Москва. Более пятнадцати миллионов жителей. Теснились все, как селёдки в бочке, но радуются — столица как никак. Самые масштабные Парады Победы в ней проводили. Девочки видели такие только сквозь голубой экран, но и так они захватывали дух. Это же не только демонстрация силы, но и простое увековечивание подвига в годах. Гвардейские полки маршировали ровным строем. Левой! Правой! Танки новых модификаций, РСЗО различных видов с десятками ракет на борту, броневики с громадными колёсами и БМП. Лётное представление со сверхзвуковыми истребителями, а перед ними старые покажут, фанерные, которые ещё до них исправно и с честью исполняли свой долг. И всё жужжит, вертится, моторы ревут и рвутся вперёд по Красной Площади. И по земле, и по воздуху! А если говорить о вещах бытовых, то всё очень просто — столица жила сыто. И денег тут зарабатывали больше. С зарплатами могли посоревноваться только пробки, которых в 70-е становилось всё больше.
Но всё приедается со временем и приходит желание уединиться, прям как тот писатель. Уехать куда-то и насладиться летним солнышком, рыбалкой посреди озера, щебетанием птиц, а не в очередной раз копошиться в масле или бумажонках. Не думать о планах, а просто созерцать медленно идущую жизнь вокруг. Оля этим наслаждалась, но Тоня того не очень понимала.
— Оля-я, скукотища-а-а, — утомившись, она лежала, поднявши руку куда-то вверх и чертя в небе круги.
— И чего, станцевать для тебя? Я не умею.
— А ты расскажи что-нибудь!
— Например?
— Ну вот, а ты в деревне бывала? Я вот только один раз, да и у каких-то дальних родственников.
— Да. Бывала. Часто туда ездила.
— Часто, потому что нравилось или потому что заставляли?
— Первое. Я к бабушке с дедушкой ездила.
— Клёво. А я ничего с моей поездки не помню.
— Оно и не удивительно.
— На что это ты намекаешь?
— На то, что ты неугомонная.
— А из тебя слова вытягивать приходиться, — Тоня лукаво улыбнулась, — Мы стоим друг друга.
— Не поспоришь. Ладно, расскажу что-нибудь. Деревня — место, скажу так, специфическое. Вот некоторым она не нравится, другим в сердце западает, главное, что равнодушным никто не уезжает. Там, привыкнув, и встаётся легче, и все жилистее по виду, и девочки сильно краше казались. И ходячих энциклопедий было не найти, все простые такие, влюбчивые, в смысле, вообще ко всем вещам, романтичнее, что ли. В авантюры меня часто звали, а я отказывалась. По-другому в деревне взрослеют — это точно.
— А природа какая там?
— Ты голову высунь повыше и увидишь.
— Не хочу! Я вот лежу и тебя слушаю — мне нравится.
— Я теперь ещё и сказочник для тебя?
— Ну, — Тоня повернулась к Оле и сказала протяжно, — Пожалуйста.
— Ой, так уж и быть, может, сама вспомню чего-нибудь. Природа, значит… Красиво было. С криком петуха встаёшь и идёшь заспанную морду лица умывать. Дедушка уходил к колхоз работать сразу почти, бабушка по хозяйству, как она говорила, хлопотала. Соловьи поют, воробьи в ветвях смородины чирикают. Листочки у неё такие наливные и яркие были, как яблоки спелые. Если дождь скоро, то над кронами деревьев истребителями носиться ласточки начинали. Сомы на илистом дне побулькивают, туда-сюда щуки зубастые снуют. Коровы пятнистые, жирнючие мычат на всю улицу, и хряки наглые хрюкали так, будто старпом какой-нибудь на корабле заливался смехом. А посреди широкого поля пшеничного, до горизонта простиралось, будто только ты есть и небо — высокое-высокое, ни облачка и солнце голову напекает очень сильно, стоял одним одиноким трактор. Сломанный. Без ковша, двигателя нет, стёкол тоже. Только рычаги и стальной корпус. И на этом самом тракторе мальчишки всегда играли. Помню, одному всыпали ремнём, за то, что тот красную и зелёную краски из амбара слямзил у дедушки. Потом мальчики обшили, если так сказать можно, трактор этот фанерой, швабру, как пушку налепили. Разукрасили его и огромную красную звезду на башне нарисовали, по трафарету. Ровная была и строгая. А сами потом рябиной от других ребят отстреливались. А вот меня пустили, потому что я девочка, наверное. Другим совершенно неинтересно было, а я одна такая. Я на крышу забралась, и дух прям захватило, понимаешь! Вокруг золотая гладь, надо мной большой слепящий шар и чистый небосвод, а подо мной, пускай и воображаемый, а танк! И всё-таки грустно стало очень скоро, потому что мальчики веселились, а мне не с кем было такой красотой поделиться, не понимали они меня, но я не обижалась.
Тоня слушала подругу, затаив дыхание.
— И…и…И! Вот представь, целая Октябрьская революция, братство, товарищество, дружба, столько всего! Электричество, водопровод, школы, радио, даже телевизор там были! А поделиться не с кем оказалось. Нет, поделиться я могла, но меня не понимали совсем. Не нашлось никого или я плохо искала. Только бабушка меня немного понимала, но она, как я помню, раньше в партии была, может, поэтому такую черту свою потеряла. Не знаю. А она через столько прошла, столько всего видела! Коллективизацию видела, как шахты новые бурили и заводы воздвигали посреди ничего. Как народы выселяли и многих в Сибирь сослали и всё равно меня такую понимала. Нет, точно понимала, а показывать, наверное, не хотела вовсе. Может, с высоты своего опыта считала, что такое маленькое личное счастье — сущая мелочь, а может, убедила себя в этом. Не могу её винить, тогда точно счастье одного перед жизнью всей страны ничего не стоила. Это правильно, но красиво там было. Очень красиво. Ну, в общем, так, наверное. Да.
— Знаешь, что, Оля. Я тебя заставлю книжку написать. Нельзя такому пропадать!
— Да ну тебя. И вообще, мы в село какое-то почти заехали.
Широкая поляна. Детские качели. К цепям крепилась прогнившая деревянная сидушка, зелёные металлические профили, из которых состояла конструкция. Детская горка тоже не в лучшем состоянии: лестница недосчитывала половину ступенек. Была и карусель, проржавевшая, потерявшая любые надежды закружиться с ребятами на борту вновь. Вокруг полуголые берёзы, с вот только показавшимися светло-зелёными листочками. Безмятежность вновь прервала Тоня.
— А мы что искать собрались? Почти приехали уже.
— Разное. Документы всякие. В Москве что-нибудь точно найдём. Зацепку бы только, — Оля спокойно переключала передачи, когда вдруг увидела движение впереди, — Так, поднимайся давай, идёт кто-то.
— Кто?!
— Кто-то! Я откуда знаю?
Навстречу шла низенькая женщина, чуть выше Тони, лет сорока, в какой-то задрипанной куртке и с охотничьем ружьём позади. Она чуть ли не падала без сил на землю. Впалые щёки, мешки под глазами. Взгляд поникший, лицо будто сползало с черепа, а ноги волочились по земле.
— Тонь, достань пистолет, мало ли что, — Оля медленно высунулась из рубки с винтовкой в руках. — Здравствуйте!
