика, я продолжал его слушать и одновременно наблюдал за Бродски. Он хотел задержаться, вот что я вам скажу. Было ясно как день, что он хотел задержаться. Я глазам своим не верил. Он буквально вывернул свою дряблую шею, чтобы бросить еще один взгляд на жену мистера Богатира. Я даже вышел из себя и хлопнул его по щеке, чтобы он перестал пялиться. Впервые за все время я так поступил. Как вы знаете, мне это несвойственно. Но это просто показывает, что даже человек с таким терпением, как у меня, может потерять над собой контроль, когда достаточно рассержен.
Итак, что бы все это значило?
Я знаю! Знаю! Знаете, что он делал, когда мы вернулись в студию? Он… ОН РИСОВАЛ!!! Именно. Маленький ублюдок сидел в своем кресле с глупой ухмылкой на лице, такой же широкой, как отвратительный толстый зад той бабы за прилавком и рисовал. А мне ничего не оставалось как стоять заложив руки за спину, и наблюдать. И конечно, не было сомнения в том, что именно рисовал он на этот раз. Любой тупица мог бы догадаться – расслабленную жену мистера Богатира, что же еще? Говорю вам, никогда в жизни я не испытывал такого унижения и позора. Да кто этот идиот? – задавал я себе вопрос. Я тут ему демонстрирую уродство, чтобы… а он рисует!
Ну, если он хочет боя, он получит бой. Я всегда говорил, что предпочитаю сильного соперника слабому. И он у меня есть. Если Бродски хочет устроить мне проверку, так это даже к лучшему. Он увидит, каким я могу быть воинственным.
Дайте-ка мне взглянуть. Где-то в моих заметках говорится об этом. О, да, вот это:
ВЫ КОГДА-НИБУДЬ ВИДЕЛИ, КОГДА ОДИН РЕБЕНОК ГОНИТСЯ ЗА ДРУГИМ? ТОТ, ЧТО ВПЕРЕДИ, – НЕ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЯ, НАСКОЛЬКО ЕМУ СТРАШНО – ВЕСЕЛ, ЦЕЛЕУСТРЕМЛЕН, БОРМОЧЕТ ЧТО-ТО СО СМЕХОМ. ЕГО СТРАХ ПРОЯВЛЯЕТСЯ В НАСМЕШКЕ. А ТОТ, ЧТО ПРЕСЛЕДУЕТ ЕГО. ЖЕСТОК И СЕРЬЕЗЕН. ОХОТНИК НИКОГДА НЕ ЗАБАВЛЯЕТСЯ В СВОЕЙ ИГРЕ. ТОЛЬКО ТОТ, ЗА КЕМ ОХОТЯТСЯ. РАЗВЕ НЕ ЭТО ДЕЛАЕТ ЕГО СОСТОЯНИЕ СНОСНЫМ? НАМ ТУТ НУЖНО ЧТО-ТО ПРЕДПРИНЯТЬ, МЫЛЫШ, НЕ ТАК ЛИ?
Но я написал это давно, когда мы были еще в первой фазе. Много чего случилось с тех пор. Того, что сильно изменило нас обоих. Сомневаюсь, что все еще смогу рассчитывать на это. Сомневаюсь?… Нет. Я нисколько не сомневаюсь.
Вот что я решил. Как я расширил его мир, точно так же я сокращу его до четырех стен. С этих пор он не покинет своей комнаты. Он не увидит ничего нового, не важно – прекрасного или уродливого. Это его наказание, пусть рисует по памяти. Черпает вдохновение в самом себе. Он останется взаперти внутри себя, отныне и навсегда. Если я не смогу опережать его хотя бы на шаг в этой нашей длительной войне, значит, я не такой человек, каким себя считаю.
