Лично я не успел познакомиться с Ниной Костериной — в в/ч 9903 я пришел позже, после трудового фронта, но мне кажется, что я знаю ее лучше, чем многих друзей, с которыми ходил в разведку.
Что остается от человека? И мало и много. От миллионов мальчишек и девчонок, ушедших на войну, осталось дома по несколько фотокарточек, тонкой пачке писем, невысокой кипе школьных тетрадок. И память о молодой жизни, принесенной в жертву.
Нина ушла в разведку, оставив целое богатство. Это богатство — четыре тетрадки ее дневника, с поразительной яркостью раскрывающего духовный облик тех, кому было семнадцать — двадцать лет, когда началась война. Ее дневник — это не только замечательный автопортрет самой Нины, это обобщенный портрет моих однолетков, и я не знаю портрета более верного, яркого и глубокого.
Я перелистываю тронутые желтизной страницы, исписанные три-четыре десятилетия назад, и перед глазами, как живые, встают ребята моего класса — восьмого, девятого, десятого. Ведь мы с Ниной учились по одним учебникам, читали одни и те же газеты и книжные новинки, ходили в театр и кино на те же постановки и фильмы — словом, жили одной жизнью, жизнью старшеклассников и студентов, комсомольцев Москвы.
Нина без кокетства считала себя самой заурядной девушкой. Она и дневник свой назвала «Дневник обыкновенной девушки». «Талантов у меня нет никаких…» А дневник ее обнаруживает немалый литературный талант, удивительно острую наблюдательность и крепчайшее нравственное здоровье.
Нина считала себя некрасивой и страдала от этого.
«Мои дорогие родственнички часто же говорят мне, что я некрасива. Спасибо за любезность, но я сама это знаю.
Широкие, разросшиеся брови (отцовские), серьезная складка на лбу, глаза обыкновенные, нос картошкой, широкие скулы — это мое лицо. Чаще всего оно серьезное — брови сливаются, глаза сощурены, губы выдаются вперед. Когда смеюсь — скулы разъезжаются в стороны — монголка!
В такое лицо нельзя влюбиться. А полюбить?»
Вглядись, читатель, в фотографию Нины. Она явно недооценивала себя, напрасно сомневалась в себе. Красота ее не яркая, не броская, но глаза светятся умом, в рисунке рта чувствуется недюжинная воля, упрямый, даже своенравный характер. И во всем облике сквозит очарование молодости.
«Папа полушутя говорил, что в нас бушует славянская кровь с татарской закваской… «Да, скифы — мы… с раскосыми и жадными очами…» «Правду мне кто-то сказал, что и облик и характер у меня азиатский…»
Предки ее были волжанами, крепостные люди, бурлаки. Быть может, были пугачевцами Костерины. Прапрадед бежал от кабалы, стал разбойником. Прадед, тоже крепостной мужик, славился буйным нравом и богатырской силушкой. Дед был заводилой в революцию пятого года, дочиста спалил имение барина, в гражданскую бил Колчака. Отец Нины партизанил против белых. Нина с детства заслушивалась его волнующими, яркими рассказами о буйной партизанской вольнице на Волге и на Кавказе. Эти рассказы отца глубоко и навсегда запали ей в душу.
Русская природа — вот ее первая религия.
Пятнадцатилетней Нине крепко повезло в жизни — родители взяли ее на Волгу, дали ей возможность испить воды из матери русских рек и прикоснуться сердцем к родной земле, ощутить свою кровную связь с волжской деревней — родиной ее предков. Она научилась плавать и грести, по-бурлацки тянуть бечеву, ловить рыбу, полюбила лес с костром и шашлычком. Можно сказать, что ее жизнь началась с леса и лесом кончилась.