— И вам здравствуйте…
— Вы в порядке? Помочь вам? — Оля цыкнула Тоне напоследок, чтобы та сидела молча, а сама пошла к женщине.
— Помочь?.. Молодая такая. Солдат?
— Э-э, нет…
Не придавая внимания наличию винтовки у собеседника, женщина пристально рассматривала Олю, остановив внимание на бляшке.
— Тогда с кого сняла?
— Ни с кого я ничего не снимала, я не воровка.
— А по виду и не скажешь, — женщина вздохнула, присела на траву и принялась сверлить Олю недоверчивым прищуром: — Ты, девочка, откуда?
— С Урала…
— Врёшь же, — перебила женщина.
— Вы сами откуда?
— Дом неподалёку.
Неловкая пауза.
— Меня Оля зовут, а вас?
— Для тебя Елизавета.
— Может вам всё-таки помочь?
— Если у тебя еды найдётся, в долгу не останусь.
Оля попятилась спиной к 57му. Встала за кормой и поглядела на Тоню, та вопрошающе приподняла брови, но в ответ лишь услышала: — «Галет дай». Она удивилась, но просьбу выполнила. Оля настороженно протянула печенье Елизавете, которая спешно открыла пачку и с жадностью запихала в рот три штуки.
— Вы совсем ничего не ели?
— Неделю точно.
— …
— Прости, редко сейчас хорошего человека встретишь. Пойдём, доведу тебя до дома.
— Можем доехать, залезайте.
Заглянув внутрь, Елизавета пересеклась взглядом с Тоней, которая отсела, освободив место попутчику. Кишка же даже не высунулся поздороваться с новым пассажиром.
***
Тоня сидела зажатой и стеснённой, что ей категорически не нравилось, но она знала способ выйти из такого затруднительного положения.
— Елизавета?..
— Елизавета Григорьевна.
— Елизавета Григорьевна, кем вы раньше работали?
— Учителем математики в сельской школе.
— А почему в сельской?
— После педагогического по распределению попала. Подумывала уехать потом, но детки смышлёные попались, способные. Они ко мне привыкнуть успели, я к ним, вот и осталась.
— А вы одна совсем живёте? Почему не уехали отсюда?
— Муж на фронте погиб, хороших знакомых болезнь забрала. Год спустя, кто выжил, собрались человек тридцать, уехали на юг, ближе к Туле. А я одна осталась — куда мне уезжать? Тут хотя бы дом родной. Вот и он, кстати.
Снаружи чистый и ухоженный, в меру возможностей одинокой женщины, конечно, двухэтажный. Танк спрятался под брезентовой тканью камуфляжной расцветки, что нашлась в амбаре. Лестница к парадной для виду, всего две ступеньки, но и их Елизавета преодолевала с трудом. Дверь не заперта. Недалеко из земли торчал колодец, выложенный из крупных отёсанных камней, связанных бетоном. Весь он был пошарпанный, обглоданный временем, не осталось практически ни единого целого кирпичика — каждый имел изъян. Пулевой скол, простая трещина или глубокая потёртость. Прямо за домом большой участок. От забора, что ранее разделял соседей, остались только одинокие железные трубы. Никаких источников электричества.
Оля выглянула в окно, за которым был виден сад: — Вы столько всего выращиваете!
— Приходится.
Ветвистые яблони с побеленными стволами; пять штук теплиц стеклянных, деревянные конструкции которых давно рассохлись; пустые грядки для картофеля от дома и до самого конца длинного, метров пятьдесят, участка; засаженные грядки с морковью, со свёклой, судя по табличкам, вбитым в землю. Много чего, даже хрен растёт, если это он конечно. В садоводстве Оля была не сильна, как и подруга.
Тоня рассматривала семейные фотографии на полках и увидела одну: лет шестнадцати, в плавательных шортах, добродушный взгляд, широкоплечий, высокий парень на речке со здоровенным карасём в руках.
— Сын мой. Ваня, — Елизавета даже не посмотрела на фото, — С отцом сейчас.
У девочек с языка непроизвольна сошла одна виноватая фраза: — Извините.
— Всё в порядке, сама начала. Лучше садитесь, рассказывайте. Откуда? Мы, может, на всё Подмосковье одни остались. Извините, правда, только воду могу предложить.
Елизавета выставила на обеденный стол три гранёных стакана, графин с чистой водой. Всё. Больше ничего не было.
Оля недоумевала: — Вы так неделю уже обходитесь?
— Четвёртый год как, каждую весну. Знаете, забавно, никогда верующей не была, а тут пришлось посты соблюдать, — Елизавета искренне засмеялась, — Рассказала бы кому раньше, не поверили бы!
— Чего же смешного? Так и с голоду умереть можно.
— Живая, как видишь, — Елизавета усмехнулась вновь, — Не волнуйся, этой пачки вполне хватит желудок раззадорить на недельку. Не только садом живу. Да и за первые годы многому научилась.
— Чему, например?
— Вот хотите, научу вас… Мхм, — Елизавета осмотрелась по сторонам, — А я вижу у вас головы грязные.
Оля почесала затылок, Тоня стыдливо натянула на себя каску.
— Не переживайте так! В следующий раз, когда костёр жечь будете, золу соберите, побольше, закиньте в банку с тёплой водой и перемешайте. Через дня три сверху будет плавать мыльная жидкость — это щёлок. Захотите помыться, хоть полностью, водой разбавьте и мойтесь без опасения.
Тоня удивилась: — И вы так делаете?
— Жгу я дрова постоянно. Печь большая осталась в старой пристройке, только дымохода с дороги не видно.
— А откуда вы всё это знаете?
— Не просто же так учителем была. Чтобы хорошо учить, нужно самому уметь учиться, а с этим у меня никогда проблем не было. И Ванька в меня пошёл, — Елизавета глубоко вздохнула, вытерла лицо рукой, — Давайте дом сразу покажу, не на холоде же вам спать.
Простенький на самом-то деле. Второй этаж стал чердаком, в смысле все ненужности перекочевали именно туда, а чердак стал крышей, потому что оная по ходу годов протекать стала, а он взамен скопил в себе десяток звенящих вёдер. На первом же были и ухоженная гостиная (тёмная только и, если присмотреться чуть лучше, становилась она и кухней, и обеденной, и игровой — каждому свой угол), и две спальни: большая, в которой, наверное, спала Елизавета, и маленькая, никем не занятая, но тоже прибранная. Пристройка — отдельная комната, ничем внутри не отличающаяся от других, только снаружи неказистой была — с самой обыкновенной деревенской печью внутри. Белая, большая, из кирпича. С потёртостями, в паре мест отлупившимися кусками краски и форма сапог чем-то напоминающая. Как с экрана сошла, со сказочного мультфильма. И спать сверху можно, где теплее всего. Только окон тут не было, лишь двери: в дом и наружу, что изнутри заперта была на толстенную доску.
Елизавета раскрыла один шкафчик и достала много толстых свечей, оттуда же подсвечник и повернулась со всем этим добром к гостьям.
— Вы не против со мной на кладбище сходить?
Девочки переглянулись, дав друг другу понять, что если это немногое, что они могут сделать для одинокой женщины, то нужно согласиться. Оля, как старшая, ответила.
— Конечно нет, давайте сходим.
— Ох, спасибо большое, тут недалеко совсем.