Чтобы не забыть, позвольте внести ясность в один вопрос. В его картине, изображающей миссис Богатир, не было пропущено ни одной детали: ее перепачканный зад, ее белый живот, трясущийся и жалобно бурчащий, ее застывшая гримаса удивления. Он даже умудрился передать явную жестокость, с которой обращался с ней работник по уходу, обхватив ее руками, как крючьями. Но вспомните, я никогда не отрицал, что он хороший художник. Если я и даю мои собственные толкования его картинам, то его искусство и талант не нуждаются в словах. Любому это ясно. Как раз насчет этого я ничего не имею против. Если вы так обо мне думаете, вы понимаете меня не лучше миссис Нокс. Меня вовсе не интересует, что он художник. Кто вообще интересуется искусством? Эта его… эта его… ЭТА НЕПРЕКЛОННАЯ ВЕРА, ЧТО ЕГО РАБОТА – САМА ПО СЕБЕ АБСОЛЮТНАЯ ЦЕЛЬ, ВОТ ЧТО Я НАХОЖУ ГНУСНЫМ.
С тех пор как он был заточен в своей студии, он рисовал только уродство. По крайней мере такое впечатление на меня производили его картины. Бездомная со слоновьими ногами; эпилептичка с пеной на губах; трехногий пес, ковыляющий рядом со своим одноногим хозяином. Пусть рисует. Это моя стратегия на настоящий момент. Насколько его хватит? Как долго он сможет продолжать? За всю его жизнь ему было показано не так уж много уродства. Если мои подсчеты верны, он истощится довольно скоро. Еще несколько дней, самое большее неделя, пока его ложная вера будет расти, позволяя ему думать, что он сможет переиграть меня, и потом – бац! – свет погаснет… навсегда. Он не получит больше ничего для рисования. Ничего, что будет его вдохновлять. Тогда мы посмотрим, кто художник в этом доме.
Не думайте, что он делает все это без злого умысла. Даже несмотря на то, что он идиот, и, следовательно, в этом можно сомневаться, он вредничает. Я знаю. Я проверял. Сомнений в моей правоте быть не может. Как еще объяснить, что он незаметно вставляет в картину то, что не уродливо, только когда я не наблюдаю за ним? Вроде натюрморта «Обед на службе». Именно. Чем больше тестов я провожу, тем больше убеждаюсь, что он делает это, только чтобы позлить меня. На днях, когда я ушел из комнаты, поставив перед ним новый холст (на самом деле он может менять холст сам, но я делаю это. просто чтобы было побыстрее, потому что, естественно, мне это легче, чем ему, а я очень хотел увидеть результаты моего теста), он нарисовал «Женщину с зонтом». Но представьте: когда я возвратился и занял свое обычное место у него за спиной, он сделал мне знак, чтобы я поменял холст, и тут же принялся рисовать «Красивого юношу-негра с изуродованной рукой». И хуже того. Свои собственные фекалии крупным планом. Не говорите мне, что это вдохновение. Нет, без всякого сомнения. Тот, кто рисует такую чепуху, делает это намеренно, только чтобы разозлить меня. Он не сделал ни одного мазка без того, чтобы я не наблюдал за ним. Я был свидетелем каждого мазка, пока проклятая вещь не появлялась прямо у меня перед глазами. Закончив, он улыбался. Не простой улыбкой, а притворной, венчающей тайное знание. И улыбка его была вызвана не гордостью за хорошо сделанную работу, а тем выражением, которое он видел на моем лице. Я изо всех сил старался скрыть свои чувства, но что я мог поделать? Я всего лишь человек. Мне приходится проявлять чувства, даже если он скрывает свои.
Что ж, недалек тот час, когда его мелкие проделки будут пресечены. И когда это время наступит, мы посмотрим, кто последний будет смеяться в этом доме. Пусть он победит в битве, если можно так выразиться, но я выиграю войну!
Я не могу больше это терпеть. Он все рисует и рисует, а мне за эти последние четыре недели ничего другого не остается, как только сидеть и наблюдать. Это мой мир сузился до предела, а не его. Вначале я думал, что когда его идеи истощатся, он быстро увянет и бросит рисовать, но я ошибался. Он уже давным-давно перестал бы изображать то, что мог видеть в реальной жизни, все равно – прекрасное или уродливое. Есть что-то такое, что заставляет его упорствовать. Вот единственное, что я могу себе представить: он черпает силы из своего желания победить меня. Может, именно это служит для него побудительным импульсом. Мотивация – великая сила. Я всегда придерживался мнения, что у религиозных фанатиков и художников есть много общего. И у тех и у других абсолютная вера. Вот еще одна причина, почему я так ненавижу художников. Только одно я знаю. Ни один нормальный человек не видит мир так, как он.