«Всю ночь не спала — стояла на носу парохода и смотрела на Волгу. Тьма, ветер. По небу бежали тучки. Между ними загорались и гасли звезды, но было в этом что-то тревожное и таинственное. А внизу, во тьме, грозно шумит и плещется Волга… Только огоньки впереди — белый и красный, и меж ними наш стремительный бег сквозь бурную, шумную ночь…»
Это словно пролог, увертюра к той буре, что оборвет и дневник и жизнь Нины.
Любовь к природе, к родному краю вызывает поэтическое чувство в душе юноши или девушки. В душе пробуждается поэзия. Тянет к стихам, к книгам. А книги раскрывают огромный мир искусства, зовут к музыке, к живописи. Вот этот путь и прослеживает Нинин дневник — путь к подвигу.
Нина вовсе не была примерным, образцово-показательным ребенком, отличницей. Попав в озорную компанию, она любила поозорничать. «Вне школы мы самые разухабистые: звонить в подъезды, кататься на трамвайных буферах, прицепляться к ломовикам, скверно ругаться — вот наши занятия». Загоралась она как порох. Лезла в драку с мальчишками. Никого не боялась. Дерзила родителям. И ничего с ней не могли поделать ни дома, ни в школе, пока она сама не выправилась, не потянулась жадно к знаниям, резко оборвав дружбу с никчемной компанией. Когда одной из первых в классе она вступала в комсомол, уже никто на нее не жаловался. Комсомольской книжечкой она всегда гордилась, берегла комсомольскую честь. В классе ее выбрали старостой, нагрузили по комсомольской линии работой с октябрятами.
«Все же надо сознаться, что у меня жуткий характер. Я не переношу, когда со мной грубо говорят или кричат… я вспыхиваю». В дневнике писала она сначала больше о себе, чем о времени, но с каждой тетрадкой дневника время все упорнее вторгалось на его страницы. И рядом с игрой в фанты и «флирт цветов» и первыми танцами и поцелуями с мальчишками она вспоминала о потрясшей ее смерти Максима Горького, книги которого она, портя глаза, читала по ночам.
«Недавно умер Николай Островский, — сокрушенно писала она подруге по летним каникулам, проведенным на Волге. — Мы ходили смотреть его в гробу. Он умер тридцати двух лет. Ты читала его книгу «Как закалялась сталь»? Если нет, то прочти. Замечательная».
Через несколько записей: «Умер Орджоникидзе… Потеря за потерей: Киров, Куйбышев, Горький, Орджоникидзе — старая гвардия умирает…»
Но жизнь идет. Нина не пропускает ни одного фильма — смотрит с друзьями чаплинские «Новые времена», «Маленькую маму» с Франческой Гааль, три раза ходит на «Цирк» с великолепной Любовью Орловой.
Летом 1937 года она живет беззаботной дачной жизнью у родственников под Тучковом, часами купается в Москве-реке, собирает ягоды, ромашки и васильки у ручья, ездит по Минскому шоссе в Москву в кино и не знает, что придет сорок первый — и отправится она с разведчиками по этому самому шоссе, мимо Тучкова, по подмосковным дачным местам через линию фронта в тыл врага…
Нина описывает июльскую грозу, заставшую ее по дороге в Тучково, не подозревая, что военная гроза призовет ее к подвигу в тех же лесах, в тех же местах, где она безмятежно собирала ромашки и резвилась под ломаными стрелами молний. «Все, особенно Аня, моя новая подружка, ахали, вздрагивали от страха, жались, как овцы, друг к другу. А мне было весело: молниеносные сполохи и следом грохочущий гром вызывали странный дикий восторг. Хотелось петь и кричать».
Постепенно книги стали занимать все большее место в Нининой жизни. «Человек, который смеется» едва не срывает ей экзамен по физике. Много полюбившихся ей книг перечисляет она в дневнике. Любовь к книгам все растет и вскоре займет в ее жизни одно из главных мест.
