Однажды я отправил Мать поиграть в бинго с подругой. Она теперь постоянно уходит. Может, два или три раза в неделю. Мы с Бродски проводим эти вечера вместе до ее возвращения. Сегодня вечером я решил кое-что попробовать. Моя цель – определить, что именно расстраивает Бродски: картины художницы или сам процесс их создания. Для этого я купил набор пастели для самоучек. Поскольку там есть инструкция, которой легко следовать, а краски достаточно яркие, я был удовлетворен результатом. Мой рисунок пастелью (я не хочу сказать «произведение») – пасторальный ландшафт – оказался действительно вполне хорош. Правда, на Бродски он не произвел такого впечатления, как на меня. Малыш: выглядел таким же угрюмым, когда я закончил, как и раньше, когда я начинал. Даже намек на насмешливое презрение появился на его птичьем лице.
Ну, по крайней мере, я выяснил: его поведение меняется от чего-то, что связано с процессом рисования, тайной творчества. Как еще можно объяснить его явное презрение к моему рисунку, который, по совести говоря, по крайней мере так же приятен для глаза, как и некоторые рисунки уличной художницы, за исключением того, что этот дьяволенок знал, что я мошенничал? Я удовлетворен. Я сделал еще один шаг.
Сегодня ночью я заснул, бормоча: «Но что это значит?»
Ну почему всегда так? Чисто случайно, когда меньше всего ожидаешь. Раз в неделю кого-то в отделе назначают дежурным по «ЧП», и он весь день не может покинуть офис ни при каких обстоятельствах. Миссис Нокс никогда не отступает от своего правила. У вас дома может быть настоящее ЧП. Ваш отец, мать, брат, сестра, жена, ребенок могут заболеть, на них могут напасть, изнасиловать, они могут умереть, но в день, когда вы назначены дежурным по «ЧП», вы не должны покидать офис. Миссис Нокс вам этого не позволит. Какое счастье, что сегодня я был дежурным по «ЧП». Конечно, это бы произошло, так или иначе. Бродски уже посеял семена. Они уже дали ростки внутри меня. Вопрос в том, когда растение взойдет и зацветет.
И сегодня после обеда это произошло.
Как всегда, все началось с Матери. Кажется, чем больше времени я проводил с Бродски, тем больше она становилась жадной до денег, делая меньше работы. В последнее время вдобавок к моим обычным обязанностям по дому: уборке квартиры, размещению картин и регулировке падающего на них света, протиранию пыли и глажке белья, стирке и даже приготовлению пищи, я принял также добрую порцию ее обязанностей как работника, обслуживающего на дому. И она знает это. По вечерам, даже когда она дома, это я купаю малыша и затем укладываю его в постель. Конечно, я использую эти часы с пользой для себя. Например, я понял, что в ванной он реагирует на рубенсовскую наготу не больше, чем на цветную вклейку в журнале: эротическое воображение полностью у него отсутствует. Но он все же реагирует на прикосновение. Когда я ласкаю его интимные места и вижу, что его член увеличивается в размерах, это нельзя отнести на счет воображения: он морщит лицо, закрывает глаза и радостно визжит, причем кажется, что все его тело превращается в клубок сконцентрированного удовольствия, и даже мне не удалось бы так громко выразить свое довольство: он просто завывает от наслаждения. Теплая вода и мыльная пена (из лучшего мыла), прикосновение моих рук к его телу – все это он любит. Если даже у него отсутствует эротическое воображение, то тактильное у него, без сомнения, имеется. Возможно, он просто не знает, как мысленные образы связаны с сексом. В конце концов, у него же не было такого опыта. Мои прикосновения (как и Матери) – это единственное сексуальное наслаждение, которое он знает. Должен признаться, что когда я поглаживал его, я тоже испытывал некоторое наслаждение. Хотя его вряд ли можно назвать сексуальным. Такое же, хотя и не столь сильное, чувство я испытываю, когда держу бабочку за крылья, в то время как она порывается лететь, или давлю ее пальцами, в зависимости от моей прихоти.