Я решил больше не сидеть и не ждать у моря погоды. Я собираюсь снова взять инициативу в свои руки. Было глупой тактической ошибкой дать ему вырваться вперед. Каким бы ни было преимущество, я его потерял. Он стал сильнее за эти последние несколько недель, а я слабее. Каждый день он сидит перед своим мольбертом, состязаясь таким образом со мной, и счастлив, что напоминает мне все, чем я не являюсь. Справедливости ради надо сказать, что у него сейчас самый плодотворный период: четыре-пять картин в день. Идеальное время, чтобы оправиться от моего поражения и снова начать войну. Как только я пришел сегодня домой из офиса, я решил назначить ему новую серию наказаний, которые будут применяться в течение последующих четырех с липшим недель. Он заплатит мне за все стократ.
Итак, давайте посмотрим, что это за наказания.
Я беру из аптечки складное зеркало для бритья и помещаю его перед ним так, чтобы он не мог сделать ни одного мазка, не посмотрев сначала на себя. Главное – установить зеркало под таким углом, чтобы оно отражало его лицо, как бы он ни наклонял голову. Если он сделает попытку отбросить его рукой в протезе в припадке разочарования, я, естественно, отцеплю протезы. Нет необходимости в объяснениях, давайте просто посмотрим, сможет ли он рисовать. Как Нарцисс, любующийся своим отражением в воде, Бродски должен смотреть на свое отражение в зеркале. Но он не Нарцисс. Его попытки отвести глаза, визг, ерзанье на сиденье сказали мне об этом более чем красноречиво. В какой-то момент он даже старался работать по памяти. Он закрыл глаза и попытался рисовать, но хоть он и мог творить в темноте, мы оба поняли, что эффективно работать с закрытыми глазами он не может. Вот интересная отличительная особенность; возможно, в будущем я смогу как-то это использовать. Ему потребовался целый день и много боли и труда, чтобы прийти к некоторому решению. Каким-то образом, что можно расценивать как своего рода самогипноз, он научился игнорировать свое отражение в зеркале, хотя смотрел прямо на него; таким образом, глядя на себя, как будто его там не было, маленький ублюдок вновь обрел способность рисовать. Если судить по отсутствующему выражению на его лице и по тому, как он реагировал на мои прикосновения позже в тот же вечер в ванной (его флаг был приспущен), я сомневаюсь, что он был удовлетворен результатом. Не это ли я видел однажды в каком-то фильме о музыканте, который прежде любого из своих слушателей знал, что его музыка не на высоте. Для меня даже более интересен тот факт, что у Бродски никогда не возникало мысли написать свой автопортрет. Будь я на его месте, я попытался бы приспособиться таким образом. Возможно, есть вещи, которые слишком уродливы, чтобы их изображать. Или, может, как я давно подозревал, он просто утрачивает лотрековское чувство юмора, когда дело доходит до его собственной наружности. В любом случае, кладя сегодня вечером моего дорогого малыша в кроватку, я думал, что открыл счет в той игре, в которую он вовлекал меня все больше и больше.
Следующее наказание:
Светите слабым светом фонаря прямо ему в лицо, когда он рисует. Бели он мигает, крутит головой, скрежещет от злости зубами, цельте луч прямо между его глаз. Наблюдайте, доминирует ли его внутренний глаз. Как спартанец, он стоически продолжает рисовать. Постепенно усильте свет одновременно с более интенсивным освещением его мольберта, так чтобы резкий луч немилосердно бил ему в лицо. Наблюдайте его борьбу, которая на этот раз сильнее, чем прежде. Снимите показания, подтверждающие тот факт, что он мигает непрерывно, даже пытается заслонить глаза от слепящего света, пытаясь поднять одну руку в протезе, в то время как другой продолжает рисовать. Должно быть, для него это все равно что держать огромную тяжесть. Он может держать так руку только очень непродолжительное время, потом рука падает: Наконец он сдается. Он закрывает глаза. Но иронично, просто перестав сопротивляться, он торжествует Его внутренний глаз доминирует Потому что, когда он открывает глаза, он способен рисовать. Затем уберите театральную подсветку со стены. Вы знаете какую. Раньше она предназначалась для его любимой картины – «Крик» Мунка, – когда ему полагалась награда. Только теперь никакой награды. Если вы видите его действия, направленные на то, чтобы помочь самому себе – рисовать, – тогда полагается награда. Но это требует небольших усилий, понимаете? Никто уже не принимает всерьез библейское выражение: «Бог помогает тем, кто помогает себе сам». Направьте свет ему в лицо и держите пять, десять, пятнадцать минут Когда это мне наскучивает или хочется узнать, как он будет реагировать в других обстоятельствах, я использую мою реостатную систему и варьирую силу света от слабого до сильного. Заметьте: он потерпел поражение. Его внутренний глаз больше не видит. Он может рисовать, но с довольно низкой продуктивностью. Я разочарован. То, как он выносит испытания и борется, вдохновляет меня подстегивать его, чтобы он рисовал интенсивно. В этом нет никакого противоречия. Я всегда утверждал, что наслаждаюсь хорошей борьбой больше, чем легкой победой. Но даже если он рисует, я не даю ему награды. Нет: мы больше не играем в эту игру.
