Набережные Челны. Ничего не меняется. Очередная больница, снесённая бомбёжками под основание, только одна несущая стена держалась и пара бетонных плит на ней. Койки украдкой выглядывают из-под снега, с арматуры свисает потрёпанный докторский халат. На месте исполкома похожая картина — зияющая дыра вместо фасада.
Только на паре уцелевших домов с торца можно было заметить что-то стоящее. В жёлтых и алых тонах, что были на фоне цвета угля и чугуна, мозаики: заводчане, штампующие победу для фронта; хлеб и каши из деревень для изголодавших бойцов; сами солдаты, бегущие в атаку. В зелёных и голубых же тонах картины будущего: летающие машины, у которых вместо колёс странные устройства со множеством трубок; бескрайний космос с далёкими колониями; яблони на Марсе; исследовательские подводные города под огромными куполами. Оно всё выглядит просто и прямолинейно, но в том цепляющий шарм. Честность и искренность труда тех, кто пережил это, кто это создал.
На территории одного института ещё стоял целым высоченный флагшток. Хлёсткие порывы зимнего ветра бряцали железками на нём, вызывая прохладный и успокаивающий звон, похожий на лёгонький дождик. Надорванный, давно выцветший советский флаг, посеченный осколками, не желал выполнять требования сдаться наконец и опасть вниз, как пожухлый листок. Несмотря на плачевный вид, он всё ещё рьяно реял на ветру, обнажая перед всеми свою строгую и серьёзную натуру. Ткань шуршит, снег хрустит. Нужно было ехать дальше.
Природа ощетинилась, стала грубой и желчной. Зима завывала, словно голодный волк на луну. Становилось не по себе, будто грядёт нечто ужасающее, но девчонки не останавливались.
Кромешная тьма. Полная. Ничего не видно. Фары 57-го лишь малость освещали путь впереди. Казалось, ещё немного и метель перевернёт трёхтонный агрегат. В триплексы были видны только молниеносно пролетающие снежинки, обзавёдшееся острыми зубчиками, готовые порубить на части любого, кто выйдет наружу.
С каждой минутой всё холоднее, да на столько, что можно вовсе замёрзнуть насмерть. Тёплые шубы, спальники, одеяло, работающий двигатель, тент — ничего не помогало. Оля томилась и тухла, сидя на месте мехвода, её правая рука ещё не восстановилась, хотя прошло уже больше недели. Ноющая боль смешалась с холодом, создав такой коктейль чувств, что вне зависимости от желания постоянно текли слёзы. Она пыталась терпеть, но выходило с трудом. Тоня, укутавшись во всё что только могла, поджала ножки и свернулась калачиком, спасаясь от мерзлоты.
Чуть поодаль, сквозь бушующую стихию пробивался, мерцая — угасая и зажигаясь, слабенький огонёк. Такой хлипенький и ненадёжный, но маячок. Девчонки ехали уже вечность, а спасительный ориентир казался всё выше и выше. Ни здания поблизости. Буран будто разыгрался посреди просторного пшеничного поля, замещая собой приятный летний ветерок, а вместо мерного колыхания жёлтеньких колосков он с силой раскачивал нависающие над девочками сосны, готовый даже дома с фундамента снести. Но вот он чуть ослабел.
— Да это же дом! — прозвучало в унисон.
Сквозь пелену проступали кирпичные ступеньки в подъезд. Дом был высокий, минимум этажей шесть, рассмотреть выше просто не получалось. Забрав всё, что могли, девчонки поспешили зайти в незапертую дверь, пока снежный ураган пытался сбить их с ног.
— Что будем делать? — дрожа от холода, слабым голосом спросила Тоня.
— Искать надо, откуда свет был.
За дверью всё ещё раздавался гул, стихия вытолкнула нарушителей, очистилась от нежелательных гостей. С каждым новым этажом, шум за стенами, бившимися в агонии, становился менее отчётливым. Что-то его перебивало, что-то знакомое. Ещё пара ступеней.
— Оля, ты слышишь?
— Слышу. Сейчас посмотрим, — Оля заметно устала за это время, еле преодолевая ступеньку за ступенькой.
Чёрная и вонючая струя дыма уходила вверх по лестничным клеткам медленным облаком. Четыре обшарпанных двери, но сам лестничный тамбур был чистым. От тарахтяги-генератора вело несколько проводов, тройка расстилалась по полу, уходя вниз на этажи, некоторые были отключены, и ещё один уходил прямиком в стену одной из квартир. Перед дверью, за которую и уходил провод, даже лежал коврик. Оля легонько постучала и отошла. Тишина. Она снова постучала, уже чуть громче. И снова тишина. Оля вновь уже прикладом винтовки ударила дважды и снова отошла. За дверью послышались шебуршания, она открылась, показалось дряблое полуживое старческое лицо. На вид лет семьдесят-восемьдесят, не меньше. Руки и тело обрюзглые, но видно когда-то давно имевшие привычку заниматься спортом каждый день. Тяжёлый взгляд, с ноткой какого-то моментного безумия. Седина с проплешиной на макушке, нос картошкой.
— Неужто, помер наконец-то? — он взглянул на Олю.
— А-а?
— Угу, проверяете меня? Ну же, проходите-проходите.
