Весна, апрель. Спокойно и свободно на душе. Тихо. Ничего не действует на нервы. Пашни и поля, давно брошенные человеком, поросли мелкими кустарниками и деревцами, только единицы сумели сохранить зёрнышки особо плодовитых сельхоз культур. Пробивались новые колоски, затрачивая много сил, но уверенно. Делали они это по известной только им причине. Вроде и выращивали их для определённой цели, а теперь и не собирает никто, получается, что растут они неясно зачем.
Завывания степного ветра. Оля тщетно пыталась отдаться этому свободолюбивому чувству простоты и естественности, но, к несчастью, а может, наоборот, не могла вынести из головы назойливых мыслей. И если ушедшие переживания были чем-то крайне насущным, важным и волнующим, то сейчас это был какой-то пресный битум на языке. Оно и не нужно совсем, но заняться больше нечем, вот он и жуётся, и жуётся, от скуки или по привычке. Ещё и тело всё скулило, так устало оно от твёрдого сиденья.
— Тоня, ты петь умеешь?
— Странно, что ты только сейчас спрашиваешь, а что?
— Напой чего-нибудь.
— Что, например?
— Что помнишь, а я подхвачу.
— Может, стих лучше? Ты же брала книжку.
Точно, была такая. Больше двух месяцев прошло. Сборничек этот так спокойно в кармане лежал и не отвлекал, что Оля о нём забыла совсем.
— Стих не то. Как там подпоёшь? Вот тогда сама вспомню чего-нибудь, — машинально Оля заглушила 57й. — Враги сожгли родную хату?
— Да ну. Это стих, так ещё и грустный. Не хочу такое петь.
— Надежда?
Популярная песня. И в фильмах, и на эстраде, и в мультике была. Ещё её космонавты очень любили. Только вот почему Оле вдруг так захотелось песню, понять Тоня не понимала. Да и сестра уже сама напевала мотив себе под нос, в такт мелодии покачивая головой из стороны в сторону.
Что же с ней происходит? Спокойнее стала. Но не как раньше. Вроде и лучше, но порой совсем опустошённой выглядит. Песня теперь. Совершенно не пойму, что после всего этого творится в её голове.
— Оль.
— Что?
— Тебе не кажется, что ты изменилась?
— Ага. Всё так проще стало сейчас. Ты посмотри! Светло. Тепло. Не нужно теперь думать о ночлеге каждый день. Да и еду теперь найти проще. Глупо было уезжать от Миши в конце осени.
— Я о другом…
— О чём? — сказала Оля непринуждённо.
— Ты странной стала.
— Странной?
— Вроде и весёлая, а я же вижу, что тебе грустно.
— И ничего не грустная. Может, чуть уставшая.
— Я знаю тебя, когда ты уставшая.
— Знаю, что знаешь, но чего ты хочешь от меня услышать?
— Ничего. Просто ты столько волнуешься обо мне, а я никому, даже тебе помочь не могу.
— Ничего подобного, всё ты можешь. Не забивай голову. Это так, глупости всякие. Пойдём лучше прогуляемся.
— Неспокойно мне, — прошептала Тоня.
— Ты где там?
Поле. Одно из тех, что не стало пустырём или лесом. Почти дозревшие колосья, как и желала того Оля всю зиму, колыхались волнами под лёгким ветром, не претендуя ни на красоту, ни на вычурность, ни на поэтичность. Ничего необычного, прекрасного, захватывающего дух в том не было, но была простота и невесомость в этих движениях, которые были грубо прерваны. Оля плюхнулась на землю, подмяв под себя охапку ржи. Тоня вразвалочку, как медведь, бежала к ней, пробиваясь сквозь плотные ряды стеблей, стоявших, как солдатики на передовой. За высоченными колосьями Олю было почти не видно. Греет, будто ещё и не весна вовсе, а июнь уже. В старой тёплой кофте можно было свариться, потому Тоня расхаживала в подаренной Николаем форме. Отлично сидит, только рубашка через-чур свободная в груди, а вот юбка в самый раз.
— Тоня, а вот ты знаешь, как хлеб готовят?
— Ну, тесто в духовку ставят, ждут, оно там запекается и всё.
— Не-т. Сначала ждут, пока созреет всё. Потом собирают. Сортируют, убирая нехорошие колосья, больные спорыньёй, например. Затем нужно перемолоть это всё в муку. Ещё воду добавить, дрожжей где-то достать. Заготовить это самое тесто, подождать пока поднимется. И уже в конце это запекается в больших печах, если партиями делают. Хотя, я думаю, мы и сами могли бы сейчас хлеб сделать.
Тоня присела. Колосья были на столько высокими, что и её бы сейчас с дороги никто не увидел.
— Это-то понятно, но как нам без печи хлеб приготовить?
— А вот у нас есть же пустые банки из-под консерв и котелок?
— Угу.
— Тогда нужно тесто приготовить, потом его в чистые банки сунуть, прикрыть это всё котелком и снаружи, вокруг последнего, костёр развести. Вот и получится духовка настоящая.
— И хлеб получится?
— Ага, правда на одной муке с водой, но так даже интересней. Никогда такого не ела.
— Но рожь-то не выросла полностью. Весна ещё, а она в июне только созреет.
— А вот сейчас и узнаем, — Оля схватила охапку колосков и принялась осматривать их на наличие всяческой грязи. Чистые, что удивительно, — Интересно, есть ли речка поблизости?
— Так ты правда собралась хлеб готовить?
— Ага. У тебя никогда не появлялось желания просто взять и. И прям. И сделать что-то такое, вот чтобы прям сделать, и всё?
Тоня нежно улыбнулась: — Не всё же мне капризничать, давай приготовим!
Девчонки набрали в мешок большую охапку колосьев, тяжеленную, определённо килограммов пять. Все жирнючие, красивые, пышные, точно половину поля в их поиске обчистили. Вот прошло минут пятнадцать, небольшая лесопосадка, через которую и проходил ручеёк. Тоненький, неглубокий, но шустрый. Там же были и всяческие сухие обломившееся веточки, и прошлогодние ещё шишки. Коричневые, створки свои растопырили так, что на дикобразов были похожи.
Кишка выпрыгнул наружу, проснувшись от шума пробегающего ручья. Побрёл к нему и стал принюхиваться. Туда головой мотнёт, тут понюхает, там прислушается, под большой лист лопуха заглянет и всё что-то да ищет, как и тогда искал. Вот вроде он остепенился и принялся воду лакать.
— Чего дальше делать будем? — вопрошала Тоня.
— Да думаю вот, прямо тут и будем резать, чего время тратить, — Оля расположила всё нужное на корпусе 57го, — Смотри, стебли мы для розжига оставим, они горят хорошо. А вот эту всю кучу. Зёрна в общем. Их надо от шелухи отделить.
Оля, увлечённая процессом, почти не обращала на сестру внимания, видно очень уж хотела показать ей, что не только винтовкой с лопатой орудовать способна. Вспоминала ту характеристику, и может, хотела доказать самой себе, что хороших черт не растеряла. А Тоня только радовалась, глядевши на Олю и кое-что несомненно понимая.
Может, людям стоило чаще делать что-то самим? Не полагаться на других, на разные соревнования, на обещания? Может, стоило перестать всем нагружать голову бесполезными тревогами, способными только разжижать мозг, а оценивать свои знания и умения? Какие же мы всё-таки странные. Люди. Хотя, вдруг нас это и сгубило? Неужели много кто стал много думать, перед тем как мало чего сделать? И что тогда? Даже не знаю, глупо, наверное, делить что-то на чёрное и белое, но так гораздо проще. Значит, самое простое — не самое правильное? Но глупое и простое же не одно и то же. Простое может быть понятным! Значит, чем сложнее вопрос, тем ответ должен быть не проще, а понятнее! Оставлять меньше вопросов, а не задавать другие.
Банка, что больше прочих, из-под консервированных персиков, превратилась шилом в импровизированное ситечко. В него отправилась первая партия ржаных зёрен с шелухой. Оля начала это просеивать над большим походным котелком. Зёрна созревшие, но может, чуть меньше, чем нужно. Однако вкусовые изыски дело последнее, тут принцип нужно понять. Вторая партия, за ней ещё одна и так ещё более десятка раз. Тоня и сама загорелась идеей, смотря на сестру, работавшую с энтузиазмом.
— А теперь нужно это как-то в муку превратить? — Тоня смотрела в котелок, который заполнился зёрнами на треть, — Может, в деревню ближайшую заехать? Там-то мы точно мясорубку или тёрку найдём.
— Жёрнов надо. Крутишь, зёрна подсыпаешь, и мука получается.
— Но сами мы тут ничего не сделаем. Пойдём! И вообще, зачем нам ручей был нужен?
— Чуть не забыла! Воды-то всё равно набрать надо, потом вскипятим.
Ещё одна деревушка, почти нетронутая, Воздвиженка называется. Название по уровню индивидуальности своей сравни Энску. Такое же безликое. Одно отличие: Энск — вымышленный, собирательный образ, а Воздвиженок так много по территории страны, что какая именно — совсем неясно. Это были поселения рабочих, которые, например, город строили или предприятие совсем неподалёку, а раз деревушка уже есть, так чего её бросать, тем более если город рядом. Но эта Воздвиженка была достаточно большая. Раз домик, два домик и ещё сотня, ещё участки и сады. Маленькое здание ЖЭКа и ещё административное здание, сгнившее полностью. Мельниц здесь не найдёшь, как и допотопный жернов. Оставалось надеяться на удачу и кофемолку. А то целая деревня и ни одной нет! Поселение чаехлёбов — никак иначе.
И снова школа. Попроще, чем прочие, целая.
— А что кофемолке тут делать? — спросила Тоня.
— В учительской точно должна быть. Учителя — это люди идейные. Работают много, а спят мало. У меня в школе каждый второй кофе пил. Каждая. Мужчиной только учитель труда был.
Дверь нараспашку. Помятые диванчики, пустой аквариум, газеты какие-то на стенах, грамоты развешаны. На столе глобус, кружки две, компьютер с погнутой крышкой, и вот она! Которую столько искали. Кофемолка. Ручная, пыльная, большая. Вот прям идеальная! Оля схватила ручку, провернула. Туго идёт. Нужное масло или смазка для механизма, затупившегося под гнётом лет, точно найдутся. Оля, полностью удовлетворённая поиском, радостно пошагала обратно. Теперь можно всё сделать без проблем.
Девчонки отъехали на окраину деревни, где, судя по всему, тёк тот самый ручеёк, а может, и другой. Их в этой местности очень много и все шустро уносятся вдаль. Оля взяла дефицитного машинного масла и капнула на парочку шестерней. Только она коснулась ручки, и лезвия для перемолки зашуршали в контейнере.
— А я помочь могу?
— Да, вскипяти воды пока что.
Зёрна перекочевали на тент, теперь кастрюля заполнялась мукой. Тоня отправилась за хворостом, чтобы было чему гореть. Оля права была, стебли и правда хорошо разжигались. Стоило поджечь один, он моментально вспыхивал, перенося огонь на другие. Две палки на перехлёст слева, две справа. На них ещё одна длинная, а на ней котелок, наполненный водой из ручейка. Только кот всё сновался по углам, вновь что-то вынюхивая. Обдаёт жаром этот костёр не слабо. Котелок снизу уже покрылся чёрным нагаром.
— Скоро вскипит, ты закончила?
— Ага, почти, — Оля всё крутила и крутила ручку, пока из кофемолки снизу летела желтовато-коричневая мука, — Посмотри в доме, может у них соль есть. А то наша закончилась, не успев появиться.
А вот и соль. В пакете, даже не открытая.
— Теперь лучше подождать, чтобы вода тёплой стала. Нужно ещё большую часть по бутылкам разлить, нам её столько не нужно.
Тоня с тряпками в руках ухватилась за котелок, пока Оля придерживала двухлитровую бутылку с воронкой.
— Оля.
— Лей давай. Нам ещё тесто месить.
— Оля!
— Чего?
— Ты в каком классе была? Я шестой заканчивала.
— Десятый. Меня даже выбрали на последнем звонке первоклашку вести с колокольчиком. Сказали, выгляжу я взросло, как выпускник. Даже обидно было.
— Почему обидно? Хорошо же.
— Да будто хочется раньше времени взрослеть. Я и учиться не любила. Наверное.
— В смысле, наверное?
— Неважно.
Девчонки залили бутылку до краёв, Оля схватилась за кастрюлю, с мукой в ней.
— Оля.
— М?
— Помнишь, когда мы на турбазе были?
— Помню.
— А помнишь, о чём говорили? — Тоня аккуратно вылила оставшуюся воду в кастрюлю с мукой.
— Ну, помню, а что?
— Да так. А почему учиться не любила?
— Скучно. Надо было, вот и училась. Не трогали меня все эти теоремы и законы, карты эти контурные. Зря, что не трогали.
— А сейчас тебе не скучно?
Оля разминала сформировавшийся комок теста.
— Нет. Сейчас не скучно.
— Понятно…
Тоня подменила уставшую Олю, которая уселась рядом, разминая кисти рук.
— А знаешь, мне очень колокольчики эти нравились, праздничные, с красной ленточкой. Кстати, чего ты в галстуке ходишь, удобно?
— Ага, тебе нравится? Я вот их всегда любила, дают какое-то чувство сопричастности.
— Это точно, тебе идёт, — Оля вновь погрузилась в мысли ненадолго, — У колокольчиков звук чистый был и звонкие такие. Забавные мелодии всегда получались. Найти бы такой, а, Тонь? Хотя, зачем, и так хлама полно.
К девчонкам шёл Кишка, держа что-то маленькое и блестящее в зубах.
Тоня заметила его первой: — А что это у него?
— На украшение похоже, блестит… Подожди, да это и есть колокольчик! Маленький и ржавый.
Кишка открыл пасть, около Оли с тоненьким голоском колокольчик упал на землю.
— Слушай, ты точно кот?
— Мяу.
— Ага, жаль хлеба не ешь.
Ржавчина въелась в побрякушку очень глубоко, отчего звук удара язычка о стенки попортился, однако Оля не сильно придавала этому значения, легонька помахивая и звеня ею.
Тоня с усердием мяла тесто. Без дрожжей, на одной лишь воде, муке и соли, оно было по приятному тёплым и мягким, как слишком жидкий пластилин, держало форму и даже хорошо пахло — по-домашнему. Юный кулинар устремил взор куда-то вдаль.
— Оля, а если хлеб всему голова, то что? Долго же люди занимались собирательством и охотой, боялись друг друга. Может дружить вера или религия мешала? Или цвет кожи или язык, на котором говорили. Может, кушали разное? Но ведь всем кушать хочется, и каждый жить хочет, и дом хочет каждый. И главное, конец у всех один, значит, и боимся мы все одного, зачем враждовать так было?
— Ну, всему своё время. Если всё так было, значит, должно было так быть. События текут друг за другом не просто так, у всего есть причины и у всего есть следствия. Это мы сейчас умные такие.
— Это да, но всё же. В чём смысл? На истории говорили, что хлеб давно придумали, пятнадцать тысяч лет назад. И всегда хлеба можно было сделать много, просто и даже дёшево, особенно сейчас. Разве что грызуны могли запасы попортить, но котов же не просто так приручили?
— Ага, мы тоже приручили, так он и не охотится даже, только запасы проедает. А хлеб делают из совершенно разных злаков, а в Африке вообще из листьев банана, изо льна можно, маком посыпать, подольше печь, меньше воды, может, больше, с солью или без.
— А основа получается всегда одинаковая.
— Угу. Вода и мука. Хотя и вода везде разная, чище или мягче, а мука и говорить не приходится.
— Но цель-то у любого совершенно — накормить. И любой такой, лучше или хуже, с этим справлялся. И всё же, почему всему голова… В смысле, на голодный желудок не думается?
— Может. Я не задумывалась.
— Вот смотри, например, культуры разные, и веры, и обычаи, и традиции были сделаны людьми и для людей. А хлеб не боятся, а вот их порой даже очень! Странно и даже вредно, если так подумать. Разные категории, да, но создаётся же всё человеком. Да, дикари есть и каннибалы страшные, но это же уровень развития. Говорили, что людей нужно подталкивать вливаться в общественный поток! Наверное, и с ними можно было так сделать. А самое интересное, что дикари как раз и занимаются охотой и собирательством, потому хлеб произвести дело долгое.
— Правильно говоришь, на одном месте нужно обосноваться, товарищей по делу завести, вспахать поле, удобрить, засеять, поливать, ждать, а потом собирать это. И так по кругу. Желательно ещё, чтобы никто ночью тебя не съел.
— В таком круговороте точно начинаешь забывать, что кто-то там говорил по-другому, разрез глаз у него другой. Со временем, конечно, но чем дело сложнее, чем больших связей между людьми разными оно требует, тем меньше начинаешь цепляться за всякие мелочи. Целая страна, огромная, даже не одна она потребовалась, чтобы человека в космос отправить! Деревня бы, даже город, да даже область одна или республика такого точно бы не сделала!
— Да, пожалуй.
— А если так, значит слово Человек пишется с большой буквы!
— Ты прямо-таки оратор, я смотрю.
— Да ну тебя. Это же именно Человек думает, творит и создаёт новое. Может, меньше или больше, какая разница? Это делает Человек исходя из своего опыта, своих возможностей, воспитания и окружения. Да! Есть плохие люди! Всегда были и будут! Нельзя никогда было отрицать, что Человек и ошибаться способен и заблуждаться, хотя это его от ответственности не избавляет. Мы хоть на деле непохожи все, а в корне одинаковы и равны. Мы же с тобой очень разные, а дружим!
Оля рассмеялась: — Не поспоришь.
— Значит, любая жизнь одинаково ценна! И ставить свою выше прочей нельзя, вот о чём говорил Пётр Андреевич.
— А животные?
— А я о людях говорю!
— Ладно-ладно.
— И маньяк тот, таких людей же меньше становилось, и мир делался лучше. Но значит, те, кто так не считал, что мы равны, решили всё заместо нас?
— Да, погибли многие, потому что такие люди завладели властью, что помогла им воплотить в жизнь многие страшные вещи.
— Ты же об этом и говорила! Что оружие может попасть к плохим людям.
Оля тоскливо вздохнула. Посматривала на сестричку, которая уже минут десять, задумавшись, продолжала это бедное тесто мять, и мять, и мять, и мять. И всё ещё мнёт. Скоро уже вымнет чугун наружу. Такое забавное личико у Тони становится, когда она задумывается очень сильно, а такой её очень редко застать можно. Губки бантиком, и бровки нахмурила, и головой чуток покачивает, себе поддакивая.
— Тоня, ты не уснула?
— А? Нет, а что? Всё, да? Так, наверное, баночки нужны теперь, да? А, ты, принеси, пожалуйста…
— Хе-хе, да-а. И кто после этого из нас странный? Сейчас принесу.
— Я, вообще-то за, тебя беспокоюсь.
— Говорю тебе. Всё. В по-ряд-ке! Я же не маленькая.
— Не могу я так. Может, мне… Может, стыдно мне, в конце концов, что никак тебе не помогаю.
— Ты мне очень помогла, правда, не мучайся по пустякам.
— Ну, ладно…
— Пусть настоится немного, хоть полчасика, только накрой его. Во, тряпкой плотной.
Оля уселась на траки, посматривая на чистенький ручеёк. Маленькие камушки на дне поблёскивали на солнце, рядом росла странного вида трава. Вихрями такими стебли и вместо одиноких цветочков на верхушке много маленьких, как гроздью рябины. Даже жук один ползёт, с чёрным панцирем, не жук-носорог, конечно, но тоже красивый. Чем-то на капельку нефти похож. Тут уже и Оля задумалась.
Свободных полчаса? А чем можно заняться на полчаса? Отдохнуть? Никогда не любила такие перерывы между делом. И начинать сейчас что-то дельное глупо и отвлекает на середине. Даже вышить нечего. Ещё и Тоня нервничает, волнуется обо мне. А может…
Из кармана осторожно показался сборничек со стихами, преподнося оглавление.
— Тонь, а Тонь. Хочешь стих?
— Хочу.
— А сочинять ты их умеешь?
— Не-а, не пробовала даже.
— Многое упустила. Я вот сочиняла немного.
— Да? Какие?
— Ой, думала почитать, но давай вспомню парочку…
Оля прикрыла сборник, подняла чуть голову, закрыла глаза, вдохнула полную грудь лёгкого весеннего воздуха, наполненного благоуханием рано цветущей пышной сирени.
«А радость в маленькой надежде,
В принятии добра и зла,
Когда меняешь мир, как хочешь,
А он меняет вслед тебя!
Прими ошибку за возможность,
Смирись с бессмыслием бытия,
Начни смотреть на мир ты проще,
Не думай только про себя!
Ты можешь посчитать всё глупым,
Людей ты можешь невзлюбить.
И будешь ты по-своему правым,
Но всё же, будет сложно жить.
Пускай, мы в большинстве наивны,
Мы знаем мало про себя,
Но что тогда нам помешает,
Понять друг друга, а, друзья?»
Теперь, после истории о каких-то экспериментах, смерти, вакцине, такой стих только раздражал. Был слишком наивным и приласканным, но Тоня так звонко хлопала в ладоши, что Оля непременно засмущалась до румян на щёчках.
— Да ладно тебе, не так уж и хорошо.
— Нет, мне очень понравилось! Добрый, но грустный немного, значит, точно твой. А ещё помнишь?
Оля облокотилась о борт и беззвучно шевелила губами, в попытке вспомнить. Чуть подёрнувши плечами, выпрямившись, она начала.
«Портвейн, попробовав хоть раз,
Винтовку выставь напоказ.
И жизни той гомеостаз
Давно всем нам уж не указ.
Ржавеет мир, весь в бурых красках.
Забыв всё горе в сладких ласках,
Набили шишек мы, хоть в касках,
Да не живём мы с вами в сказках.
Стекая, капли бьют щебёнку.
Не ставь под руку свою щёку,
Не дай ты победить упрёку,
И дай свободу монологу!
Как можно в жизни думать ясно,
Коль ложь в глазах и всё негласно?
Терять надежду ежечасно -
Не столь опасно, чем жить праздно.
Кричи, что силы есть! Молчи,
Покуда слаб — не омрачи,
Не потеряй лица! Звучи!
Покуда живы палачи.
И гулкий звон разбитых улиц,
И едкий запах сгнивших куриц,
И стихший грохот старых кузниц,
Мне близки чувства сих попутчиц!
Угроза боли? Не смеши!
Лишь за руку меня возьми.
И пусть, пустые стеллажи,
Крупицу счастья одолжи!»
Тоня тихонько сидела в этот раз, замечая на лице у сестры чуть пристыжённую гордость, которую та определённо не хотела показывать.
— А как ты стихи эти писала?
— По наитию, наверное. Ничего из этого же я не видела. Тогда. Так что и звучат эти строки как-то глупо, наигранно, что ли.
— Нет, совсем нет! Мне очень нравится. Главное — это чувство и эмоцию передать! А какими именно средствами — дело десятое. Разве нет? Искусство же появилось, как попытка… Хм, думаю, как попытка художественно преобразить в материальный мир душевные переживания! Хотя, заумно звучит, — Тоня постукивала себя пальчиком по щеке.
— Как попытка самореализации через творчество.
— Коротко, конечно, но так тоже можно. Да и тем более, сама же понимаешь.
— Вот именно. Толку только. И вообще, тесто уже настоялось.
Девчонки покрыли две жестяных тары изнутри подсолнечным маслом. Уляпавшись руками в тесте, они наполнили каждую из баночек почти полностью, поставили на один большой плоский камень и накрыли это всё котелком. Его хватило впритык, хорошо, что был достаточно большой. И вроде всё готово, осталось только разжечь огонь. Можно было совершенно не волноваться о копоти, дыме и запахе, так как тесто поднималось внутри, а костёр-то снаружи, значится и сделать его можно побольше да пообъёмнее, чтобы испеклось всё и быстрее, и лучше, и равномернее, и, хотелось надеется, вкуснее.
Оля обложила котелок по кругу сухой травой, вокруг неё ещё камушки, чтобы пожара не случилось, а то, кто его потом тушить будет? Захрустели ветки, посыпались на тот же котелок в кучу. Пара ловких движений и разгорелся огонь. Языки пламени обхватывали чугун со всех сторон, горячий воздух устремился ввысь, искажая картинку в глазах, да так, что казалось дерево поодаль начало танцевать.
— И сколько хлеб будет готовиться? — спросила Тоня.
— Минут сорок, с таким пламенем может и меньше.
— Понятненько. А ещё стихи помнишь?
— Тебе правда так понравилось?
Тоня утвердительно кивнула. Позади у неё была косичка, которую за это время Оля научилась плести почти идеально. Сядешь так, разделишь пышные длинные волосы на три пучка: левый, средний и правый, а потом начинаешь, собственно говоря, плести. Правый в середину между другими, потом самый левый, и снова самый правый и так вот до победного конца. Потом на два прокручивания надеваешь резинку на волосы и коса готова. Самая обычная, без изысков, но оттого выглядит приятнее и естественнее.
— Не знаю даже. Можно на ходу придумать пару строк, — сказала Оля.
— Муха села на варенье — вот и всё стихотворенье?
— Ха-ха, да, что-то вроде такого.
— Шуршат траки по земле — рыбы плавают в ручье!
— Нет, тут идея теряется, такие стихотворения ради шутки делаются или белым стихом, а у тебя просто две строчки в рифму. Бежал мужик — устал, бетон — лицом упал на поролон. Вот так надо.
— Ага, понимаю. Тогда… Солнце улетело ввысь — на шариках сбегает рысь.
— Угу, вроде такого. Сюжет нужен.
— Но всё-таки, ты ещё помнишь стихи?
— Дай расположусь, а то вдохновение не находит.
— А вдохновение тут при чём?
— Новый напишу! Не хочу ниточку терять.
— Тогда и мне листок дай, тоже напишу что-нибудь.
Знойным днём танк успел порядком нагреться, и если сидеть на нём было тепло, то вот касаться кожей чревато. Не ожог, понятное дело, но больно. Оля и так сядет, и так расположится, и ещё извернётся, и всё не то. И неудобно, и больно. Пришлось лезть за куском ткани, торопиться всё равно некуда.
Наконец, всё же усевшись поудобнее, она взялась за карандаш. По другую строну от орудия уселась и Тоня, тоже с листком в руках. Лица их сменяли эмоции каждую минуту, то задумчивые, то задорные, а вот чуть понурые стали, но работа шла крайне оживлённо. Время шло. Девчонки то перечёркивали строки, то писали снова точно те же, туда абзац, сюда абзац. Запятую вот для красоты вставят, дефис, точечку. Пунктуация — штука важная, но раздражающая. Обычно ставишь эти запятые по памяти, а сейчас хочется правильно, с чувством главное!
— Чего, закончила? — Оля мельком глянула, чего же там Тоня написала.
— Не подглядывай! Я к тебе не подглядываю.
— А я ещё и не закончила.
— Дописывай тогда.
— Я вот тебе уже рассказывала, твои хочу услышать. Стихи рассказывать, знаешь, немного смущает…
— Меня вот нет, поэтому возьму и расскажу! — Тоня встала, выпрямилась. Читала с листка громко и чётко.
«Не часто видела я злобу,
Но крови не боюсь совсем!
Нам стоит поболтать о чувствах,
Пока гнилья плод не поспел!
Нам удаётся видеть счастье,
И даже там, где пепел есть!
Наш друг железный очень чуток
И не приемлет ложь и месть.
Нас защищают сталь и радость,
Но стоит их предать, как тут
Проснутся горесть и страданья.
Наперекор воткну в них прут!
Быть может, не сильны сейчас мы
И многое забыли в миг,
Но время всё излечит точно!
И пусть, что мир наш многолик.
И даже времена скитаний
Не смогут впредь нас разлучить!
Хочу от мира я немного —
Твою улыбку получить!»
— И не стыдно тебе? — шутливо возразила Оля, смущаясь всё больше.
— Нет, не стыдно! Нечего тут нос в воду опускать, даже если и виду не показываешь.
— Не буду. А стих хороший, красивый. Простенький, конечно, но на первый раз очень даже.
— Свой тогда расскажи.
— Не могу я так, он… Больно сентиментальный получился.
— Тогда дай мне, сама прочту.
— Ладно уж, держи. Только не читай вслух, а то я сварюсь тут со стыда.
— И ничего не сваришься, хорошо получилось, я уверена.
Холодный пот окутал веки.
Мы шли по лестнице с тобой,
Оставшись вместе тут на веки.
Прогнивший мир стоял горой.
Металла скрип, гул механизмов,
И в вечности протяжный стон.
Мы будто сводка историзмов –
Протяжно красим моветон.
Мы потеряли, что нам близко,
Мы потеряли нужных нам.
И потеряв свет обелиска –
Мы потеряли счёт ночам.
Но заходя в ночную глушь,
Схватимся за руки с тобой -
Не разлучит и сотня стуж,
Не победит нас смерти вой!
И только делая шаги
Навстречу праведному счастью,
Понять мы сможем вопреки,
Что сделать cможем мы ненастью!
Наш крик сердец — разящий вопль!
Тепло обоих наших тел!
Но холод, в вечности живущий,
Рвёт души, словно огнестрел.
Но пусть ревёт и пусть рычит!
Мы предстоящий встретим бой,
И будет враг наш в прах разбит!
Мы выведем сознаний гной!
— Молчи, — сказала Оля и направилась к ручейку.
— Ты чего?
— Говорю же, сварюсь. И вообще, мешок захвати, может, испеклось уже.
Тоня свернула оба листочка на два раза и убрала в кармашек в юбке. Оля отложила уже догоревший валежник и осторожно сняла чугунный колпак, предварительно намотав на руки мешок толстым слоем. Как бы хотелось увидеть две пышные хлебные шапочки, будто кексы, но оттуда на девчонок глядели те же две жестяные пустые банки. Тесто поднялось самую малость, добравшись до края.
Оля постукала рукояткой ножа по баночке, из неё выпала немного нездорового, если так можно сказать в отношении хлеба, цвета булка. Но не подгоревшая, румяная чуток. И вторая булочка, точно такая же, как близняшка. Горяченные, с пылу с жару. Тоня, боясь носик свой обжечь, немного приблизилась к одной булочке и начала принюхиваться.
Оля приподняла брови: — Ну, чего?
— Эх, а тесто пахло лучше, — отстранившись от хлеба, ответила Тоня.
— Лучше? Да ну, смотри, даже приподнялось чутка, точно приготовилось!
— Попробуй, я же не говорю, что невкусно. Пахнет просто. Понимаешь. Не так.
— Не так у неё! Остыть должно сначала, тогда и попробую.
Вскипячённая вода, приняв незавидную судьбу, ждала участи, с серым видом поплёскиваясь в стакане и кружке с ромашкой, которые уже приготовила Тоня. Оля же принялась за свежеиспечённое хлебобулочное изделие. Грудь выпячит, воздуха наберёт, щёки надует и начинает на булку эту интенсивно дуть, аж вена вспухла. Не удивительно, хлебу долго остывать, а попробовать плод собственного труда Оле уже было невтерпёж. Она жадно взялась за булку руками и чуть надломила её посередине. Мякиш рвался без энтузиазма, сильно плотный. Может, стоило сделать закваску. Оля знала, как её делать, просто это долго. Меньше муки, больше воды. Перемешиваешь, оставляешь на некоторое время в тёплом и тёмном месте, минимум на день. Начинается брожение. Потом добавляешь это всё в тесто, и на выходе получается пышный хлеб.
Тоня отломила крохотный кусочек и приложила к кончику языка: — Горчит немного. С сахаром, наверное, вкуснее бы было.
— Ага.
Оля была немногословной. Полностью доверившись самой себе она уверенно откусила немаленький кусок булки, начав пережёвывать.
— Ну что? Вкусно?
Набитым ртом: — А ты, попробуй, ничего так получился.
Вдруг для себя Оля почувствовала рвотный позыв, но подавила его.
Вкусный? Не очень-то и вкусный. Горчит и не слабо, но хоть соль спасет немного. Может зёрна сильно недозрелые или сорт такой, попортился от радиации. А почему вкусный? Всё равно ещё хочется. Может быть, потому что сама приготовила? Если так, потому что правда нравится или сама себя утешаю? Сейчас ещё и Тоня попробует, вот, уже в рот тянет. Она-то врать не будет.
— Ага, вкусный получился, — Тоня тоже болтала с набитым ртом.
Неужели и ей нравится? Правда же горький! Или сама на себя наговариваю? Да нет! Вот же, лицо корчит, потому что совсем невкусный. Обижать не хочет? А чего мне обижаться, сразу же говорила, что недозревшее всё.
Оля через силу протолкнула горьковатый комок себе в желудок, залив это всё полным стаканом воды: — Не мучай себя, я же пошутила. Не вышел хлеб у нас.
— Ну и пусть, главное, что съедобно и ты старалась.
— Куда ты, горький же! Живот потом заболит…
— Не заболит. Мы уже много дряни перепробовали.
Оля не смогла сдержать смех. Набитые хлебом щёки и корявый, небрежный от этого голосок делали из Тони своего рода наглого и толстенького шипящего ёжика.
— Прекрати! Подавишься ещё. И ничего мы такого не пробовали, к счастью.
— А вот и нет, — Тоня тоже с силой протолкнула комок в горло и запила.
— Не надо с набитым ртом говорить, некультурно. Хватай Кишку подмышки и поехали.
— Тебе самой-то понравилось? — Тоня поднимала постоянно сонного кота на ручки, когда тот, опробовав кусочек хлеба, отплёвывался от него.
— Да. Знаешь, порой надо отвлекаться, а то так и с ума сойти недолго.
Погода в Апреле иногда радует прохладою, иногда ветерок подует, умывая ей же, порой солнце слепит так, что хоть под землю прячься. Тепло. И ни души кругом. Будто весь мир, играющий красками и пейзажами, точно и бесповоротно теперь только твой и делать ты свободен всё, что только пожелаешь.
А в голове сейчас бардак -
Теперь волнуюсь я бессильно!
Открылась мне ты, словно мак,
Что лепестками чертит небо,
Стихами ветра говорит.