Нечего и говорить, что я не исключение из общего правила. Но, как и во всем, я отличаюсь особым своеобразием и в этом. Излюбленное развлечение для меня – разговаривать с клиентами, говорящими только по-испански. Когда эти меднокожие латиносы звонят, с моих губ слетает такая брань и словесная блевотина, что иногда мне и целого утра не хватает, чтобы высказать все, что я о них думаю. А почему бы нет? Они не только не понимают, что я ругаю их, они даже не могут нажаловаться на меня – и это самое главное – миссис Нокс. Что они могут сказать? «Не говорить англиски, не понимай»?
Кстати, с тех пор как я познакомился с Бродски, я стал отвечать по телефону намного любезнее. Что ж, как говорится, в каждой победе есть доля поражения.
Миссис Нокс проявила гибкость в решении этой проблемы. Как всегда, призывая следовать своему собственному своду правил.
– С сегодняшнего дня, – заявила она в одно прекрасное утро, – отдел В не принимает телефонные звонки во второй половине дня, если только не случится какое-нибудь чрезвычайное происшествие. Мне надоело сидеть здесь и подпрыгивать всякий раз, как резиновый мячик, отвечая на телефонные звонки, когда вы уходите навещать пациентов.
– А как же миссис Рамсей, наша секретарша? – спросил В-23. – И сотрудник по ЧП…
Миссис Нокс резко повернулась лицом к правонарушителю:
– У меня нет времени обсуждать это с вами, мистер Гоулд, – прошипела она сквозь зубы, снимая трубку с телефона. – Мне нужно позвонить по личному делу.
Через три дня от миссис Ривера по телефону пришло сообщение: Бродски болен. Это чрезвычайное происшествие. Его мать говорит, что я ему необходим. Я тут же подумал: посмотрим, насколько.
Прошел день, за ним другой. Прошла неделя, началась другая. Я все еще не звонил и не посещал Бродски. Каждое утро первое, что я делал, когда приходил в офис, расписавшись в книге прихода у миссис Нокс и вручив ей газету, – вскрывал свою папку с почтой. Отделив послания миссис Ривера от других, пришедших за прошедший день, я добавлял их к уже довольно внушительной стопке в моем столе. Пусть послания Матери копятся. Это доставляет мне огромное удовлетворение. Они доказывают, что мой план работает. Наконец, когда прошло еще несколько дней, перегруженных сердечными посланиями, произошло нечто неожиданное. Кое-что, на что я надеялся, но не мог рассчитывать. Только величие моего эксперимента позволяло мне верить, что это произойдет.
Крупный прорыв произошел в форме телефонного звонка от миссис Tea Гольдштейн, социального работника из реабилитационного института. Она сообщила, что Бродски необходимо доставить в больницу, чтобы провести обследование, которое нельзя провести на дому, поскольку для этого требуется специальное оборудование. Не буду ли я так добр и не смогу ли посодействовать (и оказать давление на миссис Ривера), сказала она, чтобы не случилось ничего непредвиденного в назначенный день. Я ответил: «Я буду только счастлив». В моем голосе прозвучало даже не удовлетворение. Благодарность.
В день, назначенный Бродски для прохождения обследования в больнице, я посетил его на дому. Какая досада, что его не оказалось дома. Я быстро нацарапал записку для матери на бланке формы W-26 и просунул ее под дверь. Кроме моего имени и номера телефона, в записке содержалось настоятельное требование к миссис Ривера позвонить мне на следующий день. «Нам нужно обсудить кое-что очень важное» – вот точные слова.
Ровно в девять на следующее утро Мать позвонила. Я сказал, что приду к ней во второй половине дня, если смогу. Она ответила взволнованно:
– Пожалуйста, мистер Хаберман, пожалуйста, приходите.
Я сказал:
– Конечно, дорогая мамаша, приду, если мне удастся вырваться.