Троица стояла так в коридоре где-то минуту, смотря друг на друга.
— Здравствуйте, — сказала Тоня с толикой вопроса.
— Здравствуй, внученька, — с прищуром и доброй улыбкой он взглянул ей в глаза.
— Ой, — она чуть испугалась и зашла за Олю.
— Ндам…Здравствуйте, дедушка. Мы тут в метель попали, если бы не вы и спасительный маячок в окне, так бы и замёрзли.
— Забавно…
— А?
— Правда, чего же я, пройдёмте на кухню!
Стоило ему развернуться, как тут же он ударился пальцем ноги о тумбочку, со стационарным телефоном на ней. Мужчина чуть скрючился и разозлился.
— Да сколько же можно.
Обронил ещё пару слов в сторону надоедливой мебели. Постоял ещё секунд пять в нелепой позе, потирая место ушиба, и повернулся на девчонок.
— Живой. Вы мои родные! — дедушка разогнулся, а в глазах его появилось то ли удивление, то ли странного рода помешательство.
Тоня всё стояла позади Оли и вопросительно глядела на старика: — С вами всё хорошо?
— Со мной? Всё прекрасно! Отлично! Откуда же вы такие? Дорогие мои, откуда? И чего стоите? Разувайтесь, сейчас, сейчас всё сделаю.
Вдруг он схватился за голову и уселся на эту самую тумбочку, сбив телефон. Агрегат с треском грохнулся на пол.
— Что же такое…
Дедуля закашлялся, его рука покрылась мокротой с кровью.
Оля опасалась приближаться нему, мало ли какая болячка.
Он изобразил успокаивающий жест чистой рукой: — Нет, нет. Всё в порядке, это так, старческое.
Из ниоткуда материализовалась тряпка, которой он вытер лицо и руки, после чего приподнялся и наконец пошёл на кухню. Там мерцала лампочка, висящая под потолком на одних лишь проводах.
— Ну же, ну же, пойдёмте знакомиться, идёмте. Сейчас я всё приготовлю. Умывайтесь.
Оля в смятении направилась в ванну, деваться некуда. Может, с головой у старика что-то и не в порядке, но злым он точно не был. На кухне что-то забренчало. А вот и цыкающий звук, который бывает, когда включаешь духовку. Девочки мыли руки старым хозяйственным мылом. Под раковиной в шкафу стояла наполовину пустая коробка с точно таким же. Аромат не из самых приятных, но затхлый и вонючий от выхлопных газов воздух гораздо хуже. Больше интересовало наличие водоснабжения и газа в таких условиях.
С кухни повеяло резким и приятным запахом, что вызвал у девочек новые вопросы.
Это… грибы? С картошкой? Откуда?
Комнатка очень компактная, два на три метра, может, чуть больше. В углу стоял выключенный холодильник, обделённый вниманием. В духовке жарились те самые грибы с картошкой, а на конфорке кипятилась вода в чайнике. Вздувшийся в некоторых местах деревянный стол, за неимением скатерти на нём, кухонный шкаф под манер дубовой облицовки и четыре стула. Советским квартирам очень не хватало хотя бы маленькой, но обеденной. Это, конечно, излишество, есть гостиная, но ради удобства людей могли бы и потратиться в министерствах.
Открытая шкатулка на столе приманила взгляд. Однако стоило обратить внимание, как старик захлопнул её и убрал в шкаф, после чего грубым движением отодвинул стул и уселся. Тяжёлая отдышка наполнила комнату. Дедушка выглядел совсем слабым.
— Присаживайтесь. Я Николай, — сказал он, вытирая пот со лба.
Девчонки смутились, всё это казалось немного бредово, но предложение приняли.
— Я Оля, она Тоня. Приятно познакомиться.
— Оля и Тоня, значит. Вы же ещё совсем дети, а с винтовкой. Неужто где-то ещё война идёт? — Николай тяжело дышал, смотрел в потолок.
— Не знаем. Мы в Москву едем, — сказала Тоня, будто хвастаясь.
— В Москву? Хе-хе, да, в Москву… Давно вы так?
— Полгода, наверное, — Оля сняла бушлат, повесив на свободный стул.
— С лета получается. И всё-таки зря ты в форме ходишь, как бы чего не случилось.
Чайник принялся издавать противный писк.
— Внучка, посмотри пожалуйста вон в том ящике сахар, а то тяжело мне.
Тоня глянула на подругу. Очевидно, что Оля тут выше всех (дедушка на старости лет совсем низенький был). Николай нервно стащил с плиты свистящий чайник, руки сильно тряслись, вытащил к столу серебряные узорчатые ложки годов так двадцатых и толстенные чайные пакетики. Иные, что ранее уже заваривались, лежали на блюдечке, а эти новые. Оля же достала с верхней полки железную красную банку в белый горошек, в ней, к удивлению, было много сахара, что совсем не отсырел за столько времени. Душистый чай. Вот только картошке готовиться ещё долго, а аппетит уже разыгрался.
Чайный сервиз забренчал оркестром, особенно сильно ложка, что у Николая, будто первая скрипка. Есть что-то успокаивающее в этом. Бабушка всегда Оле говорила: «Вёсельце убери, в глаз себе ткнёшь». Только вот без такого весла совсем не то было. Всё равно, что винтовка без патронов или велосипед без руля.