Кладбище посреди леса. Огорожено бетонным забором, окрашенным в чёрный, ворота сорваны с петлей. Обычно такие места на девчонок навевали траур и грусть, но конкретно это было по странному аккуратным для такого времени, будто и не кладбище вовсе, а какой-то музей под открытым небом. Так-то оно так, только музей такой в привычном понимании не для любования служит, а тут много что приковывало внимание. Ограждения серебряного цвета с витиеватыми рисунками другие белые и отмытые. На одних могилах возвеличивались обыкновенные камни с выбитыми зубилом, будто в спешке, нечёткими гравировками, другие, что старые, гранитные, а на иных хорошо сколоченные кресты — без единого сучка, украшения или неровности, только табличка с информацией об умершем. Помимо этого, участки, где захоронены старики, все поросли кустарниками — за ними точно перестали следить лет десять назад. И вот Елизавета остановилась около пары десятков ухоженных и чистых, что в самом тёмном углу, на них были возложены подснежники. Много подснежников. Единственный цветок, что сейчас можно было найти в этой мешанине грязи и щебня. Она упёрлась руками на одну из многочисленных оградок и тихо заговорила.
— Анечка Острова — отличницей была. А тут вот справа Гришка Морозов — биатлонист, медали на регионе брал. Слева Вася Медведев — тяжелоатлет. Силач наш! Там дальше, Настя Ручкова — писателем хотела стать. А вон там лентяй наш — Илья Жданюк, всегда забывал домашние задания приносить …
Двадцать три могилы. Елизавета замолчала, вытащила из кармана коробок спичек. Выхватила одну, чиркнула разок, та загорелась высоким и ярким жёлтым пламенем: ветер не смел сейчас тревожить его. Вот она зажгла свечу, а затем сжала разгорячённую головёшку указательным и большим пальцами. Сильно сжала и останавливаться не собиралась, впитывая огрубевшей кожей всё тепло, что очень скоро дойдёт и до мяса, и до костей, вызывая адскую боль, которая, однако, неспособна была перебить ту, что живёт глубоко в сердце. Она поставила свечу тепло-белого цвета на холодный и чёрный могильный камень. Достала ещё двадцать две и методично, зажигая их одну от другой, расставила по оставшимся могилам.
Девочки молчали, наблюдая за ней. Елизавета отложила оставшиеся свечи и вновь упёрлась руками в ограждение.
— Они утешили меня тогда, когда Ваня погиб. Все. Помогали, чем могли, навещали. Потом война, отцов отправили на фронт. Ни один так и не вернулся. Затем болезнь… Я осталась их единственным родителем, старалась заменить им всех. Аня была самой стойкой, староста, следила за всеми, а они друг за другом. Я видела каждую смерть, а Аня не сдавалась. Каждый год отсчитываю дни до того самого, когда она ушла, последняя. Третьего Марта. Месяцами проклинала себя, ненавидела, что ничего не смогла сделать, только проводить их. И всё. Лучше бы я захлебнулась в крови, чем мой сын, чем они. Да хоть сотню раз! Вспороли бы мне кишки, расстреляли, пытали, да что угодно!.. Был у нас такой хороший учитель рисования и трудов. Постоянно говорил, что нужно быть искренним, стараться выразить себя, понять другого, дети его очень любили. А я слушала и глубоко внутри злилась, никогда такого не умела. Понять, услышать — да, но, чтобы донести себя, а не школьную программу — редко выходило. Но может, сейчас выйдет, хотя бы словами передать это всё, рассказать. Больше ничего не умею, только учить. Хотела отправиться к ним, к Ване, к мужу, но не смогла. Просто слежу за ними, тут. Немного помогает. Понимаю. Знаю, не единственная, у кого горе. Кто потерял всех. Но от того совсем не легче… Извините.
Она была спокойна, только глядела на колыхающиеся свечные огоньки, украшающие своей мягкой игрой светотени недвижимые каменные плиты. Бегала взглядом от одного к другому и в каждом, наверное, видела что-то своё, потому что выражение её лица каждый раз еле заметно менялось.
Тоня встала рядом, схватила Елизавету за руку, мягко, но уверенно: — Не извиняйтесь. Всем нужно порой, чтобы их услышали.
Елизавета грустно улыбнулась и медленно закивала.
Немного погодя, обратилась Оля: — Извините, но сколько лет вы уже этим занимаетесь?
— Восемь.
Из кустов вышел Кишка. Весь грязный, злой, маршевой походкой и громко мяукавший.
— Ой, это что, кот? Откуда?
Тоня подняла его на ручки и принялась отряхивать: — Он с нами ехал, вы не видели?
— Нет!
— В ящике сидел, вы не заметили его, наверное, он тихий. Хотите погладить?
— Ой, не надо, у меня на них аллергия. Будем в разных комнатах спать, иначе я учихаюсь вся.
Кишка неодобрительно взглянул на Елизавету, задрыгал задними лапами, требуя поставить его на землю, а когда требование было исполнено, побрёл впереди всех. Пушистый рядовой всё время оборачивался на хозяек, вертел порванным ухом и что-то высматривал по кустам.
— Оля, а чего с ним?
— Есть хочет, наверное.
— Нервный он у вас, чего-то ждёт. Может, ночью гроза будет: нужно дров захватить, печь растопим.
Оля вздрогнула: — Не по себе мне, с чего вдруг гроза в начале весны?
— Они у нас часто бывают. А может, просто испугался чего-то, вот никак и не успокоится.
Около часа девочки помогали Елизавете по участку со всякой мелочёвкой. Посреди всего стоял высокий ветроуказатель в красно-белую полоску, украдкой позаимствованный с ближайшего запасного аэродрома. Тремя рядами по земле пролегали трубы, по которым раньше давали воду для полива, рядом на погнутой трубе закрученными лежали шланги, что в таком недвижимом состоянии и за столько лет превратилась в неуклюжую пародию на работу таксидермиста. Насадки для них, которые годами не чувствовали мощного напора воды, превратились в оголодавшие морды змей. В самом углу сада располагалась водонапорная колонка. Окрашенная в светло-голубой, высокая и рядом несколько вёдер. Вот ей есть чем заняться и для кого работать.
Постепенно над головами собирались мрачные тучи. Даже насупившиеся. Тоня взглянула на хмурое небо, высунула язык, на него сразу упала капелька холодной воды. Компания спряталась от навязчивого дождика в доме.
— Говорила же, гроза будет.
Флюгер, хотя и тряпичный, терзался непогодой уже второй час. Печь медленно нагревалась, из дымохода валили серые клубы дыма. Облака сгущались, но ливня всё не было, гроза задерживалась. Наконец понадобились подсвечники. С одним таким Елизавета постоянно ходила по дому. В большой спальне она привычным ей движением раскрыла стеклянный шкаф. Девочкам предстала сотня книг в мягком переплёте. Какие-то неизвестные авторы и великое многообразие жанров. Оля взяла ту, что менее прочих выделялась кричащей обложкой — только трудновыговариваемый псевдоним, название «Гроза» и отсылка на творчество авангардистов в виде нескольких цветных фигур, чем-то напоминающих горящее здание.
— Что эта за книга? На пьесу Островского мало походит.
— Какая? — Елизавета пыталась что-то вытащить из-под доски в полу, но обернулась, — Эта? Чушь всякая, но вечерок скоротать можно. Ужастик, вроде.
— Ужастик? Не, не мой жанр, наивные они все.