Обследование было проведено в два тридцать пополудни. Я пришел в четыре. Мать была измучена, бледна, обеспокоена. Во взгляде отблеск страха. Бродски рад меня видеть. Если бы у него была возможность, он подпрыгнул бы от радости. Бесцеремонно пройдя мимо Матери, я вхожу в его комнату. Там все как обычно. На этот раз я принес ему настоящий приз. За те лишения и страдания, которые он должен был терпеть не по своей собственной вине, а из-за Матери. Это проектор, экран и слайды самых прекрасных уголков мира. Пантеон, собор Святого Павла, Лондон, греческие руины. Я тщательно отобрал каждый слайд. Специально выбрал за его уникальную красоту. Я хочу, чтобы у моего дорогого малыша было все самое лучшее. Результат – подлинные красоты семи чудес света. Разве раньше я этого не обещал? Пока Мать ожидает в другой комнате, я провожу с Бродски несколько часов. Мне даже не нужно просить ее, чтобы она разрешила нам побыть наедине. Она согласилась сама. Добровольно. Она понимает, что в такие моменты мы с малышом должны быть только вдвоем. Прошло несколько часов. Мы не проронили ни звука. Нет даже тихого мурлыканья, которое я обычно слышал от него, когда он бывал счастлив. Только жужжание проектора. Комната в полумраке. С каждым новым слайдом я чувствую, что Бродски все больше и больше увлекается. Он поглощает содержимое слайдов, как толстяк пожирает сладости. Так легко доставить ему удовольствие, думаю я. Все, что необходимо, – это демонстрировать ему красоту. А мир так велик.
Каждый отобранный мной слайд – великолепная работа фотографа, каждый объект запечатлен гением фотографии. Так что в течение четырех с лишним часов он путешествует от руин Древней Греции к современным небоскребам из стекла и стали; от собора Парижской Богоматери к роскошным виллам Уругвая. Он видит эти виды, как немногие могли бы их видеть. Или по крайней мере оценить. Благоговейное изумление в его взгляде нарушается только тогда, когда он удивляется ловкости моих проворных пальцев, включающих или выключающих проектор или фокусирующих изображение. Ему это, должно быть, кажется чудом. Не забудьте, за всю свою жизнь он ни разу не видел кино. И даже не смотрел телевизор. Мать ему не позволяла. Это плохо действует на глаза, как-то сказала она мне. Наконец я решил, что пришло время поговорить с матерью. Я оставляю Бродски созерцать «Бегство в Египет» Джотто и вхожу в ее комнату.
Мое лицо выражает строгость, даже суровость, когда я прошу ее присоединиться ко мне.
– Вот сюда, присядьте со мной, дорогуша, на этот диван. Мне нужно серьезно поговорить с вами.
И вот, сидя с ней на ее диване, который в прежние дни, должно быть, служил ложем любви, я увидел первые семена того, что в конечном счете предрешит судьбу пожилой женщины. Не объясняя моего поведения или причины моего отсутствия в течение последних нескольких недель, я сказал ей, что ОНИ решили прислать к ней работника по уходу на дому, чтобы тот помогал ей обслуживать Бродски. «Они» считают, что это абсолютно необходимо в свете медицинских отчетов, недавно полученных из больницы.
Мать протестует. Для нее нет ничего хуже, чем присутствие в доме незнакомца, который будет приходить и ухаживать за ее ребенком. Точно такую реакцию я и ожидал. Я тут же закрепляю свое преимущество.
– Единственный выход для вас, мамаша, если вы сами станете работником по уходу на дому. Я не знаю, разрешено ли это, но если вы хотите, чтобы я этим занялся, я бы дал вам рекомендацию. Конечно, это будет нелегко. Тут есть одна проблема. Родственникам, живущим вместе с клиентом, не разрешается быть работниками по уходу на дому. Управление имеет четкие указания на этот счет Но, может быть, если я объясню особые обстоятельства и представлю на рассмотрение специальную записку… ну, может быть, может быть. Конечно, мы не будем никому говорить о ваших истинных родственных отношениях. Я имею в виду, что у вас с Бродски даже нет кровного родства. Если об этом узнают, то могут вообще его у вас забрать. О, не беспокойтесь. Я не скажу об этом. И я думаю, что смогу добиться для вас положительного решения. Во всяком случае, стоит попытаться. Так что вы на это скажете, мамаша? Вы готовы?
Старая леди смотрит на меня с подозрением. Она едва ли понимает, что я ей сказал. Возможно, только то, что «они» хотят прислать в ее дом незнакомца, и даже хуже – что «они» могут забрать у нее ребенка.
– Я не хочу обременять вас, мистер Хаберман, но если вы будете так добры сделать то, что вы сказали, я буду вам очень благодарна.