— Вы откуда?
— С Челябинска.
— Ага, вы, кстати, второй, кого мы встречаем! — вмешалась в разговор Тоня.
— Да…Я уже давно никого не видел, — Николай мельком взглянул на шкаф, в который и убрал шкатулку.
— Дедушка, а что вы там храните?
— Что?! Где? А, там-то? Ничего полезного — старческий хлам. Вам в Москву-то зачем? Путь не близкий, ещё и зимой.
— Нужно. Ответы кое-какие найти.
— Ох-хо, ответы всем нужны, — он немного растерянно засмеялся.
— Деда, а вам сколько лет? — Спросила Тоня.
— Мне? Давно это было… Началось, когда мне шестьдесят пять, сейчас уж девять прошло, вроде. Семьдесят четыре получае… — он вновь закашлялся, — Старый я уже. Старше Родины. А тебе сколько, внучка?
— А мне одиннадцать! Или двенадцать, — на секунду Тоня задумалась, — Двенадцать, да.
— Это как же, ты не помнишь? А день рождения у тебя когда?
— В День Пионера!
— Девятнадцатого мая… Точно! Голова дурная, у меня на такую дату даже есть кое-что.
Николай поспешно удалился, девочки проследовали за ним.
Комната. Определённо принадлежала девушке. Широкий стол для учёбы. Над ним больше десятка различных рисунков, в них выдерживалась перспектива и даже анатомия. Доброкачественно сделанный стул с мягкой спинкой, небольшая кровать над которой красовался постер какой-то зарубежной труппы в венецианских нарядах, стены пастельно синего цвета, а в шкафу сидела пара кукол, с волосами-пучками и стеклянными широкими глазами. На полочке в углу стояла яркая, но в то же время непримечательная коробочка. Николай полез в шкаф с зеркалом, достал оттуда комплект одежды.
— Это что? — спросила Тоня.
— Как же, наряд примерной пионерки!
— Ну, если так. Просто немного странно выглядит.
— В детстве моей внучки такое носили, только потом уже сменили на менее строгий вариант. Ты померь, тут и зеркало есть. А мы пойдём пока, да, Оля?
— Эм, ладно. Тоня, не теряй нас, мы буквально за стенкой.
— Агась.
Оля на мгновение обернулась и скрылась за дверным косяком. Вновь кухня.
— Пойду чай Тоне отнесу, пока не остыл.
— Постой, не тревожь её пока, — Николай был настойчив в своей просьбе.
Оля немного смутилась, села обратно: — Что-то случилось?
— Пусть она немного отвлечётся. Ей там определённо весело. Лучше ответь, вы кто такие? — сам он чуть нахмурился.
— Ну, мы. Вы меня пугаете.
— Ох, не стоит. Я так, устал немного, оттого таким. Грозным. Выгляжу.
— Устал? — Оля чуть вжалась в стул.
— Да. Сама видишь, что вокруг. Всё же, зачем вам с собой винтовка, да и старьё такое? Вы одни совсем? — он кивнул в сторону коридора, где лежала «Света», облокоченная на стену.
— Да, одни, а винтовка чтобы защищаться от… Защищаться в общем.
— А ты способна кого-то защитить? — сказал он без издёвки, но очень серьёзно.
Оля опустила голову: — Не знаю.
— Ну-ну, не опускай нос. Это так, привычка, — Николай стал вдруг мягче и сам разнервничался.
— А вы защищали?
— Я? Ох, и не раз. Конечно, думал порой, какой в этом был смысл, раз всё так обернулось, а сейчас… Мы же ничего не знаем наперёд, лишь делаем то, что от нас зависит, значит, был этот смысл. Точно был. Ты не думай, что главное — это уметь винтовку держать, хотя и это важно. Главное — быть готовым её использовать, — он улыбнулся, — Кто ваши родители?
— Без понятия. Ничего такого не помним. Даже не знаю, когда война началась.
— Не помните, значит. Как же, ни семьи, ни школы, ни родного дома? Вас по фамилии как? — Николай с тревогой оглядывал её.
— Не знаю, да мы и не родные, — Оля вдруг схватилась за правое плечо.
— Что с тобой? Сними-ка рубашку.
— Зачем?
— Сними говорю.
Оля послушалась, оставшись в пропитавшаяся потом майке. Синяк на правой руке был размером с две её ладони.
— Ох-хох, — Николай уж попытался встать, как поплохело. Оля хотела помочь, но он только отмахнулся.
— Тьфу! Сколько ты так ходишь? — он принялся рыться в шкафах.
— Неделю или больше.
— Это гематома от растяжения или ушиба сильного, я же даже не доктор, — он достал большую аптечку и раскрыл её, — У вас самих такая есть?
— Есть.
— Как можно было так ушиб запустить? — он достал какую-то мазь и толстым слоем нанёс на бинт.
— Думала, само пройдёт. А что это такое?
— Само пройдёт у них. Само пройдёт! Вот же дети. Само пройдёт. Знал я одного парня, на года три младше меня был. Само оно пройдёт! Не хотел кишки лечить, по итогу от боли скрючился во время драки, ему голову проломили, потом в коме месяца три лежал. Руку давай. Надеюсь, поможет, — Николай покраснел от негодования.