— Ужастик на то и ужастик, он нелепый, глупый и использует клише. Конкретно этот — хороший.
— А сюжет какой?
— Две подруги после трудного дня в институте посещают дом бабушки одной из них, там их настигает непогода. Молния в крышу бьёт и загорается чердак, а потом начинается мистика! Наружу не выйти, двери заперты, стёкла не выбиваются. И вот в такой ситуации они пытаются выбраться. Приведения разные, говорящий паук в подвале, огонь. Интересно читать на самом деле.
Тоня: — Они выжили?
— Нет.
— … Страшно, — по спине у Тони пробежали мурашки.
Доска поддалась и с треском вылетела из паркета. Елизавета вытащила из потаённого промасленного ящика под полом мешочек, в котором что-то бряцало. Оля нагнулась.
— Патроны?
— Да. Для ружья.
— Ага… А часы у вас есть?
— Нет. Но судя по тому, что за окном… Пора бы спать укладываться.
Оля оглянула спальню, заметив лишь одну кровать: — Где?
— Там, — Елизавета указала в сторону двери в пристройку, — Можете хоть сейчас ложиться.
— Можно тогда ещё вопрос? Вы в Москве бывали?
— Да, очень даже часто, если задуматься.
— Тогда, где стоит разные документы и отчёты научные искать?
Елизавета задумчиво приподняла голову: — Извини, конечно, что отвечаю вопросом на вопрос, но зачем они вам?
— Нужны, ответы кое-какие найти хотим.
Елизавета снисходительно вздохнула: — Самое очевидное — Дворец Советов. Если где-то и остались ответы, то только там. Но вам туда не добраться. Никому не добраться. Зачем же такие приключения?
— Мы уже многое прошли.
Тоня не обращала на них внимания и уже зевала, потому единогласно было решено расходиться по койкам.
Близился ливень. Кишка, как и полагалось любому коту, улёгся в тёмном углу мордашкой к выходу, прикрыв левый глаз. Огонёк от свечки, что на прикроватной тумбочке и в железном блюдце, порождал беснующиеся тени. Они, словно паутина, обвивали всю комнату, пока Тоня освобождала уставшие волосы от плена декоративной резиночки. Вдруг маленький паучок спрятался за шкаф.
Оля залезла в кровать, а вот Тоня оккупировала верх печки, где потеплее. Кот не стал возмущаться, только лениво перевалился на бок.
Дождь барабанил по шиферной крыше, жирнючие ручьи сбегали вниз прямо в жёлоб из нержавейки, а затем в большую бочку. Щебёнки и тропинки утопали в дождевой воде, хлипкие, молодые травинки срывались мощным потоком и уносились вниз, ударяясь о величавые стволы деревьев.
Высокий фундамент и плотные стены спасали от бушующей стихии. Тут горел слабый огонёк, что теперь едва освещал спальню, и меланхолично стекали восковые капли по стенкам медленно тающей свечи, укрывая дно тарелки белёсой лужицей. Но отчего-то Оле совершенно не спалось.
— Тоня, ты спишь?
Тоня зевнула и немного приподнялась: — Да, сплю.
— Вижу, тоже не спится?
— Угу, не могу, Кишка сам не свой. Сидит в углу, хвостом машет, по сторонам смотрит. Мне немного страшно.
— Из-за дождя, наверное, в квартире же не было такого оркестра.
— Не знаю…
Послышался гром. Кишка повернулся в сторону двери, что ведёт на улицу, зашипел, выгнулся в спине. Оля уже инстинктивно вцепилась в винтовку, жестом приказав Тоне закрыть рот и спрятаться в угол. Свечка затухла, всё пространство окутал мрак. Совсем маленькая комната: тесная, неуютная. Чернота и только пара кошачьих глаз, отражающих незримые крохи лунного света.
Прошла, может, минута, а защитник продолжал смотреть на дверь, и стоило Оле расслабиться, снаружи послышались тихие шаги. Кишка замолчал, встал в позу, когда кошачьи готовятся атаковать, и прижал уши к голове. Уже начал переминаться, но вдруг повёл головой в сторону — источник шума обходил комнату. Охотник запрыгнул на самую высокую точку в комнате — выступ на дымоходе — и принялся сверлить дверь в большую спальню взглядом.
Сквозь дождь послышался знакомый скрип — открылась входная дверь. «Неужели взломал? Или она забыла запереть?» — мимолётная мысль у девочек. Мужское бормотание судя по интонации и резкости. Тихая брань.
Тоня говорила шёпотом: — Кто это?
— Тс-с-с… Тише.
— Он видел свет, да? А если она там уснула и не слышит?
— Тише я говорю.
— Мхм, — Тоня почти слилась со стенкой, так сильно прижалась к ней.
Паркет под ногами мужчины пронзительно заскрипел, тут же раздался шокированный крик. Тоня схватилась за пистолет, Кишка готовился к атаке, а Оля встала в угол около межкомнатной двери. Все они прислушивались к диалогу.
— Чё орёшь?
— Кто вы?!
— А ты как думаешь, стерва? Раздевайся.
— Ах ты сволочь!
Глухой удар.
— Заткнись. Научила сыночка своего стучать?
— Мразь, как ты смеешь!..
— Сгнил в земле с простреленной мордой, и ты сгниёшь, если рыпаться посмеешь. Я, б###ь десяток лет чалился, на нарах треть жизни промотал.
Оля тихонько вылезла из укрытия, сняла массивный засов с двери на улицу. Мужик орал всё громче.
— Мелкий гадёныш всю жизнь мне испортил. Е###ые краснопёрые моралисты. Отыгрался на нём, отыграюсь и на тебе!
— Не трогай!
— А-а-а! Псина вшивая, укусила! Я тебя загашу, мразь!
За стеной началась потасовка.
— Оля, мы должны ей помочь!
— Нельзя рисковать. Слезай и беги к танку, пока он не слышит.
— Оля, нельзя так!
— Быстрее, я помогу.
Тоня нехотя вылезла из укрытия, но и тут старые доски, как назло, оказались предательски громкими.
— Кто там?! — заорал бандит.
Елизавета закряхтела, кровать под ней издала пронзительный мерзкий скрип. Тоня выбежала на улицу — 57-ой находился в метрах двадцати от дома. В такой темени она нашла его по памяти.
— Хлеблом в подушку и не двигайся.
— Не уйдёшь, урод!
Оглушительный выстрел, за ним второй. В стене в пристройку появилась громадная дыра от пули двенадцатого калибра.
— С##а, чё же ты такая тупорылая. Такой материал попортил.
Мужик открыл дверь, в углу пряталась Оля со «Светой» в руках. Показался широкий, но невысокий силуэт, неостриженные волосы. Оля вскинула винтовку и направила ему в спину.
— Стоять!
Он засмеялся, без толики страха повернулся: — Убери ствол, не ври себе.
— Убийца!
Лица не было видно, лишь жиденькая бородка и лохмотья заместо одежды. Он поднял руку, уже хотел отвести ствол винтовки, как на него запрыгнул Кишка и вцепился в морду. Мужик истошно заорал.
— Глаз!
Он упал на пол, ударившись о печку головой. Кишка убежал на улицу, за ним сбежала и Оля, наступив бандиту на пузо всем весом, отчего того стошнило. Когтистый скрылся в неизвестном направлении.
— Тоня! Тоня! Где ты?! Тонь!