Купите миллиметровку и три-четыре карандаша разных цветов. Запишите на магнитофон самые лучшие образцы классической музыки из коллекции Бродски; и даже хорошую порцию диско-музыки, которую слушает его сосед; и наконец тот шум, которым наслаждается каждый житель огромного города: какофонию уличных звуков Нью-Йорка. Начертите график, отражающий рост художественного мастерства (или его отсутствия) в зависимости от перечисленных выше типов музыки и звука. Наденьте наушники ему на уши и позвольте рисовать, дав понять, что если ему позволено рисовать, он должен одновременно слушать музыку. Введите различные звуки и созвучия в его отсталый мозг. Вначале классическую музыку, затем диско, и наконец крики, сигналы машин и шум города. Используя желто-зеленый карандаш, детально сличите по вашему графику, как лучше всего классической музыкой воодушевить его к творчеству, когда он работает акварелью. Сделайте точно такой же график для его чувственного восприятия масляных красок, что побуждается звуками диско-музыки, только теперь используйте красный карандаш и отметьте, как ваша кривая резко пошла вниз, что указывает на значительное уменьшение художественного контроля и мастерства. Его абстрактная живопись, побуждаемая какофонией уличных звуков, сама по себе годится для научного измерения. Вы вряд ли удивитесь, что эта последняя работа, выполненная прерывистыми мазками, будет отражена кривой, резко падающей вниз, по сравнению с предыдущими, что уже есть в вашем графике.
Соедините все три музыкальные записи в одну так, чтобы у вас получилось нагромождение визжащих диссонирующих звуков; нечто такое, что Бродски не мог раньше слышать или даже представить. После того как вы зафиксируете его ответ на эту мешанину звуков черным карандашом, посмотрите на график. Посмотрите на картины Бродски. Обнаружится отличная взаимосвязь – от его первой акварели, выделяющейся изысканными оттенками света и тени и демонстрирующей тщательную прорисовку деталей, что соответствует самой высокой точке на шкале вашего графика, к самой последней мешанине звуков, вызывающей визуальную путаницу на его холсте, которая соответствует самой низкой точке. Вы можете поздравить себя, друг ученый. Благодаря строгому научному методу вы ухватили случайную связь между неуклонно растущим распадом звука и постоянно возрастающими трудностями художника, стремящегося его преодолеть. Ваш желто-зеленый, красный и черный график с хирургической точностью показывает все неудачные попытки Бродски начать, его остановки, взмахи и скольжения кисти, точно так же, как детектор лжи фиксирует все изменения активности тела обследуемого. Все это мучение, противоречие, дисгармония как на магнитофонной пленке, так и на холсте отмечается и предстает в кристально-ясном порядке на вашем графике, предназначенном для будущих исследователей.
Я, именно я придумал это. Мой график может сказать даже больше, чем его живопись. Разве это не неопровержимое доказательство того, что я более великий художник/УЧЕНЫЙ, чем он? Поскольку я все это придумал и организовал. Он только реагировал. Мой график – это совершенная поэтико-научная метафора творческого процесса в его крушении. Внутреннее состояние художника перепутано и звучит нестройно, когда сталкивается с чуждыми и противоречивыми влияниями. Я поздравляю себя с великим научным открытием. В следующий раз, уверяю, я сделаю даже лучше. Существует много, очень много независимых переменных для контроля, а я только начал знакомиться с моим субъектом и самозащитой его эго.