Он необычайно ловко и очень плотно бинтовал руку. Всё больше обливался потом, даже вена на виске вспухала.
— Пожалуйста, не напрягайтесь так, вам же плохо станет.
— Молчи, а то ещё Тоня прибежит.
Оля послушно отвернулась и замолкла. Он еле слышно шептал что-то некультурное себе под нос, вдруг чуть ослабил бинт и сделал аккуратный узел.
— Вот, хорошо. Ничего тяжёлого не таскай дня два, — он вновь достал из ниоткуда тряпку, сильно зажмурился и принялся вытирать пот.
— С… Спасибо. Что это за мазь?
— Полезная. Ты что делала, что у тебя такое с рукой произошло?
— Много чего. Дверь выбивала, ящики ломала, рычаги тягала, канистры таскала. Растянула, наверное, — Оля уж хотела продолжить, как в коридоре появился странный пушистый житель.
— А, Кишка (ударение на «и»), ты. Проснулся, комок шерсти?
На кухню вальяжно заходил достаточно худой дворовой кот, правое ухо порвано, а сам он чуть прихрамывал на левую переднюю лапу. Самый простой дворовой кот, чёрно-серенький и полосатый.
— Кишка? — Оля в лёгком восторге смотрела на кота.
— История забавная, видишь, он у меня весь побитый? Лет десять или больше назад это было. Я прогуливался после работы, небо тогда таким чистым было, не то, что сейчас за окном. На пенсию уже выходил, всё никак не могли меня из отдела вытащить, уж больно работа мне нравилась. В общем, а ко мне мальчуган лет пяти подбегает и кричит: «Кишка, Кишка!» Я не сразу понял, уж думал труп, а может и мелочь какая, но раз уж зовёт, то пошёл за ним. А там, этот вот, — Николай поднял кота, что уже успел усесться у его ног. — От какой-то дворовой шавки котят защищал. Так он и не папаша их, морды и расцветки совершенно разные были. В общем, я собаку приложил портфелем, да посильнее, она сбежала, а героя я с собой забрал. Я его выходил, а котят потом соседи разобрали. Да ты взгляни на эту морду, он у меня старый совсем, нахлебник! Ха-ха-ха, но я не жалуюсь.
Котяра улёгся на колени хозяина, немного поёрзал на них и растянулся, обнажая большие шрамы на пузе.
— Почесать тебя? Давай почешу. Ну, а ты чего смотришь? Ты не бойся, он не кусается, если, конечно, не злить. Он ещё своё не отжил, хе-хе, — Николай вновь закашлялся.
Оля принялась гладить Кишку. Хотя и худой, а пушистый и тёплый. Очень тёплый. Такой приятный, можно было бы часами сидеть и просто поглаживать ему пузо или чесать за порванным ушком.
На кухню пришла и Тоня.
— Чего, чаи гоняете? — Тоня будто всё это время ждала момента, чтобы самой сказать это, — А я вот какая нарядная, смотрите!
Ниже колен чёрная юбка с ремешком, что с большой блестящей позолоченной бляшкой. Белоснежная, глаженая, заправленная в юбку рубашка поверх такой же белой маечки. Аккуратные чёрные туфли и алый, яркий-яркий пионерский галстук, который Тоня даже смогла сама завязать. И весь этот наряд навевал какую-то неизгладимую горькую радость, особенно проявляющуюся на лице у Николая. Он лишь тихонько улыбался и любовался Тоней, которая стояла руки в боки, ноги вширь и подбородок чуть приподняла.
— Да. Очень нарядная! Очень. Вот только ты юбку задом наперёд надела или кажется.
— Кажется, правильно всё.
Тоня трепала юбку, натягивая её чуть повыше. Жёлтая бляшка блестела в свете кухонной лампочки. Юная пионерка определённо негодовала.
Слишком бедное освещение для такой красоты!
— Совсем слепой стал.
— А это что, кошка? Ой, дайте погладить! — Тоня сразу забыла о своём наряде.
— Не кошка, а кот, его Кишка звать. А ты чего о наряде скажешь?
— Очень мило выглядит, красавица прям.
Вот так всегда, неискренними у меня комплименты получаются!
— Вот же, чуть не забыл, сгорит же сейчас всё!
Натянув пару рваных прихваток, он открыл духовку, из которой лавиной хлынул горячий воздух, мигом заполнивший всю кухню. Такой горячий, а по запаху вроде подосиновики и рыжие опята. Одни крупные такие, особенно нарезанные шляпки, а другие уже и не рыжие совсем, так усохли, что на вермишель стали похожи.
— А аромат какой! Помню ещё, как Юлюся меня учила. Вы садитесь, садитесь. Руки мыли, да? Да. Сейчас, сейчас, ещё чаю заварю. Хороший чай, зелёный, бодрит, бодрость всем нужна.
Жизнь в нём била ключом. Всё мечется по кухне. Схватит то, поставит это. Тоня от такого обилия активностей терялась. И обед, и кот, и наряд пионерский, как тут не потеряться?