— Тут я! Беги сюда! — послышалось где-то справа.
Оля побежала напрямик, сквозь колючие кусты крыжовника и загребущие еловые ветви, уже хотела запрыгнуть, когда по броне срикошетили два патрона, пришлось прятаться за кормой. Все коленки ободраны, руки исцарапаны. Грязный приклад нагло упирался в бедро, теперь там будет синяк. Деревянное цевьё, кажется, превратилось в ежа. Сжимать его было очень больно, пальцы побледнели. Дождь не прекращал, громовые оскалы были оглушительнее пушечной канонады. Олю и Тоню ослепляли вспышки многочисленных молний, что ломаными путями достигали целей, раскалывая напополам даже вековые дубы. Оля прильнула спиной к броне, пытаясь отдышаться, к ней, вся зарёванная, обратилась Тоня.
— Ты в порядке?
— Ага, да. Да, жива.
Бандит ревел, как медведь. Очередной выстрел. Полуночное пространство рассекалось горячими болванками, как кисель. Таким тяжёлым стал воздух.
— Мелкие мрази! Черти, всех перебью!
— Оля, что делать?! Не лезть же под пули!
Мужик был в ярости, стрелял наобум, может, каждый третий дуплет попадал по танку. Дождавшись очередного, Оля высунулась. На фоне дома косой походкой к ним приближался едва заметный силуэт. Оля вновь вскинула винтовку и выстрелила пару раз в его сторону.
— Огрызаетесь? Не заберёте! Ни тогда, ни сейчас не заберёте!
Корпус принял на себя очередной удар! Тонкие бронеплиты 57-го из танковой стали стойко держали удар — только краска отлетала! А Тоня всё всхлипывала.
— Где он?
— Да не знаю я! Сумасшедший он! — у Оли с языка слетело тихое бранное слово.
Прилетела ещё пара болванок, уже правее, Тоня вскрикнула. Оля сжала винтовку ещё сильнее, поймать нужную мысль из водоворота было крайне сложно. Небрежно, пачкаясь о жирную землю, она начала перебираться за другой борт, попутно пальнув куда-то в сторону дома. Бандит продолжал истошно орать и материться.
— Оля, помоги!
— Да не кричи же ты!
— Сволочи! Не дамся! Всех вас до последнего перебью! Всё забрали!
Руки ноют от ссадин. Тёплая кровь сочится из царапинок, тошнотворно обволакивая зудящую от ран кожу, пропитывая собой белоснежную изорванную рубашку. Ноги не слушаются, голени покрылись синяками, а связки верещат от малейшего движения.
Наконец выдохнув, Оля выглянула из-за танка. Вспышка молнии на мгновение осветила окровавленную морду. Глаз выцарапан, руки в грязи. Мужик был метрах в десяти, даже не прятался. Трясущимися руками она попыталась спугнуть его, быстро выстрелив четыре раза, но он продолжал заряжать обрез.
Мысль сжигала изнутри. Никакие обещания не в силах были выстроить преград перед самим фактом отнятия жизни, но всплывающие в голове картины размежёванных мозгов, вытекших голубеньких глаз, рваных светлых волос, вспоротых кишок и голых костей приводили в чувство. Ненависть к нерешительности вызывала закономерную ненависть к себе. Оля отползла ещё чуть дальше, за левый борт.
— Всего три осталось. Этого достаточно, но… — Оля нахмурила взгляд. — Мало.
Она немного высунулась из-за кормы, и тут её щёку обожгла пуля. Правое ухо облилось резкой болью и теплом, а вся шея омылась кровью, что стекала всё ниже: на грудь и живот. Теперь не только рукава, но и вся рубашка стала алого цвета, а чёрные волосы моментально окрасились в тёмно-бардовый. Деревья содрогнулись под криком. Оля спряталась, рукой держась за место, где ранее была мочка уха и здоровая щека. По касательной прошло, чудом не задев челюсть и артерии.
— Оля!
Послышалась пара выстрелов из ТТ, они были гораздо тише прочих, совсем не похожи на гром. Совершенно иная стихия, которая в этом месте была чужеродной, не должна была появляться. Тоня стреляла хаотично, но мужик взвыл. Кажется, попала куда-то.
Визг подруги и её смелость образумили Олю — она дала крови спокойно течь. Боль, запах и тепло давали то, чего раньше не было — ненависть к слабости. Дождавшись очередного выстрела, Оля вылезла и с полной уверенностью взяла мужчину в прицел. Увидеть его теперь было не сложно.
— Не убьёшь! Трусы! Красное отродье! Житья людям не давали! Не возьмёте! — он залился прерывистым, заикающимся смехом, покачиваясь немного из стороны в сторону, попутно заряжая ещё пару патронов.
Оля нажала на спусковой крючок, пуля легла рядом с ногой — он не останавливался; она выцелила голень, но, из-за его косой походки, свинец лишь цапнул кожу; ещё один выстрел отправила в плечо — бандит наконец отшатнулся, успев, однако, зарядить и вскинуть ружьё.
Оля быстро сиганула вниз, когда ещё пара болванок пролетела в сантиметрах двадцати над её головой. Теплая кровь и боль заставляли моторчик работать изо всех сил. Тоня продолжала плакать, свернувшись калачиком. Вокруг свистят пули, грохочет гром.
— Патроны мне!
— Мне страшно!
— Я сказала — патроны!
— Не могу!
— Живее! — Оля вдарила окровавленным кулаком по борту танка, кровь с костяшек отразилась на бледные от злобы и страха щёки, вслед за этим прозвучал новый выстрел, уже в метрах пяти от девчонок.
Из рубки вверх вылетел магазин, успевший блеснуть в свете молнии на долю секунды. Тут же он упал в траву, где Оля быстрым движением схватила его и перезарядила винтовку, отбросив куда подальше пустой. Она встала в полный рост.
Мужчина: лицо его было обрюзглое, в ссадинах и десятках морщин, пальцы-крюки держали обрез, будто часть тела, а взгляд его был столь же пустым, сколько обезумевшим.
Тоня открыла глаза, когда Оля уже стояла в полный рост. Она была решительна. Только взгляд выражал кашу ненависти и любви, которая выплёскивалась наружу в виде неутаимой злобы.
Кисть вцепилась в деревянное цевьё мёртвой хваткой, палец без промедлений дожал спуск. Плечо, ноющее, как и всё тело, от изорванных в шее нервов, сдержало самую пронзительную в жизни отдачу. Пуля вылетела из ствола, утягивая за собой пламя и пороховые газы. Олю, казалось, ничего не могло сейчас потревожить, но затихшая Тоня… Её испуг придавал сил действовать дальше. Только вот два глазика, до того источавших искорку и огонёк, теряли всё светлое и невинное в себе, отдаваясь бритвой по лёгким, прерывая дыхание.