Тон у нее кроткий, смущенный, несчастный. В глазах уже давно стоят слезы. Слушая ее голос и оглядывая ее, такую сейчас беззащитную на этом ложе любви, я вдруг представляю томящегося от любви поклонника, вымаливающего руки своей возлюбленной. Нет ничего более отталкивающего. Мой голос приобретает твердость, когда я отвечаю:
– Почему же, конечно, дорогая мамаша. Это совсем меня не затруднит. Надеюсь, что смогу получить благоприятное для вас решение. Я убежден, что вы будете самым лучшим работником по уходу на дому. И знаете еще что – за это вам будет положена дополнительная плата. Уход на дому стоит три доллара тридцать пять центов в час, а работать вы будете все время. Двадцать четыре часа в сутки. Правда, получите оплату только за двенадцать. Здесь ничего не поделаешь. Такая уж политика. К тому же вы будете получать продуктовый паек и возмещение стоимости проезда на транспорте.
По реакции матери незаметно, что она интересуется деньгами. Но верно ли это? Хоть она и замотала головой в знак того, что деньги ей не нужны, я все же засек некий намек на разочарование при моих словах, что уход на дому оплачивается только за двенадцать часов. Или мне это показалось? Взяв ее за руку, я перевожу разговор на другое. – А теперь, мамаша, перед тем как уйти, позвольте мне вас научить, как обращаться с этим проектором, чтобы вы могли показывать Бродскй красивые картины в мое отсутствие. В конце концов, я не могу быть здесь все время, а вы знаете, как малыш любить на них смотреть.
Мы вместе вошли в комнату. Бродски все еще благоговейно смотрит на слайд с «Бегством в Египет», точно так же как полчаса назад, когда я покинул его. На его лице выражение восторга, удивления и благоговения. Кажется, будто он загипнотизирован. Мать смотрит на него нежным взглядом. Она улыбается. Все будет хорошо, как будто написано на ее лице. Я показываю ей, как обращаться с аппаратом. Она обещает мне (и ему), что после ужина снова покажет Бродски мои слайды.
Перед тем как уйти, я собрал слайды, которые уже показывал Бродски, и заменил их другими. Эти новые были не такими приятными для просмотра. Некоторые из слайдов с теми лее видами, которые я демонстрировал, были с дефектами – возможно, из-за недостатка освещения при съемке, или из-за плохо выбранного местоположения, или отсутствия четкости, потому что камера двигалась во время съемки. Я также включил несколько случайных слайдов, которые заслуживали не больше внимания, чем повседневный снимок, сделанный самым простеньким фотоаппаратом.
Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы уйти, ведь я стишком хорошо понимал, что мне придется пропустить то, что произойдет позже вечером. Выражение лица Бродски (и Матери как реакция на него), когда он увидит эти ужасные снимки; вой и кошачьи крики, которые наполнят комнату, когда Мать тщетно будет стараться сфокусировать изображение на этих слайдах.
Бедняжка: только я могу принести радость в дом Бродски. Только я могу порождать красоту Мать, кажется, способна быть только причиной страдания. Что еще Бродски подумает? Но главное, что же будет думать Мать? Она даже не догадывается, что я подменил слайды. И даже если сын это знает, он не сможет ей сказать.
Удивительное не в том, как много мы ожидаем, когда мы молоды – когда мы только начинаем свой путь, – а как мало мы добиваемся, когда становимся взрослыми. И все же этого достаточно. Мы приспосабливаемся. Мы очень хорошо это понимаем. Мы живем свою жизнь!.. Живем?
* Ксерокопия, вложенная в рукопись; оригинальная запись сделана Хаберманом.
Нигилизм [‹ лат. nihil ничто, ничего] – 1) полное отрицание всего общепризнанного. 2) филос: а. полный скептицизм, отрицание реально существующего или возможности объективного критерия истины, б. небытие или несуществование, в. См. этический нигилизм. 3) течение русской общественной мысли 60-х годов XIX века, отрицательно относившееся к устоям, традициям дворянского общества, считавшее, что существующие социальные и политические институты должны быть разрушены, чтобы расчистить путь для нового общества, и допускающее для достижения этой цели чрезвычайные меры, включая терроризм и убийство. 4) анархия, терроризм или революционная деятельность. 5) самоуничтожение, или индивидуалистическое сознание, особенно как аспект мистического опыта. 6) полное и абсолютное разрушение, особенно по отношению к миру в целом и включая себя самого: безумный нигилизм ярко выражен у Гитлера в последние годы его жизни.