Когда Мать пришла в офис сегодня днем, объяснив это тем, что она не получила чек за работу на дому, я очень удивился, потому что она взяла с собой Бродски. Она могла бы отнести его к подруге, но когда почтальон сказал: «Чека нет», ей, видимо, стало так невтерпеж, что она решила не тратить на это время. Это хорошая иллюстрация того, как далеко зашли ее жадность и недовольство. Еще два месяца назад она на коленях умоляла меня не брать его на улицу. А теперь, значит, вот как. Из-за нескольких паршивых долларов она демонстрирует его подонкам из центра социального обеспечения. Впрочем, я не протестовал и не читал ей нотации. Это мне не свойственно. От этого никакой пользы. Вместо этого я взялся одной рукой за ручку инвалидного кресла, другой подхватил под локоть Мать и направился из приемной к своему столу, уверяя ее по дороге, что все будет в порядке. В отделе я познакомил ее с миссис Нокс. Впервые моя начальница (и остальные сотрудники, таращившие от удивления глаза, – несмотря на то что это был не их ЧП-день, они не спешили к своим подопечным) познакомилась с миссис Ривера и Бродски, и даже ей было немного не по себе. Какой-то проблеск человечности мелькнул в ее глазах.
Обращаясь к миссис Нокс, но говоря достаточно громко, чтобы слышали все, я сказал:
– Обратите внимание, миссис Нокс. Разве это нормально? Вот женщина, работа у которой тяжелее, чему любого другого, а Управление ей не платит.
Миссис Нокс поднимается из-за стола, подходит ко мне и приказывает сходить и принести бланки по возмещению потерянных чеков, а тем временем она позаботится о том, чтобы поудобнее разместить мою клиентку. Выходя, я услышал, как она сказала: «Не беспокойтесь, миссис Ривера. Все, что вам необходимо, – это подписать бланк, и наш нотариус заверит вашу подпись. Как только вы это сделаете, мистер Хаберман сможет вернуть ваш чек».
После возвращения к своему столу с необходимыми бланками я проводил миссис Ривера на другой этаж и помог отыскать нотариуса. Бродски был оставлен в отделе. В лифте я продолжал ее успокаивать, говоря то, что, как я знал, ей необходимо слышать:
– Нет, мамаша, я ни капли не осуждаю вас за то, что вы сюда пришли. За то, что хотите получить деньги. Это самая нужная вещь в жизни. Фактически, я восхищаюсь вами. В сегодняшнем мире мать должна быть сумасшедшей, чтобы посвятить всю свою жизнь детям. За это не дождешься благодарности. Теперь от детей никакого проку. Стоит им вырасти, и они вас бросают. И даже не оглянутся. Да вы посмотрите на себя. Он не исключение. И подумать только, всю любовь и заботу вы растрачиваете на этого неблагодарного. Всю жизнь вы принесли ему в жертву. Говорю вам, мамаша, лучшее, что вы можете для себя сделать, – это пожить оставшиеся годы в свое удовольствие. Не беспокойтесь за Бродски. Он сам может о себе позаботиться. Или, вернее, у него есть такой дурак, как я, чтобы позаботиться о нем. И подумать только, еще несколько месяцев назад он даже не знал о моем существовании.
Спустя час Бродски и Мать (чек благополучно лежал уже в ее кошельке) собирались покинуть офис, когда произошло нечто совершенно непредвиденное.
Началось с того, что миссис Нокс, нарушив свои жесткие правила неукоснительно следовать политике Управления, порекомендовала выдать миссис Ривера и Бродски талон на проезд.
– Но, миссис Нокс, – воскликнул я в крайнем недоумении, – вы знаете, что мои клиенты живут в двух шагах от Центра. Нам запрещается давать им деньги на проезд.
– Проявите немного понимания, мистер Хаберман, – ответила миссис Нокс возмущенным тоном. – Уже поздно. Скоро совсем стемнеет. Кроме того, вы ведь не ожидаете, чтобы такая пожилая женщина шла пешком, да еще везла своего ребенка в инвалидном кресле. – Она остановилась. Еще какие-то соображения? Желает подстраховаться? – Я хотела бы сказать вот что, мистер Хаберман. Идите и поговорите с вашим офисным координатором. Скажите мистеру Беккеру, что если он решит, что все в порядке, то и я буду так считать.
Удивительно? Я был слишком шокирован, чтобы удивляться. Но я ведь всего лишь простой социальный работник и не могу спорить с моей начальницей.