Бандит замедлился, когда пуля пробила ткань и мясо, раздробила ребро на десятки частей, впившихся в лёгкое, а сама она застряла в теле свинцовым оплотом злобы, ненависти и животного страха. Но урод не останавливался! Новый выстрел, и пуля проделала то же самое, разорвав мягкие ткани, раздробив кости и постаравшись лишить врага дыхания. Но он лишь отхаркнулся. «Живучий!» — единственная приземлённая мысль у Оли в голове. Третий выстрел. Вновь отдача, вновь вся правая рука, щека и ухо, собственные рёбра отдались в мысли болью. Указательный палец застыл в положении «огонь». Из рук обидчика выпал обрез, взгляд урода переменился: наполнился кровью, жизнью и сознанием. Как же всё-таки не вовремя! Лёгкие разорваны на лоскуты, но он продолжает дышать. Пуля размежевала сотню нервов, вылетев насквозь. Мерзкое, сгнившее душой и сердцем, тело падает, как мешок с картошкой — тупо и грубо. Но почему-то этот взгляд не даёт покоя. Он будто пытается въесться в память, начинает разъедать изнутри. Уставшая Оля, еле перебирающая ногами, идёт к нему, левой ногой больно ударяется о катки, но лишь спотыкается, не обращая внимания на боль.
Тоня за доли секунд прокрутила в голове все рассказы дедушки о войне. Будто все его истории — это одно сплошное чувство или оборванная плёнка. Заметила толику сходства между его взглядом тогда, в моменты воспоминаний, его тихим и приятным, как топлёное молоко, тембром голоса, и Олей. Его истории о погибших друзьях, как их разрывало в клочья и давило под прессом войны. Как он сам был готов защищать и защищал родину, семью, себя, друзей. Нет, он не мстил, он сражался. Вспомнила, как он с радостью доставал проектор и с печальной улыбкой смотрел потёртые кадры, но для неё это было чем-то далёким, где-то там, случившимся не то что не с ней, а это и её прошлое тоже, но даже не с дедушкой. Он показывал свою старую накидку, фуфайку и рваный бушлат, которых в его части почти не было, показывал свой старенький Пистолет Коровина, который хранил после войны. Тоня не могла и подумать, что это было взаправду, ведь дедушка всегда был таким весёлым, таким заботливым и таким… Задумчивым. Почувствовала на щеках прохладные, почти белые кисти рук с красно-фиолетовыми венками на них. Когда она, будучи маленькой, проводила с ним выходные, он учил её кататься на велосипеде и подыгрывал детским капризам. Умело мастерил ей фанерные планеры, которые так же умело застревали в ветках, а мальчишки, что знали дедушку по его недюжинной смекалке в нахождении оправданий, лезли на дерево, доставая представителей авиаконструкторского гения и детской неуклюжести. Два дедушки — два фронтовика. Один оставался спокойным и серьёзным, другой лёгок на подъём и шутник, но оба глубоко в душе страстные романтики, любящие жизнь и дорожащие ею, её прекрасными и мимолётными, как маленькие искорки из костра, моментами. Одно Тоня понять не могла. Что же со всеми случилось? Не хотелось издавать и звука.
И вот: лицо, охваченное страхом перед смертью, лицо, осознавшее свою бесповоротную ошибку слишком поздно, лицо, желающее повернуть всю жизнь вспять. Какая разница, чего оно хочет? Вылетает только жалостливый, мерзкий хрип.
— Не надо…
Оля не опускает винтовку, продолжает смотреть на его теперь испускающее последний дух зарёванное лицо сквозь мушку. Он кряхтит, рожа бледнеет, а тело начинает подёргиваться в агонии, словно брюзжащая ядом гадюка в раскалённом добела котле. Безуспешно он делает последнее в своей жизни движение с характерным гортанным скрипом. Мстительное, бесчестное.
Выстрел.
По щекам уже стекали слёзы, которые, как думала Тоня, никем не будут замечены. Остался только страх, но не за себя. Тоня волновалась за подругу. За её доброту, за её вдумчивость, за её заботу, за её бледноватые, но такие тёплые руки, за её милую, и такую нежную шею, за её чёрные, приятные, будто льняное платье, волосы, за её спокойный голос, за её тихие монологи, за то, как она десятки раз рассказывала ей об интересующих вещах.
За неё саму.
Она же не дедушка, что с ней будет?
Ещё выстрел, и на месте глаза остаётся дыра. Ещё выстрел и переносица разрывается на ошмётки. Ещё выстрел и лоб раскраивается на две части. Ещё один. Ещё один. И ещё. И ещё! Между ними не проходило и секунды. Оля продолжала нажимать — только клацанье механизма. Но это лицо ещё можно было разгадать.
Проклиная себя, собственный эгоизм, инфантильность и слабость, Оля подняла берцовый сапог и наступила на голову со всей силы — Тоня услышала хруст костей. Вновь опустила ботинок, и черепушка раскололась, как грецкий орех. И снова. И снова! Жестокость сейчас — единственный выход. Берцы покрылись мозговым веществом, кровью, грязью, но она продолжала.
Вдруг ноги перестали держать, живот скрутило пуще прежнего, виски запульсировали. Нутро попросилось наружу. Челюсти невольно раскрылись до боли в сухожилиях, рана на шее застонала пуще прежнего, сознание помутнело, но Оля держалась. И вот, желудок опустошился полностью. Всё болело, но больше всего голова. Давление в мозгах, кажется, превысило тысячи атмосфер, настолько больно думать. Кровь продолжала течь. Оля секунду, стоя на четвереньках, смотрела на вышедшие злобу, ненависть, беспомощность, жалость, жестокость, глупость и не могла сдержать слёз. Руки тоже ослабели, она упала окончательно. Однако, собрав последние силы, медленно отползла, покрывая окровавленную одежду слоем свежей земли, рваной травы, вновь сдирая кожу о щебёнку.
У Тони остались силы лишь ждать — не могла двинуться, но не из-за страха, теперь не из-за него. Тучи наконец разошлись, дождь перестал, а на небе показался полумесяц.
Кое-как, навалившись всем телом на железный борт, Оля отряхнула берцы от мозгов, щёчки немного поблёскивали. Тихонько, перебирая ногами и руками, забралась в рубку. Грязные руки она вытерла о рубашку, схватив попутно бутылку противно тёплой воды. Чуть приподнялась, умылась, достала из аптечки медикаменты.
— Оля.
…
— Оль.
…
— Олеся…
— М?
— …А… Ты Кишку видела?..
В ответ Оля помотала головой.
Тоня уселась молча, протянув подруге бинт. Оля достала антисептик — разведённый спирт по-простому. Мягкий холодок ободрил, запах напомнил городскую поликлинику, в которой кололи вакцины. Делали их всем и с самого рождения, а потому запах этот, кажется, застрял в голове навсегда и чувствовать его без вспоминания иглы в плече было попросту невозможно. Но боль эта была по-своему тёплой и согревающей. Ещё и косой шрамик на плече всю жизнь. Спирт попал на рану, пронзив шею. Зубы сжались почти до треска, Оля хотела кричать, но не могла. Не могла себе позволить и не хотела позволять. Кровь продолжала течь, следовало бы зашить рану.
— Давай помогу. Не всё же тебе самой делать, таблетки хоть достать или ещё что-то?
Оля потянулась за каким-то блестящим в полумраке блистером. Тоня, заметив это, достала большие белые таблетки с серым градиентом и вложила подруге в ладонь. Матовые и от потных пальцев немного плавились. Оля выпила одну такую.
— Спасибо, — очень тихо сказала она и взялась за бинт с мазью вишневского.
