- Конечно... будет... то же самое. - И она зарыдала, громко, задыхаясь, давясь спазмами и слезами и понимая, что рыдания ее неискренни, что она сама хотела, заставила себя зарыдать.
Действительно ведь (да, да!), ничего страшного. Все ведь живы-здоровы, есть работа, еда, квартира, впереди лето. А у других... стоит новости посмотреть...
Зачем-то замелькали, замельтешили лица... Светящаяся счастьем подруга в тот момент, когда Ирина дарит ей на день рождения крохотный флакончик дорогих, любимых подругой духов "Визави"; в любую погоду, каждое утро одинаково радостно, бодро здоровающийся с ней рыночный сторож Серега Шуруп; Дарья Валерьевна, сладострастно смакующая, черпающая силы из проблем соседок, знакомых соседок и своих собственных; детская увлеченность Павла, гоняющего на компьютерной спортивной машине по компьютерным улицам Нью-Йорка, вышибающего доллары и мозги из компьютерных прохожих... И Ирина увидела саму себя - как она старенькой бабушкой сидит на скамейке у подъезда и блаженно улыбается солнышку, трепещущим от легкого ветерка листочкам на тополе, чириканью воробьев, радующаяся пакету фруктового кефира в холодильнике и тому, что ее миновали на жизненном пути серьезные болезни, взрывы, наводнения, землетрясения. Да, что еще надо для счастья...
И от этой картинки ее горло продрал по-настоящему мучительный, хриплый стон; она сама испугалась, зарыдала громче.
Мать суетилась рядом, сыпя бессвязным успокаивающим шепотом, звеня чем-то стеклянным; потом в носу защипало от терпкого запаха валерьянки.
- Выпей скорее! Выпей, доча...
Потом затормошил Павлик:
- Мама, не плачь! Ма-м-м! - Он просил не испуганно, а, казалось, досадливо...
Потом встревоженный, но точно бы сонный голос папы:
- Что у вас?.. Что случилось? А?..
Ирина глотнула из рюмочки, и валерьянка теплой волной потекла вниз, гася волны рыданий, разъедая набухший колючий ком...
Закрываясь ладонями, добралась до своей комнаты, легла на кровать. Больно уколола живот какая-то сыновья игрушка; Ирина вытащила ее, бросила на пол. Отвернулась к стене, привалилась подушкой. Слушала, тайно радуясь, ошалело-недоуменные оправдания матери, обращенные то ли к ней, то ли к папе:
- Да ничего ведь я не сказала такого... Разве думала... Господи! Да разве бы я начала... Все же хорошо... хорошо, если подумать... Все хорошо...
- Пойдемте, ладно, - тихо перебил ее папа, - там побудем.
Щелкнул выключатель, вжалось в косяк ребро двери. И через минуту к шуму телевизора примешался опасливый бубнеж родителей. Ирина приподняла голову, задержала дыхание.
Нет, слов не разобрать. И даже невозможно представить, о чем они могут сейчас разговаривать... С детства она не помнит ни одного выяснения отношений между ними, тем более ни одной ссоры. Обычно по мелочам мать всегда соглашается с папой, а если что-то серьезное - то наоборот, папа подчиняется матери. Но все это происходит мягко, почти без споров.
И с Ириной раньше не случалось такого. Выражение "женская истерика" она воспринимала как что-то киношно-книжное, надуманное, а вот вдруг сама на ровном месте устроила... Ну, не на ровном, но все равно... Не сравнить с тем моментом, когда муж окончательно бросил их с сыном, - тогда она, кажется, и виду не подавала. Играла с Павлушкой, гуляла, стирала пеленки-распашонки, кажется, так была жизнерадостна. Да, тогда она, откровенно сказать, не поняла еще, не почувствовала, что случилось. Поняла только сегодня. Без новых вроде бы поводов, когда сидела перед матерью там, на кухне, точно озарило какой-то ослепительно-черной, кромешной вспышкой. Все увиделось в одну секунду - и прошлое, и будущее до конца... Эти две несчастные комнаты, которые с каждым днем взросления сына будут становиться теснее, теснее; зарплата, которая и сейчас смехотворна и которая наверняка никогда не повысится; она сама, недавно еще - так недавно еще! - милая девочка, а сегодня - почти тетка, никому не интересная тетка. И ничего впереди... Вот уж действительно радоваться остается хорошей погоде, терпимому самочувствию, молиться, чтобы не было хуже.