Со слов Николая, жена Юля его научила ещё давно грибы мариновать, и овощи закатывать, и варенье делать из фруктов и ягод, да и в целом готовить. Сколько всего можно выучить, если понадобиться, даже удивительно. Сам он есть не стал, но со скуки начал монолог.
— Как всё обернулось. И ладно с меня песок сыпется, но вы-то как будете? Ещё закатки эти. Помню, сам жаловался, что весь погреб банками заставлен, а теперь. Ещё одежда. Скучная, значится. Эта вот дура железная по ночам рычит, — он указал на холодильник. — Дурак. Мы с Юлей, пока искали швею для платья, дочке на выпускной, со столькими прекрасными людьми познакомились. Всех не пересчитать, вот это было приключение! Хоть сказки придумывай. Даже смог тогда внукам, благодаря знакомому, военную часть показать. Танки, БТРы, автоматы. Им так интересно было.
Тоня разом протолкнула всё, что было во рту: — Танки?
— Ага. Самые новые и дула вот такие огромные, — он свёл пальцы в форме круга. — Хе-хе.
— А мы знаем, видели пару раз и даже стреляли!
— Да? Оля, да ты прирождённый танкист, раз такую тяжесть поднять можешь.
— Не то чтобы. Снаряд не очень тяжёлый.
Буря поутихла. В окне стали проглядываться грубые очертания 57-го. Стоял там почти полностью занесённый снегом. Только задранная вверх пушка отчётливо просматривалась сквозь вьюгу. Сам Николай на боевой технике никогда не катался, тем более ею не управлял, отчего завидовал белой завистью, особенно Оле.
Все отужинали. Тоня принялась расхаживать по квартире в пионерской форме, не будучи в силах ей нарадоваться. Самая простая чёрная юбка казалось пышной на ней, может, из-за не самых широких бёдер, Тоня очевидно была худенькой, а может, дело в самом фасоне. Светлые длинные волосы же с белой рубашкой составляли приятный глазу дуэт, дополняли друг друга. Словно топлёное молоко с мёдом. А глаза! Огонёк. Искорка их, скачущая по миру и наполняющая сердца яркой надеждой, входила в резонанс с алым пионерским галстучком. Можно было бы вечно просто наблюдать за Тоней, за её движениями и речами. Грустно лишь, что в зиму от такого лёгкого наряда не было толку.
Николай долго следил за Тоней и её распущенными волосами.
— Хочешь косичку?
— Косичку? Не знаю, я так только пару раз ходила.
— Садись, сейчас сделаем. Где там… Ага, во-от, — он уселся на стул позади и принялся плести.
Оля сама лишь пару раз носила косу и хвостики, а потому с интересом наблюдала за ловкими движениями Николая. Он был очень сосредоточен. Тоня же мотала ногами, что-то напевая себе под нос. Парочка минут и на волосы налезла красная, чем-то напоминающая волну, резиночка.
— Хорошо получилось, — Оля с трепетанием взяла косичку в руки.
— Ещё бы. Я жене и дочке тысячу раз такие заплетал. А тебе, кстати, длины на хвостик хватит, хочешь?
— Нет, спасибо, пробовала уже. Мне не идёт.
— На нет и суда нет, — Николай радостно выдохнул и поднялся со стула. — Хочешь себе забрать?
— Что забрать? — спросила Тоня в ответ.
— Да хоть всё!
— А можно?
— Престало этому без дела пылиться.
— Спасибо!
Все готовились ко сну.
Девочки укладывались в комнате, где переодевалась Тоня. На удивление тепло, и причина тому была известна только Николаю. Делиться знанием он совершенно не хотел, что странно. И всё же комната его внучки была слишком чистой. Оля недоумевала.
И почему все, кто попадаются на пути, такие странные?
Просторная кровать, поверх старое, лёгкое и мягкое одеяло, прямо пузо у кота. Тоня, разлёгшись, как звёздочка, почти моментально уснула, Оля же не могла сомкнуть глаз. То ли дело в подруге, которая забрала себе три четверти кровати, то ли не отпускали навязчивые мысли. Будто всё это уже происходило. Да, она знала на что это похоже, но догадаться было бы слишком банально, она старалась копнуть глубже, но выходило не слишком удачно.
За стенкой, где была кухня, послышался тихий шорох. Оля незаметно шугнула из-под одеяла и на цыпочках вышла из комнаты. Николай вновь сидел за обеденным столом и гладил Кишку, который упивался моментом, прикрыв глаза и громко мурлыча. И против шерсти его погладят, и правильно, и шею почешут, и за ушком, и бока потискают.
Два ночи. Откуда батарейки? И бензин. С другой стороны, зачем мне это знать? Есть и ладно. Ой, заметили.
— Тоже не спится?
— Да. Тоня слишком непоседливая, даже спать спокойно не умеет.
— Ещё чаю?
— Спасибо, не хочу.
— И как она у тебя не унывает. Радостная такая, а жизни мирной и не видела.
— Помнит она, отрывками. И я помню, но не друг друга, — Оля запустила руку в волосы и принялась почёсывать гудящую голову.
— Может контузия у вас, вот и мерещится всякое или не помните. Вспомните потом, я уверен, — он медленно кивал, будто пытаясь успокоить самого себя, нежели Олю.
— Угу. Просто… Меня пугает, что мы не знаем друг друга, а столько времени прошло.