Зажглась керосинка. Её более чем хватало на маленькую рубку, которая сейчас чем-то напоминала купе в убитым временем вагоне. Большие ножницы для ткани прервали мучения слипшихся и рваных бардовых волос. Клок улетел за корму, а и без того тупые лезвия покрылись тонким слоем подсохшей крови. Вонь от мази сразу ударила в нос, Тоня непроизвольно прикрылась рукой и отвернулась от навязчивого источника запаха. Олю снова стало тошнить, но она выдавила мази побольше и прижала к ране. Холодная. Притупляет внимание.
— Всё же пойду найду его.
В ответ только зажмурившиеся глаза и мерные перебирания рук в попытках покрепче перевязать голову. Оля могла о себе позаботиться, Тоня знала это. Теперь знала. Хотя и ощущение, будто вот-вот упадёшь с качелей, сильно раскачавшись, никуда не пропало. Навстречу Тоне из кустов медленно брёл Кишка. Привычно хромал, весь в длинных сосновых иголках, земле, мокрый. Комочек грязи. Он чихнул и с головы его полетел ещё и песок.
— Ты здоров? — Тоня нагнулась и принялась отряхивать бедного пушистого защитника.
— Мяу-у-у, — он потёрся об её руку и направился к танку.
— Какой важный из себя.
Кишка попытался залезть, но лишь подпрыгнул на десяток сантиметров, приземлился на больные лапы и упал. Встал, попытался вновь и снова не вышло.
— Давай помогу, чего же ты мучаешься, — Тоня схватила его на руки и забралась обратно.
Оля завязала узел, села. Взгляд её вновь переменился. Сложно было двигать головой, она просто следила за котом, тихонько пробиравшегося к ней сквозь окровавленные тряпки, бутылки с водой, таблетки и всяческий хлам. Ну, как пробирался, на деле он нагло прошёл поверх того, и уселся к Оле на коленки.
То же порванное ухо, тот же понимающий и уставший взгляд, а сам Кишка грязный до одурения. Он потянул чуток лапу к ней.
— Чего тебе? — Оля приняла лапопожатие.
Кишка просто прижался к ней, а потом свернулся калачиком и замурлыкал.
И снова выступили слёзы, а может, это прошлые, так и не нашедшие себе выхода тогда, но полились они обильным ручьём, стекая по тем же холодным щекам, пропитывая окровавленные бинты солоноватой водой.
Тоня подсела к Оле и обняла.
— Спасибо, Оля. Ты спасла нас.
В сердце что-то ёкнуло. Жар пошёл уже по телу, хотелось снять всё, так горячо стало в мыслях. Так жарко и хорошо, но кожа, казалось, горела, а руки сжимали Олю сильнее и сильнее. Тоня упёрлась ей носом в бок.
— Сестричка, я люблю тебя.
— …И я тебя люблю.
Томно нависшие густые ветви почтительно расступились, уступив место звёздному небу. Всё время оно. Всегда там. Никуда не денется, не пропадёт, не исчезнет. Никто его никогда не украдёт, пока весь мир не умрёт тепловой смертью. Кажется, что даже случись это, оно бы вернулось, когда-нибудь точно бы вернулось. Всегда напоминает собой о чём-то лучшем, великом. Просторе наших возможностей, наших чувств. Всегда способно увлечь, заворожить, унести в фантазии или просто стать хорошим подспорьем для разговора. А сейчас. Сейчас оно успокаивало, делалось чем-то неимоверно бОльшим. Такая пошлая трактовка, но разве оттого она становится ложной? Да и разве клише является чем-то действительно плохим? Может, порой неуместным, а в остальном? Да какая разница! Будто миллиардам галактик есть какое-то дело до каких-то там клише и предрассудков. Не для того они существуют, как, впрочем, и всё в мире. И, находя во всём свой смысл, сейчас девочки нашли в сверкающем крохотными блёстками небе утешение.
Несмотря на раны, что уже остывали, и на пережитый ад, трио заснуло.
Тоня ещё спала, когда Оля проснулась с сильным изнеможением. Горло пересохло, а желудок неумолимо урчал. Мелкие ранки уже успели залечиться сами собой, даже корочек или мелкого раздражения не осталось, только шея продолжала болеть. Окровавленный бинт улетел в кусты, а в зеркале показалась длинная рана, рваные края которой уже успели затянуться. И сама она не кровоточила, что немного странно. Оля вновь, скорее для самоуспокоения, наложила бинты и принялась копошиться в вещах. Тёплая вода из литровой бутылки залечила горло, омыла возмущённый желудок и предательски закончилась. Треть пайка, что рассчитывался на девчонок, Оля, говоря откровенно, запихнула в себя с нескрываемым блаженством. Тут глаза приоткрыл и Кишка, за ним отошла ото сна и Тоня. О чём говорить было совершенно не ясно. Тоня проникновенно взглянула на Олю, в страхе заметить что-то, чего и сама до конца не понимала.
— Ты в порядке?
— Угу. Пойдём в дом.
Тоня хотела было сказать что-то, но оступилась и поняла.
Оля стояла в комнате одна, не пустила сестру. Трупного запаха не было, никаких паразитов, и на трупе бандита тоже. Размежёванные по стене мозги, вытекший глаз, вырванные клоки волос на кровати. Кишки и кости на месте. Олю не тошнило. Она намотала на лицо тряпку, кое-как подняла труп вместе с простынёй под ним. Посмотрела на обескровленное лицо и спрятала его под куском липкой ткани.
Дверь открылась после немощного пинка.
— Помочь? — прикасаться Тоня боялась, но чувство долга перед сестрой было сильнее.
— Сама дотащу. Лучше найди две доски для креста и подходи к тому месту на кладбище.
— Угу.
От дачных участков прямо-таки несли гнилью, какая бывает в яме для перегноя. Странно, что ни один в ту злосчастную грозу не загорелся. Пришлось порядочно прогуляться в поисках чего-то отдалённо напоминающего деревянный забор, но Тоня теперь не боялась.
Вот один из уцелевших домиков с садом. Маленький, пять на четыре метров. ДСП шкаф для одежды, столик. Жёлтый диван, старенький ковёр, а на стенах фотографии двух детей и их, судя по всему, бабушки с дедушкой. На этой же стене были и детские рисунки. На первом изображён был сильный мужчина артиллерист со снарядом в руках, а на втором девушка пилот. Позади, судя по очертаниям, был старый истребитель Як-7. Тоня, следуя примеру Оли, не стала копошиться в личных фотографиях, документах и вообще брать что-то без надобности. Вот только в коробке для инструментов были гвозди на пятьдесят, а молоток у девчонок уже где-то в вещах валялся.
Садовый участок. Пара могил. Пара крестов. Пара табличек.
12.03.1970 — 27.11.1979. Ковалёв Владислав Даниилович.
Совсем маленьким был. И из-за чего? Тоже от болезни?
07.04.1971 — 23.01.1980. Ковалёва София Данииловна.
И сестричка его тут. Ещё младше.
В желании отвлечься Тоня, потерев нос, обратила внимание на искомый деревянный забор и ухватилась за доски.
— Иди. Сюда! Дурацкая. Доска! — приложив недюжинные усилия и утопившись ботинками в грязь, Тоня вырвала одну доску из забора и отдышалась.
— И. Ты! Иди. Сюда! — вновь она упыхалась, но вырвала вторую.
Стальное лезвие лопаты упёрлось в землю, Оля с силой топнула по тулейке (крепление черенка). И так уже сотню с лишним раз. Она была спокойна сейчас, занимаясь любимой монотонной работой, закопавшись уже на полтора метра. В траве лежал кот, греясь под солнышком, недалеко был и завёрнутый в ткань труп. Тоня аккуратно положила две доски и подошла к сестре.