Порой она мучительно стеснялась, стыдилась танцевать с мальчишками, хотя очень хотела этого, а иногда удивляла подруг своей смелостью. Так было на первомайской демонстрации, когда Нине было семнадцать лет. «Мы шли своей компанией и натолкнулись на группу военных. Они отхлопывали лезгинку. Одного вытолкнули в круг. Я крикнула: «Давай! Давай!» Кто-то толкнул меня, и я тоже пошла плясать. Плясала лихо. Военные и все наши хлопали в ладоши. Меня поздравляли: «Молодец, Нинка!»
Нина была добрая, привязчивая, она нежно любила младших сестренок и вообще детей, одаривая их щедрой любовью и чутким вниманием. В летнем лагере ей пришлось быть вожатой у октябрят. «Измучилась за первую смену порядочно. У меня в отряде октябрят было двадцать человек, почти все мальчики — сущие бесенята. Из одной школы нам дали самых отборных хулиганов… Все они мне стали дороги, и сейчас передо мной стоит целая вереница лиц. Помню их всех, все фамилии, имена, характеры и ни о ком не вспоминаю с плохим чувством».
Здоровая, сильная, азартная, Нина рано пристрастилась к спорту, любила плавание, лыжи, коньки, бег. «Сегодня бегали на кроссе, и всем на удивление я дала блестящий результат. В начале бега я отстала и была одной из последних, но на середине я наддала, обогнала человек десять и пришла третьей. Из нашей школы Я пришла первой».
«Решила — каждый выходной день буду ездить на стадион. Вчера провела там четыре часа: бегала, прыгала, гребла, каталась на велосипеде и бросала гранату. Сдала греблю и прыжки в высоту. День прошел замечательно». Не в пример другим девчатам в классе, стала Нина рьяной футбольной болельщицей.
Нину отличала непримиримость к недостаткам — к пошлости и мещанству, к эгоизму и черствости, к лжи и фальши. Больше всего она ненавидела недостатки в себе самой. Прямая и непосредственная, она рубила сплеча. Всех девочек в классе она делила на «болото», «барышень» и «комсомолок». Нечего и говорить, что себя она причисляла к комсомолкам и имела на это полное право. «Наша комсомольская группа девочек ближе к мальчикам. Отношения с ребятами дружные». Нина занимается на курсах пионервожатых, работает агитатором на первых выборах в Верховный Совет СССР, проводит в школе сбор, посвященный двадцатилетию Ленинского комсомола.
На первый взгляд может показаться, что непомерно большое место в Нинином дневнике занимают любовные мотивы. Это в шестнадцать-семнадцать лет!.. Но если покопаться в памяти, то, честно говоря, все мы серьезно переживали наши школьные романы, и сейчас их в школах, этих романов, жарких увлечений и любовного отроческого томления уж наверное не меньше, чем было у нас. Это потом, уже во взрослые годы, школьные и студенческие сердечные переживания нам зачастую кажутся телячьими нежностями, а в свое время они волновали и терзали нас, как настоящие драмы, и порой были настоящими драмами. Да, любви все возрасты покорны. И всем нам знакомы и любовные признания в дневниках, и вечернее дежурство у светящегося окна любимой, и бурные объяснения, и молчаливые мучения. Все это в порядке вещей. Более того, отрочество и юность были бы намного беднее и суше без доступной им любви. Жаль, что юное чувство не всегда встречает сочувственное понимание родителей, преподавателей, одноклассников. Чувство это тонкое и деликатное, хрупкое, пугливое. А вдруг это и впрямь первая любовь, вешняя, неповторимая!..
Нина обладала драгоценнейшим качеством — она могла относиться к себе самой с юмором, даже с иронией. И вот она пишет в шестнадцать лет: «Скука ужасная. Хочется что-то нового, неизведанного. Целые дни мотаюсь из угла в угол и не знаю, за что взяться. Вяжу, шью, вышиваю, но только к экзаменам не готовлюсь. Роман, что ли, какой завести?..» Она еще не знает, сколько уготовано ей всамделишных мук в ее девичестве, сколько слез и бессонных ночей. Потом она назовет свои переживания глупостями, любовным бредом, но это будет потом, с высоты двадцати лет.
