- Ну, когда-нибудь ты поймешь это лучше, сегодня покажу тебе машину одну... А сейчас объясни, почему ты сказала "неправда", когда Бахтиор заявил, что увидевший Аштар-и-Калона обязательно умрет?
- Видела его, - тихо произнесла Ниссо.
- Ну? - улыбнулся Шо-Пир. - Во сне?
- Во сне тоже видела... Ночью...
- И осталась жива?
- Вот жива... Теперь его не боюсь...
В разговор вмешалась Гюльриз:
- Не надо говорить об Аштар-и-Калоне... Нельзя говорить!
- А ты мне другой раз расскажешь о нем, Ниссо? - спокойно спросил Шо-Пир.
Ниссо ответила не сразу и очень серьезно:
- Тебе, Шо-Пир, может быть, расскажу...
7
После обеда все вместе направились к дому. Ниссо попросила у Гюльриз большое деревянное блюдо, сказав, что хочет принести собранные ягоды, и ушла в глубь потемневшего сада. Шо-Пир вошел в дом и вынес из него свой старенький граммофон.
- Показать ей хочешь? - спросил Бахтиор.
- Молчи, - лукаво подмигнул Шо-Пир. - Клади под платан кошму, пока Ниссо не вернулась.
Сев на кошму вместе с Бахтиором, Шо-Пир быстро приладил крашенную голубой краской трубу, выбрал пластинку и, наложив иглу на ее виток, отодвинулся от граммофона. Гюльриз осталась в доме: она до сих пор с недоверием относилась к этому "полному дэвов" ящику и предпочитала слушать издалека.
Едва раздались слова пушкинского "Я помню чудное мгновенье", Бахтиор вскочил.
- Я позову ее.
- Сядь, - дернул его за рукав Шо-Пир, - и не смотри туда, пусть она думает, что мы забыли о ней.
Бахтиор вспомнил, как сам он весною испугался, услышав этот голос впервые. Он едва сдерживал смех. Шо-Пир привалился к стволу платана.
Слова романса разносились над садом, полные властной силы. Шо-Пир не оглянулся, когда хрустнув веткой, из-за деревьев осторожно выглянула Ниссо. Бахтиор, сидя спиною к ней, уже давился беззвучным смехом. Ниссо помедлила, осмотрелась, прислушалась... Осторожно поставила на траву блюдо, полное ягод, неслышно подошла, остановилась, слушая, присела на край кошмы... Ни единым жестом не выразила она своего удивления; внимательно вгляделась в лицо явно не замечающего ее Шо-Пира, перевела восхищенный взор к трубе и, чуть приоткрыв губы, замерла. Она, казалось, всем существом впитывала летящий над садом голос.
Когда пение оборвалось, она вздохнула и, встретив испытующий взгляд Шо-Пира, спросила:
- Шо-Пир, что это?
- Машина.
- А человек где?
- Какой человек?
- Душа которого здесь, - указала Ниссо на трубу.
Шо-Пир не улыбнулся.
- Далеко отсюда. Если пешком идти, надо год идти, - есть город, самый большой город всех русских и всех народов, у которых советская власть. Этот город называется Москва. Слышала ты это слово?
- Нет, Шо-Пир.
- Запомни: Москва. Человек, чей голос ты слышала, живет в Москве. А душу свою в эти непонятные тебе слова вложил великий русский человек, которого звали Пушкин.
- Он тоже в Москве живет?
- Нет, Ниссо... Умер он... Девяносто лет назад... Что же ты, Бахтиор, не смеешься, ты же смеяться хотел?
Смущенный Бахтиор ничего не ответил, а Ниссо нетерпеливо спросила:
- А кто его душу кормит?
Шо-Пир сдержал улыбку.
- Тебе это трудно понять, Ниссо. Но я постараюсь тебе объяснить...
И стал объяснять устройство граммофона. Ниссо слушала молча, кивая головой, и, наконец, сказала, что все поняла. И добавила, что ей непонятно только, как этот голос может жить без еды и питья. Ниссо успокоилась, когда Шо-Пир сказал, что в эту машину налито масло и что без масла она не могла бы крутиться.
- А давно налито? - спросила Ниссо.
- Вот когда делали ее. Очень давно: в Москве.
Потом Ниссо спросила: сам ли Шо-Пир привез из Москвы эту машину, и Шо-Пир объяснил, что он в Москве не бывал, а машину принес из Волости Худодод, когда ходил туда весной с письмами, и что в Волости есть хорошие люди, - прислали в подарок еще много вещей: и чай, и табак, и мыло.
И, объяснив все это, Шо-Пир задумался о Волости, - о тех людях из волисполкома и партбюро, которым считает своей обязанностью слать с каждой оказией донесения, именно такие - короткие, сухие, но очень ясные, какие писал он когда-то командиру и комиссару, выполняя боевые поручения. Немногословными, деловыми, суховатыми бывали всегда и ответы из Волости, но Шо-Пир радовался им, как весточкам от родных; эти редкие письма развеивали всяческие сомнения, укрепляли уверенность в своих силах, направляли всю деятельность Шо-Пира... Благодаря этим письмам Шо-Пир никогда не чувствовал себя одиноким, все больше, все органичнее сливая свои мысли и свою волю с мыслью и волей партии...
Весь вечер Шо-Пир, Бахтиор и Ниссо провели, слушая одни и те же пластинки, - запас их был невелик. Танцы и марши не вызывали интереса Ниссо, но по ее просьбе Шо-Пир много раз повторял пластинки с песнями и романсами. Слушая их, Ниссо думала о таинственной силе Шо-Пира, выводящего в мир человеческий голос без тела.
Гюльриз все не появлялась. Шо-Пир ходил за нею в дом, но она в своем похожем на все сиатангские жилища помещении доила козу и, не обернувшись, заявила Шо-Пиру, что все отлично слышит издали и ничуть не боится машины, а просто у нее и дома достаточно дела.
Когда Шо-Пир, наконец, отнес граммофон и оставил его в углу своей комнаты, Ниссо потребовала подробных объяснений - кто такой был Пушкин, хороший ли он человек? Шо-Пир рассказал, как умел, и у Ниссо составилось впечатление, что тот, чья душа живет в машине, был самым прекрасным и добрым из когда-либо живших людей.
Взошла луна. Все отправились спать. Ниссо, как и в прошлую ночь, легла на кровать Шо-Пира, в его комнате, а сам Шо-Пир улегся на кошме, под платаном. Ниссо долго лежала, не закрывая глаз, а когда убедилась, что все уже спят крепким сном, тихо встала, подошла к граммофону, присела перед ним на корточки, осторожно повернула к себе трубу и приложила к ней ухо. Труба молчала, но Ниссо продолжала прислушиваться к ней, будто боясь нарушить сон того, скрытого в ящике... Потом, вспомнив, что Гюльриз оставила на террасе кувшин с козьим молоком, тихо пробралась на террасу, крадучись, принесла кувшин и, приставив его к граммофонной трубе, стала заботливо, тоненькой струйкой лить молоко в трубу.
Молоко с бульканьем исчезло в трубе. Ниссо отвела кувшин, помедлила, сосредоточенная и суровая, и снова, дав трубе передохнуть, начала лить молоко.
- Довольно, пожалуй, - сказала она себе. - Завтра, Пушкин, еще тебе дам! - И поставила кувшин на пол.
Снова приложила ухо к трубе и, расслышав какие-то звуки довольная улеглась в постель.