— Шея в порядке?
— Да, главное головой сильно не вертеть.
Оля стёрла пот со лба, выкарабкалась с помощью Тони и уселась на могильную скамеечку. Девочки стояли в тени размашистых и невысоких светло-голубых ёлочек, которые затесались между берёзами.
— Я, кстати, всё принесла.
— Подпили, как клин, пожалуйста, а то я устала. Ещё нужно будет на колонке воды набрать.
— А она рабочая?
— Должна быть, — Оля схватила бутылку и сделала большой глоток, — Вода заканчивается.
— А ты не будешь… — Тоня мельком посмотрела в сторону, где был дом женщины.
— Чего?
— Да, ничего. Пойду отпилю.
— Не знаю, что там о загробной жизни, но её я обязана похоронить. А тот, — Оля выдохнула.
— Извини.
— Всё хорошо. Перегрелась просто.
Ножовкой по металлу пилить деревянный забор не самое приятное удовольствие, к счастью, сама доска была старая, так что Тоня быстро управилась. На глаз она набросала, как подпилить большую в форме клина, чтобы вбить в землю, благо вдоль волокон работать легче. Оставалось лишь прибить две друг к другу. Удар за ударом и два ржавых гвоздя были забиты так, что кончики их показались на оборотной стороне длинной доски. В конце концов, для первого, и Тоня надеялась последнего, креста — сойдёт.
Оля с неохотой перевела взгляд на простыню. В приседе схватила тело и подтащила к месту будущего захоронения.
— Может тебе всё-таки помочь?
— Не надо, — Оля говорила уверенно.
Безжизненное тело повалилось в могилу на сырую землю. Оля снова схватила лопату и принялась закапывать.
— Тоня.
— Да?
— Ты хочешь и того похоронить?
— Не знаю. Тебе решать.
— Мне? Всё мне решать. И как бы сейчас Миша поступил?..
— Он же солдат, не думаю, что он бы стал волноваться о каком-то бандите.
— Наверное. Знаешь, у него такое мерзкое лицо было, въедающиеся в память. Что-то про коммунистов орал, но что ему женщина сделала? А мы?
Тоня присела на заросший бордюр.
— Он же вором был, его не смогли перевоспитать, он мстить пошёл и опять сел. Нашёл сам себе врага и всё.
Оля закидывала тело землёй. Жирная, хорошая. Не рассыпалась. Тяжёлыми комьями летела в могилу, билась об окровавленную ткань.
— Не смогли перевоспитать… Так если человек не хочет перевоспитываться, его разве заставишь? И красные тут при чём? Ничего не понимаю и тебе вот голову пудрю, дура такая.
— Не обзывай себя, ты не виновата.
— Где крест вбивают, знаешь?
— Нет… А что?
— Значит, тут вобьём.
— Почему вообще крест? Зачем его ставить?
— Традиция церковная.
— Думаешь, она верующей была?
— Какая разница? Всё уже. Всё. Простое напоминание о месте захоронения.
Тоня угукнула в ответ и схватилась за увесистый крест. Девочки принялись вбивать его. Земля была достаточно мягкой, потому скорее вдавливать, нежели вбивать.
— Что дальше?
Оля вздохнула. Не хотела рыть ещё одну могилу, да ещё и для такого человека. Была уверена, что Миша так точно бы не сделал, а он определённо имел опыт в таких вещах.
— Я неподалёку речку видела. Хочешь?
— Да! Тогда я одежду захвачу, ты во что переоденешься?
— Что угодно хватай и мыло, попробую выстирать.
И правда, посреди дачного кооператива протекала речка. Ручеёк скорее. Глубокий, но не глубже метра. Не заросший, широкий, через него тут и там были перекинуты деревянные мостики. Тут один целый, там чуть подгнивший, а этот и вообще обвалился, кто знает когда. Оля в одном нижнем белье залезла в воду, только шею не окунала. Ступни сунула поглубже в рыхлый песок, а сама уселась на плоский камень. Теперь прохлада укутала всё тело. Сидишь вот так и все грязные, чёрствые, грубые мысли уходят вместе с потоком и листьями деревьев. Тоня тоже залезла, но по лодыжки, больно холодная вода была для неё. Она удивлённо взглянула на улыбающуюся Олю.
— Ты не простудишься так?
— Нет. Дай-ка мыло.
Оля схватила рубашку и штаны, начав полоскать их прямо в реке. От одного раза природа не сильно потеряет, да и мыло натуральное, чистое и 72-х процентное. Однако даже оно не способно было очистить вещи. Рубашка навсегда осталась светло-розового оттенка, а едкий травяной сок сделал штаны ещё более зелёными, правда другого оттенка. Оля вдруг обрызгала Тоню!
— И-и-и! Холодно же!
— А значит, меня можно было, да? Ха-ха, — Оля высунула язык, — Бе-бе-бе!
— Вот ты какая? Получай! — Тоня с силой шлёпнула по воде своей лёгонькой ножкой да так, что брызги окатили и её, и Олю с ног до головы.
— Хей! На мне бинты, нельзя на меня брызгать! — Оля резвым движением руки направила в сторону Тони стену воды, будто заклинанием.
— Хватит! Говорю же! Холодно!
— И! Ничего! Не! Холодно! — на каждую паузу она отмахивала от груди очередной сверкающий в свете утреннего солнца веер.
Тоня уже и забыла про холодную воду, зайдя в неё по пупок, утопая пальцами в речном дне.
— Я тебе покажу!
— Боюсь! Съешь небось, вон, смотри какое пузо!
— И никакое это не пузо! Нормальный живот…
— Ой, ладно тебе, шучу же, — Оля потянула сестру за руку, и та повалилась грудью прямо в ручей, — Бодрит?
— А-а-а! С ума сошла?! Если утону?
— Где утонешь? Тут и Кишка не утонет, во, смотри! Сидит на берегу и лакает.
— Ой всё, пойдём!
— Ладно уж, пошли.
***
Вся одежда на суше намокла. Оля и Тоня уселись на бережок, пытаясь отдышаться. Обе теперь чистые и счастливые. На дуле танка гордо развевались трусы, майки, штаны, рубашки и кое-что ещё, где благополучно сохли, а сами девчонки пошли набирать воды из старой колонки, что была покрыта синей облупившейся краской.
Закончив со всеми делами, забрав некоторые хозтовары и посетив в последний раз могилу, девочки вернулись к танку. Оля тихонько уселась, только голова ещё немного гудела из-за раны.
— Теперь можно в город ехать.
— Так, а что мы всё-таки искать будем?
— Наверное, Дворец Советов. На карте видела, как проехать. Никогда там не была, а сейчас даже зайти сможем, если повезёт.
— Круто!
Тоня видела Дворец Советов только на почтовых марках и по телевизору.
И снова, как в сотню раз до этого, без особых проблем двигатель затарахтел. Тоня теперь молча сидела в рубке, с нелепой ухмылкой уставившись на небо.
На добрые слова в свой адрес не скупись.
Я взгляд увидела, меня ты напугала:
По шее кровь твоя стекала томно вниз.
Но не бывать здесь празднику финала!
Спасибо! И плевать, что путь тернист!