Эстет [‹ гр. aisthetes чувствующий] – 1) человек, воспринимающий внешне формы искусства в отрыве от содержания. 2) поклонник, ценитель изящного (искусства, музыки, поэзии и проч.) и равнодушный к обыденному. Синонимы – 1. знаток, 2. дилетант.
На следующий день миссис Нокс категорически против того, чтобы разрешить матери Бродски получить статус работника по уходу на дому:
– Политика Управления в отношении родственников, которые не могут быть обслуживающими на дому, совершенно ясна. Особенно по отношению к тем родственникам, которые уже живут с клиентом и исполняют эти функции бесплатно.
– Но миссис Ривера на самом деле не родственница, миссис Нокс. Она просто добровольно приняла на себя обязанности приемной матери. И мы оба знаем, что это редкий случай. Особая ситуация.
Мои «но» продолжаются все утро. Наконец, после того как это становится похоже на психопатическую настойчивость с моей стороны, она смягчается.
– Если вам, мистер Хаберман, хочется тратить время на писанину, – цедит она сквозь зубы, – напишите докладную записку, обосновывающую специальное разрешение для этого клиента. В таком случае я не буду возражать. Но помните, мистер Хаберман, вы должны сами напечатать докладную записку. Я не собираюсь просить Тониту ее печатать. Я не позволю тратить на это время нашей машинистки.
– Спасибо, миссис Нокс. (Большое спасибо.)
Если вы собираетесь выполнить такую задачу для клиента, значит, вы не знаете, что такое Управление. Не только потому, что требуется большая работа по составлению докладной записки, сбору фактов и деталей, тщательной формулировке, следованию точным инструкциям относительно формы и структуры докладной записки (Инструкция 2-587), но докладные записки такого рода очень редко, лишь в единичных случаях, получают одобрение Социального совета. Почему же так происходит? Всякий раз, когда Управление ставит свой штамп об одобрении, это требует городских денег. Так что политика Управления недвусмысленно говорит «нет» на все. (Это неписаный, но всем известный закон государственной службы.) Но я смогу обойти его, думал я про себя. Все, что необходимо, – это строгое письмо от доктора Умано из Института реабилитации – Tea Гольдштейн может это устроить. И конечно, поддержка директора совсем не повредит. Он просто О-Б-О-Ж-А-Е-Т бонсаи, который я ему достал. Я полевой генерал, пехотинец и разведчик… но мое настоящее положение в армии заключается в исполнении «маневров».
Спустя три недели после заградительного вала телефонных звонков от Социального совета, требующего дополнительной информации, после преодоления всевозможных бюрократических препон, специальным постановлением Марии Ривера разрешается стать работником, обслуживающим Бродски на дому.
Я не спрашиваю у Матери разрешения взять Бродски на улицу. Вместо этого я жду, когда она получит свой первый чек за обслуживание на дому. Это часть моей стратегии. Возможно, самая важная часть моего военного плана.
Через час после того, как она обналичила чек (я следил за ней, когда она пошла в банк; по компьютерной распечатке я знал, когда чек был вручен), я навестил ее дома. Она была занята приготовлением ужина. Что это: новый обеденный сервиз, мамаша? И пара одинаковых фартуков для вас и вашего сына? Ну, ну; мамаша, если вы еще не транжира, вы скоро ею станете. О, ну, как говорится. Бог дал, Бог взял.
Еще до моего прихода она чувствует, что сделала что-то не то. Я влетел как безумный, слова так и лились из меня потоком.
– Мамаша, мамаша, мы совершили ужасную ошибку. Я только что узнал, что «они» могут забрать у вас сына, если вы сделаете что-то незаконное» например станете обслуживающей на дому. Я даже не представлял, что есть правила и инструкции, карающие за это, но они есть. Вы не должны работать в этом доме в качестве обслуживающей на дому. Вы не должны обналичивать чек. Если вы это сделаете, я не знаю, что они сделают с вами. Нет, я знаю! ОНИ ЗАБЕРУТ ОТ ВАС СЫНА!
Мать недоверчиво уставилась на меня. Своего рода рефлекторный механизм запускает правильно построенные предложения, хотя лицо у нее в полном смятении.
– Но вы сказали, что все будет хорошо, мистер Хаберман. Вы сказали, что обо всем позаботитесь. Что же мне теперь делать?