Ганс Беккер – еврей из Европы, он был в концентрационном лагере. На руке у него голубой номер, подтверждающий это. Из австрийской аристократии – в Освенцим. Полная перемена образа жизни. После того как Беккер увидел гибель Старого Света, он каждый свой нерв посвятил тому, чтобы перестать сожалеть о том, что оставил, и начать новую жизнь. Жители Гарлема извлекают пользу из этой историко-синаптической связи.
Когда-то он занимал высокий пост директора, но потом был понижен до рядового сотрудника с номинальной должностью: офисный координатор. Его тяжкое преступление состояло в том, что он всегда говорил «да». Всякий раз, когда у него спрашивали; «Могу я дать миссис Смит безвозмездную субсидию для возмещения домашних расходов?» Да. «Расходов на транспорт?» Да. «На зимнюю одежду?» Да. «На летний лагерь?» Да. «Арендную плату за три месяца вперед, залог и агентское вознаграждение?» Да. Финансовые аналитики Главного управления чувствовали, как дрожь пробегает по их коллективным хребтам. После проверки безвозмездной помощи, оказанной за восемь месяцев Центром социального обеспечения, возглавляемого Гансом, и сравнения полученных показателей с показателями других центров по всему городу в городскую администрацию была направлена докладная записка, в которой говорилось, что Ганс стал единственной причиной того, что город Нью-Йорк не вылезал из хронической задолженности. Это Ганс его разорял. Теперь же единственное, по поводу чего ему разрешалось говорить «да», – это просьбы о талонах на транспорт. Он мог санкционировать не более одного или двух.
Однако Ганс совсем не ощущает незначительности своего положения. Он воображает, что его смещение с должности было скрытым благодеянием. В результате снижения ответственности за работу он может полностью посвятить себя внеплановой («теневой», если процитировать последние докладные записки из Главного управления) деятельности. Короче, он может помогать «людям» все время. Несмотря на любовь и заботу по отношению к черным братьям и сестрам, наш офисный координатор испытывает тяжелые приступы страха. Ганс Беккер никогда не покидает офис в пять часов в одиночку. Он боится. Он остается еще на три часа, которые ему не оплачиваются, и ждет ночного сторожа, чтобы идти с ним к метро, а еще лучше, если какой-нибудь сослуживец соглашается подвезти его до дому. Голубая отметина осталась у него не только на руке.
После того как я оторвал нашего офисного координатора от того, что, похоже, было одним из его теневых проектов (он разговаривал с каким-то рыжебородым громилой в черном берете – тот, судя по его словам, был художником и убеждал Ганса поддержать его в борьбе за организацию художественной выставки здесь, в Гарлеме), и высказал (на самом деле продемонстрировал – Мать с Бродски сопровождали меня в его кабинет) просьбу о возмещении транспортных расходов, он схватил меня в медвежьи объятия и поцеловал в лоб.
– Вы удивили меня, Роберт. Я всегда знал, что вы хороший социальный работник, но это… всем бы нам проявлять такую любовь к нашим клиентам. Я тут разговаривал с Лео, нам бы здесь, в Гарлеме, побольше таких людей, как он (и вы). Не люблю я этих роботов из Управления. Люди для них ничто. В них нет ничего человеческого. Они даже не разрешают мне в рабочее время помогать Лео устроить художественную выставку. Конечно, – он улыбается, возвращаясь к своему столу, – я не обязан их слушать.
Таким образом я получил проездной талон для Матери и Бродски. Не запланировано? Полная неожиданность? Несомненно. Но вот удар настоящего футболиста. Последний смертельный удар. Не желая задерживать офисного координатора и его друга (мы не только прервали разговор Беккера, но и помешали ему пообедать, как явствовало из нескольких слов, брошенных художником), я повернул к двери. Миссис Ривера уже спрятала талоны в кошелек, и не было причины оставаться дольше. Наше дело завершено. Но Бродски не хотел уходить. Он снова что-то увидел. Он уставился на стол Беккера. Этот стол ничем не отличался от любого другого стола; обычный офисный стол стального цвета, какой можно увидеть в каждом учреждении. Блокноты, бумаги, истории болезни громоздились на нем. Два офисных подноса, один – для входящих документов, другой – для исходящих. Ничего необычного. Так что же на этот раз привлекло его внимание? Ведь здесь не было ни художника за работой, ничего приятного для глаз. Так что?