Она полулежала на постели, приподняв голову, напрягая слух. Лицо неприятно стянуто от высохших слез... Ей хотелось услышать о себе плохое, обидное, злое. О том, как мать взяла на себя бульшую долю заботы о внуке, а Ирина где-то все шляется, давно уже не гуляет с ним, забросила дела по дому; постирать собирается две недели и никак не приступит; что вообще она эгоистка, не желает семейных трудностей замечать, не желает работу найти поприличней, поденежней, хотя наверняка можно найти... И тогда, Ирина была в этом уверена, она бы выбежала в зал и стала просить прощения. Как в детстве, провинившись серьезно и осознав вину. Но слов не разобрать - один сливающийся в опасливое шипение нечленораздельный бубнеж.
4
Если не давать волю мыслям, то вот сейчас ощущение поистине счастливых минут. И в душе уверенность, что ради этого человек и создан, подарена ему способность мыслить, трудиться, оставлять на земле что-то светлое после себя.
И четверо родных людей сейчас стали единым целым, с одним общим делом, одним для всех порядком. Даже Павлик кажется совсем не таким, как всегда. Точно забыв о своей мальчишеской природе, о всегдашней тяге к озорству, он не лезет в пожарище, а с увлечением и серьезностью выдирает стволья прошлогодней полыни, свежую, мелкую еще поросль, складывает в одну кучу. Кажется, забыл он навсегда о "Хубба-Буббе" и чупа-чупсах...
Посветлевшее, азартное лицо Ирины ничем не напоминает ту гримасу страдания и обиды, что последние дни, как страшная фотокарточка, стояла у Татьяны Сергеевны перед глазами, заслоняя все остальное. Так сейчас дочь ловко всаживает в землю штык лопаты, переворачивает и разбивает влажные комья - ни намека на обычную ее томную вялость, квартирную лень.
Удачно сегодня получилось: все свободны (Татьяна Сергеевна упросила напарницу подменить ее в счет будущего дежурства) и целый день можно провести на даче. Юры, правда, нет пока - договорился со Стахеевым на его машине перевезти из гаража мешка три семенной картошки. Приедут - и можно совсем успокоиться...
Их дачный поселок для постороннего человека наверняка покажется неживописным. Стоит посреди глинистой, голой степи, вдалеке от реки, от леса; сами постройки большей частью корявые, сколоченные неумелыми руками бог весть из каких отходов. Заборы из горбыля высокие и глухие, почерневшие от дождей и жары. Но для каждого владельца участка, наверное, то, что внутри забора, эти вот шесть соточек, - кровное и бесценное.
Действительно, без преувеличения, бесценное. Столько сил и денег вложено, чтоб облагородить клочок поросшей тощей полынью глины, превратить в то место, куда рвешься хоть и не отдохнуть в шезлонге, так поработать для души. А это ведь тоже отдых...
Водя граблями туда-сюда по вскопанной дочерью грядке, Татьяна Сергеевна вспоминала, как заказывали машины с перегноем и черноземом, платили за них сначала в конторе кооператива, а потом еще, по неписаному закону, и немного шоферу; как растаскивали ведрами и носилками эти огромные кучи, сваленные у ворот, делали грядки, парники, удобряли картофельную деляну, но вскоре глина брала свое - перегной и чернозем терялись, будто и не было, в этой красно-бурой, вязкой после дождя и каменно твердой в засуху массе.