Как долго это будет продолжаться? Пока он не уступит. Пока его жажда не утолится. Пока я не сломлю его волю. Именно об этом идет речь, не так ли? О его воле. Его стремлении к творчеству. Он должен перестать рисовать. Он должен прекратить попытки стать чем-то большим, чем он есть. Он должен признать, как мы все это делаем, что он создан, чтобы жрать и спать, что он мертвая вещь, чем он в действительности и является. Он не должен ни к чему стремиться. Он не должен хотеть что-то делать. Чем-то быть. Он не должен напоминать мне о том, что я не хочу вспоминать. То, что я забыл много лет назад и никогда не хотел вспоминать. Он должен смириться и жить жизнью неизменной, мертвой, уродливой и инертной. Он должен довольствоваться едой, сном и снова едой и ничем больше. Он не может трахаться. (Возможно, может Возможно, я найду ему партнершу, такую же безрукую и безногую идиотку, как он сам. Было бы забавно выяснить, получится ли у него.) Самое важное, что он должен отказаться от своей потребности в прекрасном, от того, что отличает его от всех нас и напоминает о нашей несостоятельности. Только когда он поймет все это, я остановлюсь. И он поймет. Пока он в моем классе и я его учитель, он будет учиться, обещаю вам.
– Он не просто идиот, – сказал Сесар, когда я вернулся сегодня из офиса домой. Это был ответ на фразу, случайно брошенную мной сегодня утром.
– В самом деле? – спросил я. – А кто же он?
– Ну, во-первых, он любит искусство и еще музыку. И вот что я вам скажу. Мне не нравится, как вы с ним обращаетесь в последнее время.
Я некоторое время стоял молча, потирая щеку, чтобы овладеть собой. Затем, стараясь, насколько было возможно при данных обстоятельствах, чтобы голос меня не выдал, спросил:
– Что ты имеешь в виду, Сесар?
– Я не Бродски. Не играйте со мной в игры, – ответил он. И, перед тем как гордо выйти из квартиры, он резко мотнул головой в сторону стенного шкафа, где я запирал на замок протезы Бродски и его специальные приспособления.
Или это относилось к последней картине Бродски «Какофония», висящей слева от шкафа?
Ответ Сесара был не единственным ударом, который я получил в этот день. В офисе я понял, что, несмотря на ту огромную работу, которую я проделал, чтобы привести истории болезни в порядок, настоящей целью расследования, предпринятого Главным управлением, является проверка визитов к пациентам. По слухам, это расследование проводится по всему городу и будет использоваться как основание для избавления от недобросовестных работников. Специальное расследование будет проводить Руфус Бойнз по прозвищу Дровосек, который прибывает на следующей неделе, чтобы самолично проверить наши отчеты по работе с пациентами. Если это случится, я погиб. После тридцати четырех лет работы мне придется с ней распрощаться. Я просто не успею заполнить формы W712, в которых фиксируется время, потраченное на посещение пациентов, потому что из-за миссис Нокс все эти недели я только и делал что просматривал и переписывал истории болезни. Интересно, а вдруг она специально это подстроила? Теперь я даже в этом уверен, после того как заметил, что она звонит моим клиентам, чтобы выяснить, когда я их посещал. Возможно, именно этим объясняются каракули, которые она тайком заносит в свою записную книжку каждый раз, как отходит от телефона. А что же Крысеныш? Когда он сообщал сегодня утром новости, его маленькая крысиная мордочка так и сияла торжеством – можно подумать, что Руфус Бойнз явится в наш офис, чтобы лично препроводить его через небесные врата. Если подумать, то и миссис Нокс тоже выглядит не так уж угрюмо. Она определенно в хорошем расположении духа.
Первым делом завтра утром мне нужно позвонить представителю профсоюза и узнать, получу ли я пенсию, если меня уволят.
И социальное страхование. Или мне прежде должно исполниться шестьдесят пять лет и только тогда я начну получать деньги?
О, конечно, я всегда могу жить на свои сбережения.
Подавитесь!
Но кому? Кому я желаю подавиться?