Я сбит с толку и к тому же испытываю неловкость. Я задерживаю Беккера и его друга и чувствую, как медленно начинаю краснеть. Навалившись на инвалидное кресло, я принимаюсь толкать его к двери. Но Бродски издает такой пронзительный вопль, что весь пятый этаж вибрирует от этого звука. И хотя мы на полпути к двери, ему как-то удается повернуть голову на двести семьдесят градусов, он оборачивается и продолжает таращиться на стол. Я ошарашенно смотрю на него, а тем временем Беккер поднимается со стула, подбегает к Бродски, присаживается на корточки, пытаясь оказаться в поле его зрения, чтобы как-то завладеть его вниманием. Затем он весело вскакивает и, пробормотав что-то себе под нос, объявляет: «Бедный мальчик хочет есть». Он стремительно бросается к своему столу и, немного поколебавшись, вытаскивает банан, лежавший между яблоком и сливой, и начинает снимать с него кожуру. Протянув затем банан Бродски, он помахивает очищенным плодом в нескольких дюймах от его лица.
Увы, жалобные завывания Бродски только усиливаются. Он вытягивает свою дряблую, в толстых складках кожи шею и крутит головой, явно не желая видеть то, что находится в нескольких дюймах от него, но стараясь не потерять из виду то, что продолжает притягивать его взгляд. Повернувшись к художнику, Беккер говорит:
– Так что ты думаешь, Лео? У тебя острый взгляд художника. Что-то на моем столе его расстраивает. Что это?
Лео Байрон – художник, но не святой – смеется со злорадным весельем.
– Я не знаю, что это за помеха, Ганс, но скажу тебе, из-за чего все его крики и завывания. Это все чертова куриная ножка, завернутая в алюминиевую фольгу, которая греется на радиаторе. Прекрасный натюрморт. Конечно, сначала и я подумал, что это яблоко, слива и банан, лежащие на твоем столе. По правде сказать, я даже подумывал повторить с ними натюрморт Сезанна. Но теперь нет. Эта чертова куриная ножка не только оригинальна как предмет для натюрморта, но и открывает новый взгляд на вещи. Новую форму. Я даже могу дать название: «Обед на службе». Это единственное, что… Черт, я должен это написать? Господи, если я смогу передать это на холсте, – продолжал он, подходя к радиатору и осторожно беря куриную ножку в свою огромную ладонь, – я превзойду не только Сезанна, но и любого другого, вплоть до Пикассо. Однако я убежден, что только художник способен так видеть. Черт меня подери, если я понимаю, как это удалось вашему уродцу.
Но я понял!
Как только я услышал его слова: «Это единственное, что… Черт, я должен это написать!», они зазвучали в моих ушах как молитва. И когда он поднял куриную ножку с радиатора и Бродски смолк, моя голова закружилась от этого ошеломляющего открытия. Я не мог дождаться конца дня, чтобы пойти к Бродски домой, чтобы провести с ним время наедине и насладиться моей радостью. Теперь же этот Беккер задерживает меня. Я услышал как будто издали.
– Да, кстати, Роберт, сегодня вы дежурите по «ЧП», не так ли? Не будете ли вы так добры проводить меня до метро после работы?
– Извините, мистер Беккер, – ответил я; голова у меня все еще кружилась, – но я планировал сегодня навестить Бродски.
– Но это же будет после пяти часов, Роберт? Вы что, собираетесь работать сверхурочно?
– За сверхурочные не платят, мистер Беккер. Но, как видите, Бродски требует всего внимания, которое я могу дать ему.
– Но я бы мог подождать, когда вы вернетесь в офис, Роберт, – уговаривает он меня. Голос выдает его. В нем звучит тревожная нотка. – Вы надолго задержитесь?
Я оборачиваюсь и гляжу ему прямо в глаза:
– Ответ на ваш первый вопрос – «нет», Беккер. А на ваш второй вопрос – «да».
ИТАК, БРОДСКИ ХУДОЖНИК! Он, должно быть, показывал мне это множеством способов, только я был так туп и слеп, что не понимал. Кем еще он мог быть? Что еще могли означать все его перемены настроений и внутренние порывы? У него взгляд художника. Он видит мир только в образах. Господи, какую боль и подавленность, должно быть, он испытывает каждый раз, когда видит красоту и не может ее передать. Я исправлю это, малыш. Все, что тебе необходимо, – это инструменты, чтобы творить. И я дам тебе их. Руки и, что более необходимо, пальцы у тебя будут.