Многие сдавались, бросали заниматься "дурацким делом", и их можно понять. Это с самого начала было как издевательство - вокруг города полным-полно подходящих мест для дач, а участки распределили, да и другим дают сейчас, в самых гиблых, на которых даже овцы пастись не хотят. Наверно, как раз для того и дают, чтоб горожане сдуру их окультурили, превратили в сады и огороды, а более-менее плодородное, живописное осталось у бывших совхозов или у администрации города.
Татьяна Сергеевна разровняла полоску земли, сменила грабли на вилы и прочертила зубьями глубокие борозды поперек грядки. Принесла из беседки две баночки из-под кофе. В первой темно-рыжие шарики - семена редиски, в другой зеленовато-коричневые щетинистые рожочки - морковка.
Присев на корточки, чередуя бороздки, принялась сеять. В одну редиску, в соседнюю - морковку; редиска поспеет уже дней через двадцать, и ее вырвут, съедят, а морковка в это время будет еще слабенькой, ботва только-только махриться начнет...
Опыт научил экономить землю, ведь на этом крохотном вообще-то участочке нужно посадить так много. А чего стоит только картошка... Большинство даже имеющих дачи берут в аренду деляны на полях, но много теперь пошло случаев, когда, приезжая в сентябре за урожаем, люди находят лишь брошенные мелкие клубни - воры опередили.
Губины сажают картошку на даче. Получается урожая, правда, немного, мешков двенадцать, впрочем, этого им вполне хватает на суп, на пюре, на жареху. Хранят ее в подвале, что под гаражом, - место хорошее, сухое, и температура и зимой и летом почти одинаковая; за все годы лишь однажды, когда стоял мороз за сорок больше недели, слегка подмерзла... Там же, в подвале, держат морковку, свеклу, редьку, на полках вдоль стен - банки с соленьями и вареньем, под лестницей трехведерный бак с капустой... Каждый раз, отправляя мужа в гараж, Татьяна Сергеевна просит подсчитать, сколько и каких осталось запасов.
Но чтоб были они будущей зимой, сегодня нужно напичкать землю семенами, рассадой. По дороге сюда, на автобусной остановке, Татьяна Сергеевна с Ирой купили у старушки три десятка корешков капусты за сорок рублей и уже рассадили их в низинке у забора, где земля, кажется, держит влагу дольше, чем на остальном участке. Для капусты подходящее место... Еще бы полить сейчас как следует не мешало. Вот Юра приедет, закачает воду...
Татьяна Сергеевна сидит на корточках перед грядкой, дышит ароматным, до головокружения сытным запахом ожившей, отдохнувшей земли, бросает в нее семена. Сидит спиной к пепелищу, которое еще осенью было уютным домиком в две комнаты, с крошечной верандой (на ней они любили по вечерам, не торопясь, подолгу пить чай с печеньем, любоваться сделанным за день). А теперь вот куча углей, какие-то оплавленные железки, а из них, как в кинохронике о войне, поднимается уцелевшая печная труба...
Нет, не надо жалеть, вспоминать. Достаточно погоревала, поплакала. Что ж, это жизнь, в жизни бывает куда страшнее.
В одну бороздку редиска, в другую морковка. Засеяв бороздок десять, Татьяна Сергеевна осторожно сглаживает их бортики, засыпая семена тонким слоем земли, вдобавок слегка прихлопывает ладонью.
Ноги то и дело затекают, приходится подниматься, стоять с минуту, морщась от щиплющей боли в суставах. Но грядка тянет к себе, и Татьяна Сергеевна снова садится, берет щепотью семена то из одной баночки, то из другой.
В детстве она один только раз побывала в деревне - родители взяли на похороны бабушки, отцовой матери. Утром туда на автобусе, за семьдесят километров, а к ночи вернулись... Ее родители, оказавшись в городе четырнадцатилетними, после окончания семилетки, получив сначала фабрично-заводское, а потом, после войны, и высшее образование, устроившись здесь, получив квартиру, на родине особенно бывать не стремились. Выросли и отец и мать в соседних деревнях, знали друг друга чуть ли не с детства, но Татьяна Сергеевна не помнит случая, чтоб они разговаривали о прошлом, о том прошлом, что было до их приезда в город.