— Держи, гладь, — Николай протянул ей Кишку, как и в тот раз.
Оля чуть приподняла старого кота, он протяжно мяукнул и медленно моргнул, смотря на неё.
— Хороший он у вас, — Оля потёрлась носом о мордочку шерстяного нахлебника и обняла его.
— Да, честный и с обострённым чувством справедливости, — сложно описать тяжёлый взгляд Николая. Тоскливый что ли.
— Николай…
— Никитой зови, незачем уже эти формальности.
— Деда Никита, из-за война началась?
— Фашисты. Не добили мы их всех. И чинуши всем жизнь портили, — он перевёл взгляд на шкаф, в который спрятал шкатулку. Немного посидел, так и продолжил, — Зря чистки остановили. Может, меньше грязи в партии было бы, и поумнее бы люди туда шли, и идейнее. Тогда бы ничего и не произошло.
— Как-то бесчеловечно.
— Совсем нет. Мой отец в гражданской войне белых бил, в отечественной Минск защищал, ранение получил и снова на фронт. Я же здесь, на гражданке контру и шпионов вылавливал. Не то что эти. Нервы трепали народу и до, и после. Ничему не научились и коммунистами никогда не были, словари ходячие, только терминами умели разбрасываться, — Николай заметно поник.
— Так это они виноваты были?
— Конечно нет. Они, может, были и не высокого ума, но войны никто не желал. Ни один разумный человек неоправданных смертей не хочет, да вообще смертей не хочет, все мира хотят. Главное отличие нашего народа — это знание, понимание, что такое есть война. Потому действительно идейные люди, что с низов в партию шли, зная какого быть простым человеком, старались делать страну лучше. Не быть карьеристами, не жить за счёт других. А тех, кто ушлые, не выкуришь уже с мест никак. Это не бояре, но и с простым рабочим они имели мало общего. Только громкие тирады толкали, что никак от западных не отличались в своей лживой сути. А быть коммунистом это же про отношение к другим, про поступки. Уважение, равенство и братство, взаимопомощь. Книги, конечно, полезные, но главное было друг о друге думать. А они там наплевали на всех, не хуже прочих. У меня и сил уже нет.
Оля не нашла что ответить. Николай вновь обратил взор на шкаф, встал, достал свёрток, потом шкатулку. Девочки не успели её тогда рассмотреть, а она оказалась большой и зеленоватой. Из змеиного камня, если обращать внимание на пёстрый узор.
Никогда шкатулок в руках не держала. Дорогие, маленькие. В них же эти, цацки всякие хранили. Украшения. Точно, у меня мама серёжки серебряные носила! И всё, больше украшений я у нас не видела. И к чему это воспоминание вообще?
— Знаешь, что там?
— Украшения, наверное, цепочки или кулон там. Кольца… Фотографии?
— Угадала.
Фото женщины лет тридцати. В свёртке ТТ.
Их тысячами тонн производили, что ли? Гравировка какая-то: Осипов Н.О. Ох, так вот о какой он усталости говорил. Это же ещё пару минут и…
Оля не успела перепугаться, как тут же Николай жадно вцепился в рукоять и передёрнул затвор. Патрон вылетел. Глухо упал на стол, медленно покатился с него, а затем с характерным звоном плюхнулся на пол. Кишка, уже как по привычке, подобрал его в зубы и вернулся к хозяину.
— Давно планировал, но никак не решался, — той же рукой он направил ствол в потолок и нажал на спуск, за которым ничего не последовало.
Нет, не стал бы он такого делать, не будет такой человек стреляться на глазах у кого-то, никогда не будет. Не того воспитания и совершенно не того времени человек.
— Долго пыталась понять, кого вы мне напоминаете.
— Да? — спросил Николай с интересом, — Кого? — он отложил пистолет, увлёк внимание фотографией женщины, на оборотной стороне ручкой выписано было имя Женя и потёртая дата.
— Мужчина один, на вас очень похож. Мы его с Тоней в Свердловске встретили.
Николай порядком оживился. В тяжёлом взгляде загорелся огонь, какой обычно есть у Тони, но этот раз в десять сильнее: — А имя ты его знаешь?
— Да, Мишей зовут. Лет тридцать ему.
— А выглядит он, выглядит как?!
— Высокий, довольно сильный, немного седой, глаза сероватые, может, чуть зелёные. Лицо простое, квадратное. По отчеству Игнатьевич, — Оля растерялась.
— Так это внук, точно внук мой! Игнат — отец его, он с женой, д-дочкой моей, Женей, погибли они. Живой Миша, живой! Как же он там, один совсем? — на глазах у старика наворачивались слёзы, он отложил фото и принялся вытирать их.
— Здоров, конечно, здоров. Спокойнее, у вас давление поднимется.
— Живой, живой… Я-то думал, что у меня всех забрали.
Николай поднял Кишку и вынул у него из пасти пулю.
— Старый дурак. И тебя друга оставить хотел. Прости меня, прости, — шерстяной комок медленно мяукнул ему в ответ и был таков.
Снова тишина — гнетущая и пугающая, без малейшего очарования. Уставший и беззлобный взгляд, бессильная тревога.