Нина дружит с Леной. Обе молоденькие девушки влюблены в одноклассника Гришу, одаренного, пылкого, красивого юнца. Они любят, ревнуют, объясняются, исписывают дневники страстными признаниями, выясняют беспрестанно отношения — кто как к кому относится. Прогулки, провожания, бесконечные телефонные разговоры, несмелые взгляды и жесты, намеки и недомолвки. Нина, Лена и Гриша не могут жить без влюбленности, и волнующее состояние это будит в их душах романтичное отношение к действительности, тянет к книгам, развивает их натуру, обогащает жизнь. Конечно, перед вопросом «люблю или не люблю», «любит, не любит» порой отступают на задний план химия и тригонометрия, физика и русский язык. И нет в этом ничего страшного, только во всем надо сохранять чувство меры. И чувство это как раз в эти бурные годы и вырабатывается, вместе с волей, с ответственностью. У Нины больше равновесия, чем у Лены, — подруга проваливает экзамены…
«Отчего я страдаю? Я же не люблю его? Но почему же ревную к Лене? Какое мучение видеть, что он отшатнулся от меня! Во время перемен он ходит с Леной». Во всем этом много от игры. В конце концов это и есть главная игра отроческих, девических лет! И Нина, как нормальная, живая, горячая девушка, отдает дань этой игре, готовящей ее к большой любви, по которой уже тоскует ее горячее сердце.
Странное дело: почему так мало у нас в новейшей нашей литературе, много говорящей о любви вообще, поэтизации первого чувства, его трогательных побегов, его весенней прелести!.. А дневники Нины пропитаны именно этим весенним, тончайшим, почти неуловимым ароматом, перед которым жалки и бессильны запреты и полузапреты лженаставников ранней юности.
«Лена рассказала мне о себе. Гриша сказал ей: «Я вырвал старую любовь из сердца с корнями и люблю тебя, хотя и не очень сильно…» «Дурак Гришка, а Лена не понимает, что он просто играет…» Смешно? Глупо? Детская чепуховина? А как бы выразила свои чувства четырнадцатилетняя Джульетта, не имей она своим рупором Шекспира?
И снова — миллион терзаний. «Но этот вечер стал переломным. Я долго не могла уснуть. Но выход нашла — учиться и работать, а все остальное придет само собой…»
Положа руку на сердце: я лично лишь через десять лет пришел к такому же спасительному и мудрому выводу.
Год 1939-й. Нина поступает на геологический факультет МГУ. Почему именно этот факультет? Из дневника ясно: Нина стремилась идти путем отца. Отец никогда не был геологом, но был партизаном — походы, леса, горы, степи, ночные костры, рыбалки, охота, — словом, геологический. «Весенний туман в голове и в сердце, экзамены, частые прогулки с Гришей, любовный бред — все отодвинулось в лиловую даль…»
Готовясь к экзаменам в институт, Нина запоем читала книги по геологической разведке. Подумать только! Как здорово! Оказывается, Советский Союз занимает первое место в мире по разведанным запасам железа, марганца, нефти!.. Огромны запасы угля, бокситов, апатитов, калийных солей…
И Гриша и Лена уходят из дневника Нины. Мне было очень жаль расставаться с ними, живыми, полнокровными, интересными. Обычно — ведь я сам тогда писал дневник — в дневниковых тетрадях маячит один герой — автор дневника. А у Нины живыми, трехмерными предстали передо мной и Гриша и Лена. И вижу я их сквозь густеющую дымку времени не менее ясно и отчетливо, чем своих собственных одноклассников…
Признаюсь, сначала мне этот Гриша Гринблат не очень понравился. В самом деле, какого шута забивает он голову молоденьким девчонкам своими небесталанными стихами, занимается не столько учебой и спортом, сколько ухаживанием за Нинкой, Ленкой, Катькой и Алькой, страстно целуется с доверчивой Ниночкой на набережной Москвы-реки! Но потом, когда я прочитал в Нинином дневнике, что этот самый пижон Гриша одним из первых в своем классе ушел на фронт и погиб там, зарыл там все свои мечты и свой нерасцветший талант в каком-то безымянном окопе, я не только все ему простил, я полюбил его, как Нину.
