- Бродяга беспечный, куда же ты вдруг поспешил? Постой...
Я же в ответ:
- Разве меня ты ждала?
- Я? Ничуть, очень мне нужен ты!
- Что же, и мне дела нет до тебя, а все-таки как-то приятно...
- Да и ты не мешаешь мне...
Торчали мы друг против друга, руками покачивая; и друг на друга глядели, хоть это нам было нестерпимо тяжело.
В колодце все булькало ведро.
- Входи же, - сказала она, - время-то ведь есть у тебя?
- Две-три минутки найдутся. Я тороплюсь немного.
- Незаметно что-то... Зачем же сюда ты пришел?
- Зачем? Да, так, невзначай... - твердо ответил я, - прогуливаюсь.
- Разбогател, знать?
- Я богат - да не золотом, а мечтами.
- Перемены нет, - сказала она, - все тот же ты сумасброд.
- Кто родился безумным, безумцем помрет.
Вошли мы во двор. Она прикрыла дверь. Мы стояли одни среди кудахтавших кур. Все работники были в поле. Не то стараясь смущенье скрыть, не то привычке следуя, она нашла нужным затворить или отпереть (я уж точно не помню) дверь чердака и побранить пса. И я, чтобы развязным казаться, стал говорить о хозяйстве, о курах, о голубях, о петухе, о собаке, о кошке, об утках, о свинье. Перечислил бы я весь Ноев Ковчег! Но она вдруг прервала:
- Персик!
У меня захватило дыхание. Она повторила:
- Персик!
И мы друг на друга взглянули.
- Поцелуй меня, Персик...
Я просить себя не заставил. Когда стар уже, это вреда не приносит; хоть нет и отрады большой (нет, отрадно всегда). Глаза зачесались, когда я почувствовал у себя на щеке, на старой жесткой щеке, ее старую сморщенную щеку. Но я не заплакал, - вот еще глупости!.. Она мне сказала:
- Ты колешься.
- Что же делать, - я отвечал, - если бы мне утром сказали, что я поцелую тебя, я бы побрился. Борода моя мягче была - тридцать пять лет тому назад, когда мне хотелось (а ты не хотела), когда мне хотелось, пастушка моя (ах, тронь, тронь, тронь, девочка, огонь...), ее потереть о твою ладонь.
- Ты еще думаешь, видно, об этом? Да?
- Нет, нет, никогда...
Мы взоры скрестили, смеясь, - посмотрим, кто первый опустит глаза!
- Гордец, строптивец, упрямая башка! Как ты был на меня похож, сказала она. - Но ты, серко, все не хочешь состариться. Что таить, друг мой Персик, не стал ты казистей, у тебя под глазами мешочки, нос твой раздулся. Но ты ведь всю жизнь был лицом непригож, нечего было терять тебе, ничего ты и не потерял. Ни одного даже волоса, жмогик ты этакий! Разве только щетина твоя посерела местами.
Я сказал:
- Голова шальная, ты знаешь, никогда не белеет.
- Эх, подлецы мужчины, вам все нипочем, вы прохлаждаетесь. Но мы стареем, мы стареем за вас. Ведь я развалина! Увы, то тело, что было так крепко и нежно на вид, - и еще нежнее на ощупь, те бедра, и грудь, и румянец, красота моя сочная, что нетронутый плод... где это все и где я сама, где потерялась? Разве в толпе ты узнал бы меня?
- Я, не глядя, узнал бы, средь всех.
- Да, не глядя, а если б глядел? Посмотри - щеки впали и выпали зубы, нос заострен, удлинен, глаза покраснели, шея поблекла, груди обрюзгли, живот изуродован...
Я сказал (хоть все это давно я приметил): - Белая ярочка никогда не старится. - Да разве не видишь?
- У меня глаза зоркие, Ласка.
- Ах, куда ж завернула ласочка, ласка твоя? Я ответил:
- "Вот он юркнул, зверек, в веселый лесок". Он притулился, он скрылся в самую глубь. Но я все вижу его, вижу тонкую мордочку, хитрые глазки, что следят за мной и манят в норку.
- Небось, ты в нее не войдешь, - сказала она. - Лис, разжирел ты на диво! Что-что - а любовное горе тебя похудеть не заставило.
- Горе нужно питать, - ответил я.
- Так пойдем же, покормим детище.
Мы вошли в дом и сели за стол. Хорошенько не помню, что ел и что пил, было сердце иным занято, но, как-никак, я не зевал. Облокотившись на стол, она наблюдала за мной; потом спросила, труня:
- Ну что ж, поубавилось горя?
- Песенка есть, - сказал я. - В теле пусто - душа тоскует; насмаковался - душа ликует.
Молчали ее тонкие и насмешливые губы, а я хлыщом этаким представлялся, городил ералаш, но глаза наши встречались, полные прошлого.
- Персик! - вдруг сказала она. - Знаешь что? Никогда не говорила, а теперь скажу, раз это больше ничего не значит: ведь любила-то я - тебя.
- Знал, - ответил я, - всегда знал.
- Знал, негодяй? Что же ты не сказался?
- Из любви к спору перечила бы ты мне, отрицала.