Рассказать ли потом Мише о дедушке? А если и рассказать, то что? Они скорее всего никогда не увидятся. А понимание, что где-то там далеко твой близкий человек, такой же одинокий, как и ты сам, не может даже весточку прислать. Оно же съест изнутри.
Но стоило посмотреть на Николая, его спокойствие, на то, как он чуть приподнял голову в попытках скрыть слёзы, как все сомнения уходили прочь.
— Он помог вам?
— Угу. Накормил, одел, умыл. Он добрый, но немного… Тоже устал.
— Да, он всегда был чуть задумчивее, чем надо. Я таким в его возрасте не страдал. Сейчас вот слишком много думаю, но ты сама понимаешь.
— А что это за болезнь?
— Не знаю, ещё до войны началось, за год. То приходит, то уходит. Кашель, головные боли, мышцы ломит. Некоторые, кто помоложе, переболевали таким за недельку, а ко мне вот прицепилась. Разными таблетками пичкали раньше, вроде помогало. Ну, не такое переживали! Главное, что Миша жив. Я ж его на руках, маленького из роддома выносил, Игната тогда с работы не отпустили. В садик водил. Я его и из пистолета стрелять учил на стрельбище. Правда мне потом Юлюся втык сделала, надавав одним прекрасным летним вечером половой тряпкой по котелку. Говорит: «Чему это ты Мишку учишь? У него к математике талант, а ты!» Хе-хе-хе… Оно того стоило, его сразу к армии потянуло, а он спокойный, умный.
На часах три ночи. За окном лишь медленно спускающиеся к земле крупные хлопья снега. Их освещала лампочка с кухни, окрашивая в жёлтый цвет. Николай потихоньку встал со стула.
— Научи Тоню с пистолетом обращаться, обязательно научи. Главное уметь постоять за себя, но, чтобы она никого не убила. Слышишь? Я лично тебе этого не прощу.
Снова? Опять? Вновь обещания? В очередной раз следить, мучаться? Сколько можно? Как же меня это достало… А Тоня сможет одна без меня? Нет. Не ныть, главное не ныть. Раз уж взялась за дело, то, видимо, нужно идти до конца.
— Она же маленькая совсем… Я постараюсь, обещаю.
— У вас помимо винтовки что-то есть?
Оля вытащила ржавый кусок метала и положила на стол.
— Нет, так не годится. Вот, держи.
— Я не могу так, он же наградной, наверное.
— К чёрту регалии! Это инструмент, что может стать хорошим другом. Мне он был таковым, служа верой и правдой. Да и если его увидит Миша, то я буду очень вам благодарен, — Николай протянул пистолет рукоятью вперёд.
Оля неуверенно приняла подарок.
— Пойдём-ка спать, утро вечера мудренее, как говорится, — Николай улыбнулся.
— Угу.
Тоня сладко спала, чуть отвернувшись к стенке и освободив место на кровати. Оля почти сразу заснула. И снова встречают нелепица и мысль, что нелепица эта гораздо важнее любого сна. И порой эта мысль побеждала сон. А порой она брала верх и уже не ты смотрел сон, а он смотрел на тебя. И это был странный, диковатый и страшный сон. Нелепый сон.
Зима подходит уж к концу,
И скоро будет нам весна!
Но вновь ударила пурга,
А ты одна, и только снег,
И только мёрзлые поля.
Такие же, как и всегда –
Бескрайние, да без стыда.
А небо льётся за края —
Встряв в битву, обнажает кровь.
Всё алое и пуля в бровь!
Рассечена башка на части,
И мозг синюшный — жизни нет,
И разболелась голова.
Бросает в бредни, как всегда.
Бросает вправо, влево, вниз.
А держит словно бранный лист.
Он злой, тяжёлый и большой.
Он душит, правит головой.
А ты на крике: «Уходи!» -
Припомнишь славные деньки.
Знамёна красные, объятия,
Гвардейский марш — воспоминания.
Улыбки, шум, тепло и утро –
Повсюду праздник, жизнь попутно!
Но вдруг молчанье, холод в жилах.
И только шёпот в голове:
— «Не ври себе, не ври в страданиях»
И переходят в прозу все.
Лоб у Оли покрылся испариной, а сама она изъелозилась в кровати, чем чуть было не разбудила Тоню. Испуг быстро перерос в злобу.
Несправедливо!
У тебя есть счастье, но ты того не видишь.
Я же смогу её защитить? Я права? Смогу? Я не знаю! Не знаю я! Мне никто и не ответит!
Никто и не обязан отвечать. Будь ты собой, давно бы уже знала ответ.
Отдышка, слабый солнечный свет. Тоня всё ещё спала. Действительно, такая хорошая кровать. Оля постаралась откинуть тревогу и вышла. На кухне пусто, и в ванне пусто, и в коридоре пусто. И Кишки нигде нет. Оля посидела чуть на кухне, вскипятила воду. Видно, вчерашний вечер не был сном. Тот же чай и вкус знакомый, шёл десятый час утра. Оля хотела разбудить Тоню, но та так сладко спала, да и торопиться сейчас некуда, да и руке правда стоит отдохнуть. Более того, ноющая боль вернулась, пускай и в меньшей степени. «Может, лучше Николая разбудить?» — подумала Оля и постучала ему в дверь. Молчание.