Как многие бывшие деревенские, они, кажется, вытравили из себя это прошлое, перечеркнули, забыли о нем крепко-накрепко; даже во время застолья пели только городские песни; отец обожал галстуки и шляпы, мать - зонтики, завивки, туфельки на высоком и тоненьком каблуке.
И в детстве Татьяна Сергеевна не тяготилась отсутствием рядом бабушки, да и не могла тяготиться, потому что просто не знала, что она должна быть; их город был молодой, ставший настоящим городом в тридцатые годы при построенных тогда же заводах и фабриках, и пожилые люди в конце пятидесятых встречались нечасто. Не могло ее тянуть и к земле - родители всячески ограждали ее от знакомства с такого рода работой; даже когда распределяли девочек для трудовой практики в школе, настоятельно советовали записаться в группу швей, а не озеленительниц...
Та однодневная поездка в деревню помнилась Татьяне Сергеевне смутно, ей было лет восемь. Но ощущение осталось чего-то темного, тревожного, пугающего. Чего-то старого и нечистого. Да и похороны к иному ребенка вряд ли располагают.
Еще не так уж давно от передач вроде "Сельского часа" и "Нашего сада" появлялись у Татьяны Сергеевны зевота и скука, а вести с полей в программе "Время" она воспринимала как неизбежность советской идеологии. Досаду, а то и негодование вызывали гнилые овощи в магазинах и дорогие на базаре; Татьяна Сергеевна не стеснялась бормотнуть, увидев ценник на огурцах "3 рубля кг": "У-у, спекулянты!" Но настала пора, прижало, и вот она сама, даже получая удовольствие, стала возиться с навозом, с марта ухаживать за помидорной рассадой на подоконниках; в зимние вечера сортировала семена редиски, отбраковывая мелкие и сморщенные; поняла, каким трудом достаются эти овощи, сколько пота надо пролить, чтоб картошка не зачахла, задавленная сорняками...
- Готова первая грядка! - улыбаясь и одновременно морщась от рези в ногах, объявила Татьяна Сергеевна. - Передохнем?
- Давайте. - Ира воткнула лопату, потянулась, выгнула спину. - Ой, все тело ломит!.. Приятно так.
- Да-а, разленились мы за зиму...
Медленно, никуда сейчас не спеша, направились к беседке в углу участка. Там сложены сумки, пакеты. Во времянке располагаться пока невозможно - беспорядок в ней многолетний; с тех пор как построили домик, складывали туда, как в сарай, всякий хлам. Неделю надо потратить, чтобы хоть относительно жилой вид придать... Да и обуглилась она сильно, аж стекла в оконцах полопались. Каким-то чудом не вспыхнула.
А беседку и окружающие ее метров десять пожар пощадил. Как свежие сугробы, белеют осыпанные цветами вишни, за беседкой - черемуха, первая посадка на участке, из хиленького прутика ставшая настоящим деревом; вокруг беседки - полукругом гряда с викторией, тоже зацветшей.
- Дай бог, чтоб у отца там все нормально получилось, - вздохнула Татьяна Сергеевна, открывая пластиковую бутылку с облепиховым морсом. Привезли бы уж картошку... посадили бы... Все на душе спокойней.
Дочь не отозвалась, глядела, как Павлик старается выдернуть из земли лопату. А Татьяна Сергеевна безотчетно продолжала вслух делиться заботами:
- С насосом еще как тоже... Там ведь в нем резиновые, эти... как их?.. Клапаны. Они ведь тоже, наверно, сгорели. А без воды нам никак. - Сделала глоток еще не потерявшего холодильничную прохладу морса. - Вот и ягоды скоро начнутся. До жимолости меньше двух месяцев, потом клубника... А с машиной, отец говорит, серьезно... - Но вспомнила о недавних рыданиях Ирины, испугалась, с показной бодростью, повысив голос, добавила: - Ну, ничего-о! Прорвемся... На, Ириш, освежись.