Итак, где их найти?
Как я мог быть так слеп?
На помощь мне пришла Регина Дейли, наш медицинский работник. Большую часть недели я потратил впустую на медицинские библиотеки и всяческих физиотерапевтов и специалистов по реабилитации, которые либо забывали прийти в назначенный час, либо вообще не хотели терять со мной время. Кроме того, они знали меньше, чем я, а медицинские библиотеки предназначались для студентов, ученых и теоретиков, а не для людей с практическими интересами вроде меня. Но Регина Дейли направляет меня прямо к истоку. Не успел я ей и полслова сказать, как она вытаскивает из нижнего ящика своего стола «Каталог медицинского реабилитационного оборудования» и кладет его передо мной. Листая страницы, я чувствую, как дрожь пробегает по всему телу, будто меня пронзило стрелой. Это как раз то, что мне нужно.
– Где я могу достать этот каталог? – спрашиваю я взволнованно.
– В этом нет необходимости, – говорит она. – Возьмите мой. Вы можете держать его сколько вам нужно. За три с половиной года, что я здесь работаю, вы первый социальный работник, который продемонстрировал подлинный интерес к своему клиенту. Если вам удастся помочь хотя бы одному человеку, я с радостью распечатаю еще дюжину.
Мне не нужно было больше. И одного достаточно. Для меня этот каталог представлял более бесценное сокровище, чем все пьесы Шекспира, научные монографии и шедевры мировой литературы вместе взятые. Сегодня вечером я с волнением изучал эту книгу. Там оказалось даже больше, чем я ожидал. Все виды приспособлений, чтобы помочь Бродски реализовать свою судьбу. Перед тем как отправиться спать, я подумал: какое счастье, что я живу в век, когда человеческое тело и все его части так легко восполнимы. Только душу не восполнить ничем. Но это уже в моей компетенции. А не науки. Здесь мне помощь не требуется.
Во всем есть свои преимущества. Даже в работе в Управлении. Наиболее очевидное – время, полагающееся на посещение пациентов. Пятиминутный контакт с клиентом до телефону может дать мне вполне достаточную информацию, чтобы прикинуть время, полагающееся на визит. Часто все, что мне необходимо знать, – это информация, что клиент жив (даже я не могу посещать умершего пациента и выйти сухим из воды – Миссис Нокс ведет статистику и по датам смерти). Если клиент жив, ему полагается посещение, и я делаю запись в форму W712 о том, что я у него был. С учетом времени на дорогу, несостоявшихся визитов (это когда никого не оказалось дома; по крайней мере, я говорю, что не оказалось) и придуманных подробностей (разговоры с несуществующим управляющим, безымянным соседом, с выдуманным социальным работником из больницы, каким-нибудь человеком на крыльце), я могу объяснить все, что делал в течение второй половины дня, хотя на самом деле потратил лишь тридцать минут на телефонные разговоры. За тридцать четыре года, сказать по правде, я сделал не более десяти – двадцати процентов от тех визитов, которые обязан был нанести. Моя сорокачасовая рабочая неделя на самом деле была не более двадцатичасовой.
Конечно, не все социальные работники такие наглые, как я. Ричард Гоулд, например, никогда бы не сделал ничего «настолько бесчестного», вроде фальшивых визитов. «Я не могу на такое пойти! Я люблю навещать моих подопечных». Он тратит полдня, спрашивая у меня совета, как записать визиты. «Если я ушел из офиса в двенадцать часов, Хаберман, сколько визитов я должен сделать?)» Или в час? Или в три? Или в четыре? Изо дня в день он спрашивает меня одно и то же: когда лучше обедать, до или после визитов к пациентам. Я сто раз, говорил ему; что он может сначала пообедать, а уходя к пациентам, записать это на своей карточке прихода и ухода, как О и П (Обед и Посещение), никто ничего не узнает, – без толку, он никогда так не делает. Самая великая его дилемма возникает в день получки. «Мне нужно сделать визиты перед тем, как я получу чек, – говорит он. – Не люблю ходить по клиентам с чеком в кармане».
– А зачем вам к ним идти? – спрашиваю я. – Отправляйтесь домой. Или лучше повеселитесь. Это же день получки. Сходите в кино.
Он даже не отвечает.
Каждый день он звонит клиенту и говорит: