Учёба — дело хорошее и полезное. Порой скучное, порой раздражающее, но нужное. Оттого печально осознавать, что выкрики хулиганов с задней парты оправдывали себя: «Да что нам эти синусы и косинусы, тангенсы, котангенсы! Мы ими ни разу за жизнь не воспользуемся!» Ныне с большей пользой Тоня и Оля могли бы ходить в краеведческий кружок.
Да только чего жалеть, тем более со временем всё становится чуть проще. Время и лечит, и учит. Вот и карта уже не была странным нагромождением всяческих наименований, буковок и циферок. Оля даже получала некое удовольствие от работы с ней. Тоня тоже поглядывала на потёртый и плотный лист бумаги, но для неё единственной примечательной вещью в нём был размер. Такое широкое полотно, которое она не смогла бы рассмотреть полностью, даже если бы раскрала на всю ширину своих рук.
Километр за километром преодолевался без особых проблем, только вот снег убирать уже некому, а потому темп оставлял желать лучшего. Танк не набирал и половины своей скорости, увязая в снегу. Он очень старался, всё пыхтел и рычал! Маленький, но гордый мотор от «Победы». И всё же, порой встречались крайне непредвиденные препятствия.
— Да что же такое, — Оля ударила по тормозам.
— Чего там?
— Река. Мост обрушен, тут мы не проедем… Если по карте смотреть, вроде не глубокая.
Оля вылезла из рубки и сразу провалилась в морозное тесто по колено. Если двигаться неосторожно, в нём можно утонуть, настолько оно вязкое и тягучее.
— Сейчас я взгляну, сиди там пока! — Оля ушла осматривать мёрзлую речку, уже сама, как танк, пробираясь сквозь толщу зимней тины.
Тоня проводила её взглядом. Ещё недолго Оля мельтешила за кустами и совсем скрылась из виду. Тоня вновь улеглась. Твёрдый матрас помогает сохранять осанку, здоровье спины и поясницы. Но это не матрас. Это буквально кусок твёрдого, грубого дерева. Выглядит, как гнилое. Если бы девочки не сидели на нём каждый день, не спали, то так бы и думали.
Взор упирался в тент, что держался на удивление долго, как месяц с лишним. Генерал мороз долго баловал путешественниц, как в известном стихотворении Пушкина. Теперь же, продолжительное время солнце находилось за снежными тучами.
Холодно, руки мёрзнут. Из одного журнала прочла, диссидентского вроде, что мороз всех врагов России побеждал. Глупость какая-то. Будто это всё природа виновата, а человек перед ней — никто! Но руки-то всё равно мёрзнут… Наполеон, например, осенью отступать стал, когда ещё тепло было. Или это оправдания такие, потому что он великий человек и вдохновитель миллионов людей? Ага, в классе Жора ещё как им вдохновился, будучи самым низким и злым. Синдром Наполеона, блин! Да что говорить, фашисты зимой оборонялись, из-за холода вынужденные в тёплых домах греться, когда наша армия контратаковала, терпя все лишения. Дураки эти «диссиденты».
Тоня приподняла макушкой тент.
И всё-таки повсюду этот снег, куда не взглянешь только он и меланхолия. Снег. Снег. Снег. Снег. Снег! Чего в нём романтичного? Может, в свете уличных фонарей, с чашкой кофе или чая, за просмотром фильма или чтением интересной книги это и романтично, а тут буквально падаешь в него и потом откашливаешься. Никакой романтики не остаётся. Только ёлки и сосны едко зелёные выделяются, но и они уже осточертели. Чего-нибудь ещё тут есть? О, кедр! А они тут растут разве? Высокий, стройный, красивый. Такой величественный! Ветер воет, а он даже не шелохнётся! И орешки у него вкусные. Сладковато-горькие, сытные такие. Я бы покушала. Эх, скукота. И чем бы время убить?
Помимо кедра аскета, сбежавшего от сородичей, глазу подвернулись и вещи, коими увешена и уложена вся рубка 57-го. Неудобный, тесный, шумный, но дом.
Интересно, и что вообще можно назвать домом? Где начинается? Где заканчивается? Хотя это о Родине вопрос скорее. Куда пропадает? Вот наш танк, например: мы в нём спим, путешествуем. Тут и вещи наши, и еда. Даже крыша теперь есть. А вдруг ещё кто появится у нас? Дядя Миша бы не уместился. И что тогда? Но все же как-то уживались, находили способы. Жизнь же штука не простая. Особенно сейчас. А тогда? Не в железной коробке все спали, конечно, но и тепличными условиями быт такой точно не назовёшь. Почти никаких излишеств или дорого всё. Зато в школе вкусно кормили, и учили бесплатно. Надо слушаться и всё хорошо будет. А я не слушалась, по коридорам часто бегала. Потом замечания писали. Большие такие, но родителей не вызывали никогда. Лень было? И в больнице лечили бесплатно, хоть и очереди большие. И из-за чего я лежала тогда? А больница ли это была вообще, если так подумать? Мокро было и дышать сложно, всё время общался кто-то. Странно. А вдруг не было бы этого всего? Пуф! И испарилось. Меня бы уже за какого-нибудь мерзкого дядьку невесткой выдали. Сидели бы с Олей на пару за пряжей, или того хуже — детей уже нянчили. Страшно. Да лучше уж за партой киснуть или тут на холодрыге мёрзнуть, чем так! И что, это так много времени людям тогда потребовалось, чтобы понять такую простую мысль? Что нельзя девочек за одних только мам считать? Да мы с Олей бойцы покрепче мальчуганов из моего класса, которые только и могли, что пакостить. Дураки! Один вот жадный был, точно помню. Толстый и прыщавый. Ну прям карикатурный! Или запомнился так? Так он у меня пару раз обед воровал! Вот других наказывали за всякие оплошности, а я жаловалась на него, а мне не верили. Эх, хорошо ему потом по шее дали, хотя, конечно, лучше бы его взрослые наказали. Точно! Точно, он же сын дяди был моего! У меня же дядя был. Депутатом работал! И лучше прочих жил… Это и есть закономерность, о которой Оля говорила? Может, некоторые правда рождаются плохими? Нет! Генетика тут не при чём, хотя они оба толстые. Ну, почти. В школе учили простой истине, что человека формирует среда. А среда она вся, весь мир, нельзя просто так взять и законсервировать всех в отдельной банке, это тебе не помидоры или огурцы. Все находятся в одной бочке. Если где-то «рассол» хуже, то он незамедлительно расплывётся по всему объёму и всё испортит. Мама закатки готовила! И как бы ни была прекрасна другая одна десятая часть «высококачественного!» рассола, она не спасёт от горькой и пересоленой фиги. Главное — никак потом от неё не избавишься. Остаётся только жаловаться. Да, Мама же с братом часто ругалась. То он взятку возьмёт, то обманет кого-нибудь. Вот! Точно, сын в него и пошёл. Я ей говорила, чтобы она пожаловалась на него, а она не слушала! Потому что он всегда говорил: «Мы же семья!». А если бы он убил кого-нибудь? Жирнюк такой и голос въедливый, противный, а взгляд обманчиво добрый. Но может, он правда добрый был? Даже не знаю. Нет. Нет! Он маму мою до слёз доводил, никакой он не добрый! Ушлый и злой, фу. Нужно было самой и на него пожаловаться! Правда судьбу Павлика Морозова повторять не хотелось… И почему нет ничего понятного, всегда какие-то противоречия. Неоднозначности всякие. Все злыми такими становились, чёрствыми, и Оля такой может стать. Не хочу, чтобы с ней такое произошло. А может, самое главное оставаться добрым, даже если чёрствый? Добро же всегда побеждало, а люди разные за него боролись. А если предали, а если тебе зло сделали? Терпеть? Нет, точно нет! Нужно бить в ответ! Мы же били и победили! Мы же добрые. А то, что вокруг, это всё разве добро? Может, добру время нужно? Ой и душно же здесь, голова болит. Вот точно, скука — один из главных пороков человечества, мозги всякой дребеденью мучает. Ещё и кофта шею колит. Дурацкая хандра!
Непроизвольно Тоня начала нахмыкивать тихую и спокойную мелодию, с которой её укладывала спать ещё её бабушка (мама мамы). Она садилась рядом, напевая спокойную мелодию и поглаживая Тоню по голове. Почти не двигалась, только жидкие седые волосы стекали по плечам, словно горный ручеёк, чистый и энергичный. Музыка такая прекрасная и странная: простые колебания воздуха, способные передать человеку палитру эмоций и чувств. Застрять в памяти навечно. Так давно не звучало в жизни музыки. Осталось только воображение и память. Тоня лежала так ещё недолго. Оля закончила копошиться около моста и вот уже возвращалась по вытоптанной колее, дрожа от холода.
— Ну и холодрыга там, все ноги отморозила! — Оля сняла ботинки, переодела носки и уткнулась ногами ближе к стальной перегородке, за которой рычал мотор.
Не женское это дело — ноги морозить. Нежные девичьи ступни, красивые и восхитительные. Формы, созданные для любви и вдохновения. Поэзии, если на то пошло! От мороза и старых берцев кожа стала грубее и черствее. Смотреть больно. Но Оля не придавала этому значения, уж точно не об этом сейчас волноваться.
— Печку бы нам, — Тоня с умным видом констатировала факт.
— Ага, не помешала бы. Куда её только? И так места нет.
Танк тронулся, Оля свернула с дороги вправо. Без лишних проблем они преодолели брод по месту, где лёд был потолще. Но вот подъём давался тяжко. Двадцать с лишним градусов 57-й одолевал с трудом. Ещё чуть-чуть, вот, уже почти получилось, он, кажется, стал скатываться со склона, но нет, вот прям немного! Получилось! 57-й дотерпел, постарался, перенапрягся бедный, но сделал дело.
До Ижевска оставалось ещё часа два ехать. Оружейная столица РСФСР и СССР, один из крупнейших образовательных центров Поволжья. Там проживало всего то около полумиллиона человек, хотя и это далеко не мало. Оставалась надежда, что там можно найти какую-то подсказку. Может быть там даже остались люди, но девчонки не завышали ожидания.
Работали там все. И женщина — начальник смены, и безалаберный мужик сварщик, получавший от неё нагоняев. А вот и паренёк слесарь, попавший на завод по распределению из своего техникума, обруганный наставником, за какую-то мелочь. А потом этот же наставник ученика хвалит перед другими, так как тот мозговитый и критики не страшится. Тоня вновь погрузилась в размышления, завидев огромных монстров эпохи индустриального века.
Странные эти взрослые. И разные все, и кричали все, и влюблялись все. А я ни в кого влюблялась. Мальчуганы. Нужно будет и Олю потом спросить, если не забуду. Может, ей нравился кто-то? Мне вот многие не нравились, что совсем на меня не похожие. Добрые, умные, а не нравились. Интересно, почему? Потому что народ другой? Наверное, но они же всё ещё люди хорошие были. Ой, точно, плакат такой интересный был. Там китаец, я думаю, ещё чернокожий какой-то и европеец. А ещё араб! Все сильные и руки вверх подняли, держась друг за друга. «Мы не позволим сеять вражду между народами!» Интересно, а что насчёт шуток? И родители мои шутили, и знакомые шутили, да все шутили. Порой обижались, конечно, но кто обидится и сам потом пошутит. Люди бы с ума сошли, запрети им подтрунивать друг над другом, шутить над стереотипами и глупостями. Как всем жить тогда? Как выражать недовольство, как не ворчать всё время? Неужели держать всё в себе? Нет. В юморе сила! Так деда говорил. Ко всему нужно относиться с долей благой шутки, так же уживаться в разы проще. Их же главное понимать, а я понимала, а юмор понимают из животных очень далеко не все, а только те, у кого разум есть и ум какой-то. Значит, тот, кто и шутить, и понимать шутки умеет, тот и умный. Значит, и я умная, ха-ха! Логика! А вот США точно дураки управляли. Шутили всякие непотребства и чёрных за нелюдей считали. Слышала, что у них половина города сгорела, когда кто-то взбунтовался против полицейских. А и правильно! У нас милиционеры из народа, у них ответственность перед людьми была, а у полиции только перед законом, а закон и плохой бывает. Да хоть мой дядя. Ой, знаю даже, что у Оли спросить!
— Оля!
— А?! Любишь же ты пугать.
— Вот смотри, наши же тоже в других странах воевали?
— Ну, да.
— И американцы воевали.
— Да, — Оля задумчиво кивнула.
— А вот почему так выходит, что наши правы были, а у них плохие все?
— Ой, это сложно. Как бы объяснить…
— Прямо! — Тоня демонстративно шлёпнула себя по коленке.
— Прямо? Ну, это интернациональный долг назывался. Наши военные помогали другим народам освободиться от плохих правительств, которые угнетали их.
— Кого угнетали?
— Народы угнетали. Я не буду тебе про экономику рассказывать, я её сама плохо понимаю.
— Получается, мы начинали войны, чтобы помочь кому-то? Как же война кому-то помочь может?
— Вот и разница! Мы уже потом помогали тем, кто для людей свободы и равенства хочет, а другие страны войны провоцировали, чтобы народы эти обворовать и обездолить.
— Значит, войны в которых мы победили были хорошие? То есть, не плохие?
— Наверное. Война — это всегда страшно, сама видишь. Но. Иногда такие вещи просто случаются, как я и говорила.
— Оль.
— Чего?
— Почему мы помним такое, но не действительно важные вещи? Для нас же такие вопросы совершенно ничего не стоят, а я лучше бы помнила, как маму зовут.
— Не знаю, сама об этом думаю. Давай просто наслаждаться поездкой, а?
— Агась, — Тоня высунулась из-под тента.
Тянется дорога, как резина. Лес за лесом, степь за степью. Сколько можно? А с другой стороны — это по-своему привлекательно. Вот вроде одно и то же, а когда глядишь на это долго, вдумчиво, проникаешься, западает в сердце. Монотонно, спокойно. Завораживает. Та же голая берёза, те же бескрайние поля и вдалеке невысокий холмик. Не зря классики готовы были исписать десятки страниц описанием природы, так она великолепна в этих краях. А Оля очень любила эти стихи. Даже пару раз, перешагивая через себя, читала их с выражением и вслух на мероприятиях. Грамоту на конкурсе даже получила, за самый лучший, что придуман ею самой. Двести человек в актовом зале, а она возьмёт микрофон и, чуть стесняясь и краснея, всё равно рассказывает, а мама её сидит на первом ряду и не нарадуется таланту дочери.
— Моя дочь! Какой талант растёт!
А вот уже и сама Оля невольно ушла в себя.
Как же они этими стихами достали в своё время. Будто мне почитать больше нечего было. Пихают, и пихают, и пихают. Вот тебе берёзка родная, тут вот речка, булочка, трамвайчик. Да какие ещё булочки, какой трамвайчик? Какая берёза? Любовь к Родине от сердца же идёт, от понимания, что ты с ней — одно целое. А когда тебя в этом убедить пытаются, так разве это понимание? Нужно же мягко, с чувством. Я же не глупая, надеюсь, просто мало знала, как и все. А тут будто гвозди на сто в ухо вбивают.
***
Ожидания имеют свойство не оправдываться, что происходит крайне часто, и сейчас это было не исключение. Никаких признаков жизни город не подавал. В угрюмых тонах всё молчаливо показывало, как не радо гостям. Каждый новый метр по очередному опустевшему городу оставался новой раной на сердце. Ясно, что никого этот огромный, погибший от рук войны организм не ждал.
Ижевск бился до последнего. Остовы истребителей, штурмовиков, бомбардировщиков. Много подбитых старых ИС-3 и БМП. Новейшие Т-64 и Т-72. На поворотах и перекрёстках, будто в засаде, располагались и странные, большие и несуразные, с, бывало, двумя башнями или одной большой пушкой танки, хотя скорее самоходки. Гусеничные траки порваны, от корпусов остались лишь стальные ошмётки. Абсолютно все они были подбиты, и наши, и не наши.
Крыши домов усеяны МПВО с опущенными пулемётами и задранными высоко вверх зенитками. Страшно представить, какой ужасающий, холодящий сознание фейерверк гремел тут днями и ночами. Как небо, освещённое десятком тысяч прожекторов, было окрашено в оранжево-красные тона, как подбитые лётчики оставляли вслед за своей жизнью только чёрный дым и пламя. Алое пламя, горящее тогда так же ярко, как и глаза защитников города. Да что города, всех городов всего отечества. А ныне остались, даже не тлеющие, охладевшие сами и ко всему и вся стволы орудий. Защищать уже нечего и некого. Одно интересовало девочек:
Осталось ли хоть что-то? Хоть где-то? Что-то, что само теплит в себе и к миру надежду. Что-то эдакое, не ясно что, но определённо что-то! Неясное, за гранью житейского понимания. Интересно, в чём вообще заключается надежда. Или в ком?
Посреди дороги лежали и неразорвавшиеся бомбы. Странно, что Ижевск брали грубой силой — пулями, гранатами, ракетами, а не пустили сюда очередную боеголовку. Закончились? Или самолёт с бомбой сбили? Чем дальше девочки заходили, тем больше вопросов появлялось относительно произошедшего около десяти лет назад.
Посреди дороги было воздвигнуто заграждение. Крупный, метра три в высоту бетонный забор, перекрывающий всю улицу. На пропускной пункт не похоже, никаких смотровых вышек нет, просто бетонная стена и всё. Тоня вновь загорелась идеей.
— Оля, слушай, а давай стрельнем по ней!
— Ещё чего, у нас снарядов тут не сотня, чё попусту их тратить?
— Да чего тебе стоит? Давай разок хоть!
— Нет, я тебе говорю, опасно это.
— Ничего не опасно. Мы ж в танке сидим! А вот выстрелим, и места больше под еду появится, я неправа разве?
Оля немного задумалась. Действительно, чего их столько с собой таскать? Уж если можно сэкономить время, почему бы лишний раз от души не «бахнуть»?
— Ладно, уговорила, — Оля сдала назад. — Перелазь давай, сейчас всё организую.
Оля схватила осколочно-фугасный заряд, напряглась как бегемот, раскраснелась от вверенного в руки веса и с немалыми усилиями запихнула его в казённую часть орудия. Чуть отдышавшись и вытерев выступивший пот, а она давно такие тяжести не тягала, дослала махину в патронник. Пушка была готова к выстрелу.
— Ну чего, смотришь? — спросила она у Тони.
— Смотрю, смотрю! — Тоня устремила взгляд через триплекс (окошко в броне) прямо на бетонную стену.
— Командир, давай команду!
— Раз! Два! Три! Огонь!
Лёгкий спуск и снаряд отправился прямиком в цель. Оглушающий выстрел, клубы дыма. Осколки бетонной стены полетели во все стороны. Кажется, некоторые из них даже разбили целые до того окна. А ещё по броне точно парочка шаркнула. Гул в ушах стихал. Девчонок немного потряхивало, но это было даже приятно. Столько адреналина!
— Ура! Давай ещё! — Тоня была воодушевлена, если так вообще можно описать это состояние.
— Спокойно. Нужно будет — ещё разок стрельнём.
— Эх, ну ладно.
Бетонная пыль оседала, перед девчонками открылся какой-никакой проход. Оля поспешила вытащить гильзу из ствола, выкинула её из рубки.
Траки давили бетонные куски, как отбивной молоток месил говяжий фарш. Трясёт неимоверно. Нужно думать, это не комфортабельная легковушка, а суровая военная техника. Не нравилось 57-му проезжать близь десятков и сотен трупов собратьев. Чувствовалось, что не нравилось. С неохотой он набирал вновь скорость, поворачивал туго, останавливался тоже. Он будто стал тяжелее раза в два, а то и три. Стал инертным и апатичным, из-за чего Оля очень расстраивалась.
Что, страшно тебе, да? Страшно. Я знаю, но мы-то тебя не бросим, в обиду не дадим. Хороший танк! Грозный, сильный. Ты-то у нас на ходу, работаешь во всю, не расстраивайся. Чего тебе грустить? А, железный с планеты Железяка? Взбодрись! Чего, рычаги по стойке смирно держать хочешь? А ну-ка, поддайся. Вот! Удобно с тобой, чего хочешь о тебе, то и выдумываешь. Есть на что отвлечься, а то эти развалюхи с трупами совсем отдышаться не дают. Все силы выели во мне, тоже двигаться неохота.
А мотор шумит, железяки скрипят, дым валит, пушка качается. Танк в полном здравии. А вот Оля, видя все эти ужасы, стала куда неповоротливее. Не столько на практике, сколько в голове. Всему виной каша в ней. Холодная. С комочками. Все события, что происходили тут, неохотно варились в ней. Вещи, до того ставшие почти обыденными, в такой напористой манере, в такой плотной концентрации, наконец-то пробили пелену перед глазами.
Развороченный подъезд, расстрелянная машина, перевёрнутый танк. Сломанная табличка на стене в честь какого-то именитого учёного, что жил в этом доме. Даже фамилию не разобрать. Сорвавшийся с болтов водосток, как отклеившейся рулон обоев, и обрушенный балкон. Пермь была иначе. Разруха и руины там казались чем-то давним, ушедшим. По крайней мере теперь такими казались. Неизвестно, что ещё может ждать впереди.
Нужно было уже и где-нибудь остановиться. Тем более, после всех этих активностей уж сильно хотелось спать. Режим сна стал делом совести и соблюдать его совсем не обязательно. А нужно.
— Оль, останови тут.
— Чего мы в малиновке забыли?
— А ты смотри что наверху есть, вон, на крыше.
— Точка огневая ещё одна, и что?
— Пойдём посмотрим.
— Так их тут тысячи, зачем туда лезть?
— Хочется мне! Взбодримся хотя бы.
— Могла бы и оригинальнее оправдание придумать, чтобы опять меня на край света тащить.
— Не хочешь и ладно, — Тоня в обиде карикатурно отвернулась.
— Вот правда, как ребёнок. Ну, пойдём посмотрим.
Панельный, пять этажей, скромное внешнее оформление. Такие дома были самыми частыми и самыми простыми в строительстве, благодаря программе по оптимизации жилищного строительства, начавшейся при последнем Главном Секретаре Народного Совета СССР — Маленкове Георгии Максимилиановиче. Тёмные подъезды, отсыревшие обои, промозглый воздух, грязь — ничем эти дома от других на пути не отличались. Очередная квартира, очередная домашняя библиотека. В промёрзлые года куда важнее тепло, нежели какие-то знания, оттого, скрипя сердцем, даже книги пускали на топливо для огня. Но не в этот раз. На пыльных полках расположилось собрание самых разных технических и исторических книг, футляр с очками — пустой, узорчатый носовой платок и ещё самая разная мелочь. Какие-то записи на клочках бумаги, булавки, иголки, даже мешочек с лото. Оля пробежалась взглядам по наименованиям, внимание привлекли две среднего размера книги. «История СССР: упрощённое и сокращённое издание». Два тома. Один с 30-й по 45-й год, другой с 45й по 60-й. Третьего, что был бы до 75-го, — не было. И если ВОВ Олю не интересовала, то вот эпоха после Сталина была гораздо занимательнее сейчас.
Может хоть в ней что-то проясниться.
Оля схватила второй том и перескочила на четыре десятка страниц вперёд. Читала быстро, выбрасывая за борт огромные пласты статистики в виде графиков, таблиц, соотношений и тому подобного, переходя ближе к выводам. Зубрёжка в школе научила экономить время при чтении. А говорят, что лишняя трата времени. Главное знать, где применять!
«Сталин умер в пятьдесят третьем году, весной. Инсульт. Старость и нервы. На счёт его смерти было много слухов и конспирологических теорий, но на то они и конспирологические, что верить в них дело глупое.
Когда Иосиф Виссарионович умер, вся страна погрузилась в траур. Множество противоречивых моментов было в истории и его правлении: репрессии, коллективизация, политическая паранойя, цензура. Однако в тот момент большая часть населения как-то и забыла об этом. Может, люди понимали необходимость, а может, просто закрыли тогда на это глаза. Но как можно закрыть глаза на такую трагедию? Действительно ли всё было оправдано? Во всяком случае, с наступившей демократизацией общества наступила и критика сталинской эпохи.
С этим связана и интересная история, что была описана в книге. В партию тогда, после Великой Отечественной и в 50-е шло много карьеристов, некоторые даже пробивались на высокопоставленные должности. Хрущёв был таким же. Колхозник, если говорить напрямую. Да только упрямый, алчный и наглый, жадный до власти. Сталин умер, потому созвали экстренный съезд партии. Там-то Хрущёв и начал свою речь о культе личности и его последствиях. Там преступление, там диктатура, тут безнаказанность, тут принуждения и многое другое. И все его выслушали и согласились со многим. Конечно, многие проблемы были и культ личности отрицать неправильно, но сильный лидер в тяжёлые времена попадает в глубоко почитаемый список вещей, что сплачивают людей и помогают выстоять в неравной борьбе. Народ сначала объединяли православие и тяжёлая ноша, что вместе воспитали в людях жертвенность и сочувствие, и в это же время неприязнь ко всем, кто из общей массы выбивается или неоправданно начинает жить сильно лучше. Только вот, к сожалению, часто это становилось очень лицемерной завистью.
С приходом же в умы граждан марксизма, идея о равенстве перед богом превратилась в идею о равенстве перед друг другом на основе экономических взаимоотношений. Но даже так, быстро избавится от простого желания найти себе идола — не получилось. Уважение обязано быть и присутствовать, но в равной степени соседствовать с умением здраво оценивать действия почитаемого человека.
Возвращаясь к демократизации, решили тогда съезд партии в тот же день полной версией прокатить по телевидению, что стало поворотным моментом. Волна народного негодования не заставила себя долго ждать. По всему соцблоку. В КПСС стали приходить сотни тысяч гневных писем, начались забастовки и митинги. Огромная часть населения была против «десталинизации», и власти, на удивление, решили народ послушать. Народу пообещали не делать поспешных решений и на той же неделе Хрущёва сместили. Несомненно, он был недоволен: — «Да как вы не видите! Вы же сами были согласны! Я уважаемый человек, вы не имеете права!» Карьерист и в коммунистической партии карьерист. Человеческие пороки присущи любому строю, народу, стране и государству.
Сместили провокатора тогда на должность мелкого работника архивов, да шутки ли ради заставили проверять дела репрессированных граждан. Нельзя называть расстрелы и высылки целых народностей «шуткой», и всё же было это очень иронично. Проработал там Хрущёв лет пять, а потом оказлось, что спился он и повесился в этих же архивах.
Тогда в активном партийном противостоянии выступили Берия и Маленков. Первый выступал за активное противостояние с коллективным западом, не отрицал возможности открытого военного конфликта, второй за мягкое сближение со странами Европы, Азии, Африки. Давление экономическим и культурным авторитетом, уровнем жизни, а не стальными кулаками и красивыми лозунгами.
В одном оппоненты всё же были согласны, после вынужденных потрясений войны обществу требовалась демократизация, возможность вновь управлять жизнью, что несколько (сильно) контрастировало с милитаристским настроем Берии. Потому и Генеральный Секретарь Центрального Комитета превратился в Главного Секретаря Народного Совета СССР. Вообще, коммунисты, оказывается, очень любили разного рода аббревиатуры и меняли их как перчатки. На западе такое называли «ребрендинг». Помогает откинуть старые предрассудки, всё же людей очень просто в этом плане обмануть. Но, если ложь на благо, значит, оправдано.
По итогу долгой внутрипартийной борьбы выиграл Маленков, пошла новая веха в жизни СССР, спокойная и размеренная. Советский гигант спонсировал коммунистов и социалистов Греции, Кубы, Турции, Южной Африки, Океании, Средней Азии, Южной Америки. Помогал странам восточной Европы, и уж очень полюбилась советскому народу Югославия, в которой по итогу первой и второй мировых войн люди культурно очень полюбили русского человека. А раз русский теперь советский, то и любого советского. Порой СССР конфликтовал с КНР. Китайцы были агрессивнее по отношению к США и особенно к Англии, которая терроризировала их народ более века. Всё шло достаточно спокойно. Однако же, каждому народу свой исторический этап. Вторжения демократии и коммунизма в дела стран были порой крайне не оправданы, что влекло за собой огромные жертвы. Два гегемона яростно делили сферы влияния.
Тогда же Маленков возвращал советам былую власть. Работают они, кстати, просто: есть завод и тысяча рабочих, в каждом цеху по сотне; в каждом цеху выбирают главного голосованием всего цеха за кандидатов из конкретно этого цеха; потом весь завод из десяти кандидатов выбирает должность ещё выше; если же начальник не нравится, то самый первый коллектив, что из ста человек, может его отозвать. Конечно, система сложнее, требует в масштабах страны обработки огромного количества информации, но принцип всегда один — власть идёт снизу вверх, останавливаясь на каждой ступеньке иерархии.
Зарождалась сфера предоставления услуг, открыли узенькую тропинку оппозиционной прессе и авторам. Самых активных и на деле крайне умных охотно слушали и критиковали, выпускали целые программы, где разбирали творчество тех или иных писателей, экономистов и политологов. Люди очень любили эти заочные дебаты. Но нельзя забывать, практика применения ВМН продолжалась вплоть до начала войны. Враги народа были всегда».
Во всяком случае, именно так написанное понимала Оля.
Потолки в квартире были низкие, комнаты заметно меньше, чем в сталинках, а стены тоньше. Зябко. Увесистые батареи, ранее отапливающие не очень-то и большую квартиру, стояли молча, будто отвернувшись от новых постояльцев. Только изредка по ним доносился какой-то гул, будто где-то вода ещё течёт по ним резвым ручьём. Почти середина зимы, холод начинал пробирать до костей. Что тут делать было совершенно неясно, потому Тоня, как и хотела, предложила выбраться на крышу. Прямиком на неё вела винтовая лестница с последнего пятого этажа.
Девчонки были одинаково раздражены сейчас, стоя в маленьком «тамбуре» между улицей и спуском вниз. Снова дверь. Оля минут пять мучалась, всё сильнее ударяясь и ударяясь плечом о неё, скрипучую и противную. С каждым новым ударом препятствие поддавалась чуть больше, на пару сантиметров. Последний разбег. Места хватило, чтобы протиснуться в узкую щель, но плечо у Оли сильно разболелось.
Вот и точка МПВО. Но эта была родной. Старая, массивная, основательная, построенная ещё до войны. Такие строили ещё в начале пятидесятых, но они сослужили службу и спустя два десятка лет. Уже позже были в спешке натыканы тут и там тысячи таких из подручных материалов. Ещё из некоторых окон торчали стволы пулемётов, но такая рухлядь бесполезна против истребителей нового поколения, разве что расконсервированные старые модели отпугнуть. Таковые плацдармы только упрощали ведение огня по наземным целям, но никак не защищали от пуль и ракет вражеской авиации, а этот домик точно пережил не одну сотню атак.
Представляешь, каким веером, градом крупнокалиберных пуль отсюда рассекался воздух, из спаренных пулемётов выпускалась продолжительная очередь, рвущая перепонки. Аж дух перехватывает. Раз, и на один обугленный расстрелянный в решето труп больше. А где-то в черте города точно должны были стоять комплексы РСЗО, выпускающие крылатые ракеты, сбивающие бомбардировщики и истребители ещё на подходе.
От выхода на крышу к МПВО вела дорожка, построенная из крепких и толстых деревянных досок, по правую сторону были железные перила. Девчонки шли по ней неспеша, держась за холодный металл руками в тёплых рабочих перчатках. Скат крыши был не велик, но при должной неудачливости можно было бы и укатиться прямиком вниз. И даже на этот случай там были, предусмотренные конструкцией, толстые, но невысокие бортики. Оля улыбнулась.
Поребрики.
Перед девочками предстала архитектурная версия снеговика. Кривого, асимметричного, но снеговика. Маленький домик на доме, причём выглядело это так, будто разрушь жилой, этот кроха остался бы стоять на собственной железобетонной конструкции в виде высоченного цилиндра. Этакая сторожевая башня бы получилась.
Юные исследователи зашли в своеобразный дот.
— Оля, смотри сколько тут всего.
— Караул постоянный, наверное.
Две кушетки с матрасами, неказистая самодельная буржуйка, труба от которой уходила вверх. «Они норму плана перевыполнили?» — теперь и Тоня удивилась такому их количеству. Огромные тёплые шубы, что были порваны в некоторых местах. Десяток пустых ящиков из-под патронов, на столе кожаная сумка и бинокль. Остальное — различной ненужности мусор. А вот под кроватью нашлось и кое-что крайне полезное — немного керосина. Вонючий, если на одежду попадёт, то потом не избавишься. В лампе он кончался очень быстро, потому девочки и не решались проверять каждую квартиру в доме. Уже сильно стемнело.
На круговом балконе располагались оборудованные зенитные точки. Отсюда открывалась превосходная панорама на километры вперёд. Отличное место. Из спаренных ДШК торчали патронные ленты.
— Интересно, а он ещё стреляет? — Тоня схватилась за прорезиненные ручки, представляя, что открывает огонь, — Тра-та-та!
— Не знаю и не горю желанием знать, мало ли что.
— Почему? Боишься?
Оля на пару секунд выпала из момента.
Не пойму, чего она такого в этом нашла. Пистолет дай, с пушки постреляй. Теперь вот зенитка. Я, конечно, сама хочу попробовать, не могу её винить, но странно. Да и вообще, это же громко, нас по всей округе услышат, а мне встречать кого-то сейчас совершенно не хочется. Мало ли какой псих попадётся.
— Пойдём лучше найдём, чем печку топить.
Поздно, в квартирах уже не осталось мебели. Собирать валежник — плохая идея. Лес далеко позади, а гуляние ночью по холоду не сулит ничего хорошего. Ещё и потеряться можно. Ящики остались последним вариантом. Прочные. Их хотя бы много. В собственном же, что припаян на корпус 57-го, лежал старый топор. Уже малость заржавевший, но в руке он держался как влитой. Точильный камень завалялся где-то в пучине барахла, отыскать его было бы той ещё морокой.
Размашистые удары и немного терпения, отколупанные гвозди, щепа, доска. Долго так не помахаешь. Правое плечо, ноющее от ударов в дверь, разболелось у Оли ещё сильнее. Ящик, второй, третий. Она уже жалела о поспешном решении.
— Всё, не могу…Ух.
Топор был небрежно брошен на пол, со звоном ударившись о бетонный пол.
Тоня, которая до того рассматривала в бинокль город, обернулась: — Что с тобой?
— Ничего. Так. Переусердствовала немного.
На сколько хорошо Оля умела находить оправдания, на столько же плохо умела врать. Она прижала руки к телу и потирала ладонью правое плечо.
— Принести что-нибудь?
— Всё в порядке. Хватай деревяшки.
Тоня тревожно поглядывала на подругу, весь лоб которой покрылся морщинками.
Рутина, день за днём. Дорого — еда — ночлег — дорога — еда — ночлег — дорога — еда- ночлег… Всегда ищем, где проехать, что поесть, где поспать. Утомляет. А дядя Миша жил так несколько лет. Интересно, что его поддерживало всё это время, каково ему сейчас? Волнуется, хотя сам говорил, что только благодаря рутине и живёт. И сложно же без отопления.
В глубоких карманах Оля пыталась нащупать спички, но попался ей лишь пистолет, который порой совершенно пропадал из памяти.
— Оля, а давай сфотографируем город отсюда!
— Почему бы и нет, — Оля перебирала ТТ в своей руке, изучая каждую его неровность, — Со мной точно что-то не так, — сказала она шёпотом.
Оля поднимала камеру медленно, то ли боясь уронить, то ли от боли в сухожилиях, а может, просто не знала, чего бы такого заснять, но наконец-то объектив жадно врезался в горизонт, и принялся сам высматривать причудливые пейзажи и композиции. Вот на юге виднелась труба ТЭС, старая, что на каменном угле работает. Смотришь чуть ниже, на крыши, а они выстраивались в сложный лабиринт из кварталов и переулков, что разбавлялись скверами и парками. Вон там, маленький лесок, макушки возвышались над театром как забор. Влево качнутся, вправо и так мерно и спокойно, что даже убаюкивает. Дальше голый холм. Разрушенный наполовину дом-свечка разорвал полотно пятиэтажек крышей, что походила на затупившийся карандаш. Школьный стадион с футбольными воротами, отягощёнными обломками и рваными сетками. Этакая панорама. Слово ещё такое простое, скучное.
— Тебе так нравится. Когда-нибудь фотографией увлекалась? — обратилась к подруге Оля.
— Нет, — непринуждённо ответила Тоня, — Но начать-то никогда не поздно, да и дяде Мише потом покажем альбом. Или ещё кому. Хорошая же идея, нет разве?
— Нет, идея даже прекрасная. Простая и невинная. Честная даже. В таких же вещах память заключается, которые и рассмотреть, и потрогать можно. Головой мы это всё точно позабудем, а тут вот останется. И впечатления, и пережитые эмоции на бумаге сохранятся. Хорошая идея.
— Ой, я так далеко не заглядывала. В гостях просто всегда альбомы семейные показывали и после поездок пару фотографий у всех было.
— Тут и не надо глубоко смотреть, на поверхности всё. Простые вещи и идеи вообще самые лучшие, которые сами в себе противоречий не создают.
— Это ты к чему?
— Фото же — это просто картинка, а сколько всего хранит в себе. Интересно, а я и не задумывалась. Раньше люди изображали красоту окружающей природы своими руками, красками, на холсте. А сейчас вот у нас разрушенный город, странным механизмом и нажатием одной кнопки. На кадре мало что видно, но и этого хватает! В самом деле есть что-то притягивающее. Это не создающийся часами портрет, не пишущийся месяцами пейзаж, а мгновение, запечатлённое на бумаге практически в первозданном виде. А ограниченное число кадров лишь придаёт весу каждому запечатлённому моменту.
— Да, интересно выходит, — Тоня улыбнулась, — Тогда скорее делай фото!
За поездку накопилось с десяток кадров. Они хранились в той же коробочке, в белом конверте. Девчонки открывали его лишь для того, чтобы положить ещё один. Было в этом ощущение обрядности. Что-то сокровенное. Сначала краешек высунешь из крохотного прореза на лицевой стороне, потом чуть сожмёшь бумажные края, воспоминание займёт своё место среди друзей, а потом это бережно отложится в сторону до будущего воспоминания. Воспоминания, что обретёт новую жизнь спустя многие месяцы, а то и годы и может вообще у других людей.
— Оля, а тебе самой нравится?
— Что?
— В конвертик всё складывать. Коллекцию пополнять.
— Думая об этом сейчас, да, нравится. Всё проще, когда знаешь цену своим делам. Когда результат знаешь, тогда и спокойнее и проще. Наверное, мы так устроены, люди. Хотим знать, что, зачем и почему. И даже если жизнь не сахар, то такие мелочи помогают успокоиться. Знаешь почему курят?
— Не-а, не знаю. Противно же и пахнет плохо.
— А я вот теперь понимаю. Всё по той же причине — это же обряд. Знаешь, что делаешь и что получишь, поэтому и успокаиваешься. И бросали неохотно такую вредную привычку потому, что замену найти сложно.
— Значит, без такого всем жить сложнее будет?
— Получается, что так.
***
Бывают такие дни, когда ничего не хочешь делать, и этот был именно таким, особенно для Оли. Скоро полночь. Месяц лениво выползал из-за облаков.
— А ты много читала? Я видела, ты какую-то книжку листала сегодня.
— Ага, очень. А эта историческая была. Правда, какая-то она скомканная вышла, — Оля немного ободрилась.
— А сама пыталась писать?
— Не-а. Сложно это и времени много требует.
— Но то, что хотела, я уверена.
— Угу, было несколько идей, но только пару топорных рассказиков удалось написать. Куда мне до литературы.
— А так обязательно большую книгу делать?
— Да не в размере дело. От кого вести повествование? Как героев менять по ходу сюжета? А ещё, вдохновляясь кем-то или чем-то, хорошо бы не сделать дешёвую копию, а то совсем чушь выйдет. А если много пишешь, то и стараться над этим нужно, очевидно, много.
— Говоришь так, будто вдохновение и использование старых приёмчиков — что-то плохое.
— Конечно нет. Просто сделаешь тут схожесть, тут ещё маленькая деталька. А потом окажется, что вся книжка — это солянка.
— Мне кажется, что главное это мысль донести, а уж кому-нибудь точно по вкусу придётся.
— Это да. Я тоже так думала. Но раз начинаешь писать, то хочется собой быть. А у меня это плохо выходило.
— Значит, даже не попробуешь потом? — Тоня склонила голову Оле на плечо.
— А для кого, для себя? Могла бы тебе потом прочитать, хотя, проще тогда словами.
— Так пишут же не для других, а чтобы самому нравилось. Нет разве?
— Не знаю.
— Как это?
— Вот так. Пишешь для себя, а написанное должно быть для других, а то смысл от твоих каракуль? Наверное, ты права, если правда хочешь донести мысль и это видят, то не так страшна парочка помарок… Не, это отмазка какая-то. Стараться всегда нужно, а если не умеешь, то и не берись.
— Вот и дура ты.
— Почему дура сразу?!
— А потому и дура, мне папа говорил, что главное — начать. А там уж сам поймёшь и научишься, если желание есть. Или помогут, увидев старание и энтузиазм.
— Я знаю! Мне так говорили.
— Хе-хе-хе, почему не слушала тогда? Старших слушать надо.
— А ты меня слушаешь?
— Вот не была бы такой, то и слушала бы, — Тоня рассмеялась и обняла Олю.
— Хватит обзываться, а то я тебе щас. Не знаю. Подзатыльник дам.
— Ну, прости, не буду. Но я разве не права?
— Может, и права… Спать хочу.
А спокойно уснуть не выходило. Оля уставилась в бетонный потолок.
И в чём вообще заключается жизнь? В потоке событий, наверное. Совершенно разных. И за что тогда любить её, если почти все они сейчас, мягко сказать, плохие. За маленькие хорошие? Пожалуй. Мы же любим за отдельности, как и людей за хорошие стороны, забывая про плохие. Любим милоту, трагичность, печаль, воодушевление. Мы любим, когда это переплетено, когда скачет вверх и вниз как на батуте, но не когда идёт друг за другом ровным строем, будто из-под конвейера и по заданному плану. Что-то я начинаю от них уставать. Всё слишком монотонно, а изменить и нечего. Шанс как-то отвлечься выпадает крайне нечасто. Судьба же состоит в лавировании между новым и понятным, неизведанным и столь привычным. Уставали от революций, уставали от застоев, уставали от вражды, даже от любви. Такое ощущение, что лукавство и утаивание — единственный путь спокойно пожить. Даже не счастливо, а просто спокойно. Укроешься вот так одеялом, под которым тебя не достанут, мыслишь под ним мыслишки, и никто тебя не потревожит, и сам ты безоружен. Но и это не работает… Всё так сложно. Как бы хотелось всё упростить, свести до понятной для всех строчки. Красивой! Поэтичной. Это же проще запоминается. Надеюсь, у кого-нибудь это выйдет. Когда-нибудь.
Задерживаться в Ижевске у девчонок не было желания. Сны совершенно глупые снились. Только Тоня всё прижималась к подруге. Замёрзла, а может кошмар приснился. Всё спокойнее, если холодной, тихой ночью кто-то спит рядом с тобой, особенно если это кто-то, кто заботится о тебе. Только треск пламени угасал, чтобы завтра разгореться вновь. Тоже своего рода фотография.
Проснулись девочки резво, быстро собрались и спустились. Обобществили бесхозную буржуйку, примотав ко лбу танка и отправились дальше.
Десятки городов остались позади -
Судьба везде проста, ведь все они не мы.
Лесов, полей и сёл уставшие вожди
Лениво в закромах хранили коллажи.
Скорей запечатлей, в конвертик спрячь. Беги.