За дверью послышалось шуршание когтями. Там сидел Кишка, что в своём репертуаре протяжно мяукнул и повернулся в сторону Николая.
Что случилось?
На раскладном диване лежал Николай. Неуютная комната, точно не для сна, хотя и ничем не выделялась. Кишка запрыгнул на диван, лёг Николаю на грудь.
— Дедушка! Деда Никита, просыпайтесь, день уже!
Он не отвечал.
Она взяла его кисть машинально, дотронувшись до вен — пульса нет.
Она, не понимая ничего, опустила голову и стала прислушиваться — дыхания нет.
И стоило ей вглядеться, как ясно стало, что лицо его совсем побледнело — жизни нет.
Больше ничего нет. Ни человека, ни личности, ни памяти, ни эмоций, ни чувств, ни обиды, ни счастья. Ничего нет.
Ноги обмякли, Оля еле удержалась, чтобы не упасть. Не страх, не паника, но шок. Такой простой и понятный. Вот ты общаешься с человеком, а вот его больше нет. Всё. Но может это даже проще? До тебя для тебя было ничего и после тоже ничего не будет. И волноваться за человека уже не надо, уже не за кого. Но как об этом сказать Тоне? Да надо ли вообще? Может его отнести куда-то? Да куда ж его унесёшь, он же весит, как Оля, даже больше. Ещё и обещания даёшь человеку, а он уже лежит вот так перед тобой, бездыханный. И просил он без расчёта на свою смерть… хочется верить. Кто же знал. «Что же делать?» — один вопрос заполнил черепушку, перегружая и надрывая нервы.
Не сразу заметила Оля, но с лица Николая так и не слезла эта тяжёлая улыбка. Она теперь выглядела, как неумелая насмешка. Будто над самой смертью. Над собственным эгоизмом, над своими переживаниями.
Нужно хотя бы похоронить его. Но как? Да почему всё так сложно, почему так глупо? Я не этого хотела! Не этого, совсем не этого!
Оля села на пол, но даже не плакала.
Может, оставить это всё как есть?
Кишка спрыгнул с дивана, потёрся головой о коленку. Мурлычет. Спокойно. Он будто понимал намного больше.
Конечно, куда мне, я же не защитник слабых, ты всё понимаешь.
Оля погладила его по спине. Кишка вытянулся, чуть елозя своей кармой из стороны в сторону.
— Мяу! — он уселся и утвердительно мяукнул.
— Ты же совсем один останешься, бедный. Хочешь с нами? — она легонько ткнула пальцем в его мокрый нос.
— Мяу, — боднул он Олю в ответ и пошёл в комнату к Тоне.
На полке внизу стояли какие-то цветные коробочки из плотной бумаги. Оля схватила пару и открыла. В таких, но другого цвета, хранились патроны для винтовки, а в этих, что не удивительно, для ТТ.
Значит, теперь не отвертишься.
Оля схватила с той же полки ключи, встала, вышла, заперла дверь, смотрела на неё и не понимала. Не понимала, что делать потом, но знала, что делать сейчас. А сейчас нужно двигаться дальше, нужно научить Тоню защищаться, нужно стать смелее.
Кишка залез в кровать и начал тереться о щёку Тони. Она понемногу просыпалась. Оля, принеся чай, не успела ещё придумать как объясниться.
— Доброе утро! — Тоня была на подъёме.
— Угу, доброе.
— А дедушка где?
— А-а, ну, ушёл он. Сказал, что дела у него, нужно за лекарствами сходить. Сказал, что мы тут ответственные, да, а он через три дня вернётся…
Тоня смотрела на неё с очевидным подозрением.
— Мхм, ладно. Кушать будем?
— Конечно, будем, пойдём, я воду недавно вскипятила, — ответила Оля.
Этот день и ночь прошли для Оли полными попыток забыться в еде, сне, чае и рисунках. В той яркой коробочке были цветные карандаши, а Тоня любила рисовать. Как бы ни было тяжело, но Оля терпела. Все всё понимали, но игнорировали. «Не самый взрослый поступок, но, наверное, самый лучший в данной ситуации» — так Оля оправдывалась перед собой. Тоня по странному часто стала обнимать её. Это тепло, такое честное, такое искреннее, такое доброе и комок шерсти, который трётся о ноги. Оля выцепила себе право на счастье. Авансом.
Две ночи пролетели мгновением. Пурга всё это время не унималась, всё выла и выла. Просто лютый мороз и ненависть ко всему сущему.
Девочки час откапывали 57й. Благо снег был рыхлый и лёгкий. Оля чувствовала теперь в кармане тот самый пистолет, который ей подарил Николай. Обещание висело на душе самым понятным и явным грузом из возможных — тяжестью в кармане. Вот и думай теперь, где и как учить.
Двигатель снова запыхтел, зарычал. Нужно уезжать. Дом был девятиэтажным, стоявшим на отшибе почти в полном одиночестве. Нелепый и странный. Из каждого города хочется поскорее уехать. Нигде нет места, а где оно могло быть, там выгоняют со страшной силой.
Ты дрожала во сне.
Я же всё понимаю!
Дай тебя мне обнять,
Укротить страхов стаю.
Всю! Без выхода к краю…