Книги сливаются у Нины с любовью. Любовь с книгами. Из больно поразившего ее цвейговского «Письма незнакомки» она выписывает признание, которое могло бы быть и признанием самой Нины. Через несколько лет. Пока Нина только нащупывает себя в любви, потому что еще не пришла к ней, а только ищет ее. Вот это признание: «Я любила молча. Только одинокие дети могут всецело затаить в себе свою страсть. Другие выбалтывают свое чувство товарищам, треплют его, поверяя своим друзьям, — они много слышали и читали о любви и знают, что она неизбежный удел всех людей. Они играют ею, как игрушкой, хвастают ею, как мальчики своей первой папироской…»
Вот так. Нине уже восемнадцать, и она начинает понимать, что не дело это — бегать, вытаращив глаза, за Гришкой, поверять самые потаенные свои тайны Ленке, обмениваться дневниками и вообще разменивать себя — нет, не на пустяки, но беречь себя нужно, нужно, потому что трясут только спелую яблоню, а зеленые дички приводят к дикому несварению желудка. Гриша, Жора, Лева, Сережа… Мимо таких хороших ребят в жизни не пройдешь, беспощадно урезан будет срок их юности — на войне они станут комбатами, командирами батарей и дивизионов, эскадрилий и партизанских отрядов. Но Нина пока этого не знает и не может знать.
У Нины, несмотря на всю страстность темперамента, было весьма твердое понятие о девичьей чести. «В последнее время мы часто целовались. Он целовал робко, но страстно. Я же ни разу не ответила ему поцелуем. Почему? Стеснялась, было как-то смешно и неловко…» Говоря о себе в третьем лице, как бы глядя на себя со стороны, анализируя свое поведение, она писала летом сорокового года: «Чтобы сгладить неловкость молчания, он целовал ее. Но этот выход из положения ей не нравился. Она думала: они друг друга очень мало знают. Нужно узнать его поглубже, надо сблизиться духовно, сродниться. Эта мысль ей не давала покоя, а его… раздражала. Достигнуть физического сближения нетрудно, а вот познать себя и друга своего — это не удавалось. Отношения казались нечистыми, нехорошими. Это не любовь, а голая физиологическая страсть. Она пыталась постичь его внутренний мир, его мысли, влечения. И ни на один вопрос не получала ответа…» Ее требования к любимому высоки, и так же высоко ее целомудрие. Удивительной нравственной чистотой веет от самых ее сокровенных, интимных признаний.
Из Нины получилась бы верная, любящая жена, надежный, стойкий в беде друг, настоящая мать. «Смотрю на свою фотографию тридцать шестого года, когда папа уезжал на Север. Неоперившийся «гадкий» утенок с удивленными глазенками — не то татарчонок, не то калмычка — смотрит и удивляется чудесам жизни. И вот я вышла на порог «большой» жизни и вижу: расстилается передо мной туманно-лиловая даль, манит неведомыми радостями, обещает бури в своих просторах и сладостный покой в каких-то далеких гаванях. Чья-то мужественная сильная рука лежит на плечах, а детские ручки обнимают шею…
Но прежде всего мне хочется бури…»
А буря неумолимо надвигалась. Она уже бушевала в Западной Европе, срывая один за другим флаги независимости государств.
До войны Нина не слишком много думала о войне. Правда, она училась бросать гранату и защищаться от газов и авиабомб, прыгала с парашютной вышки в парке («Замечательно!»), ходила в военные походы.