— Тогда проследи, чтобы эти люди поняли одно: никто не говорит об атаке Ранги. Если спросит чужак, мертвые — жертвы бури.
— Они умерли в бою, — сказал Такеру.
— Нет, — Сонг кивнул своим людям. Они бросили факелы, разведя огонь. — Они умерли в бурю.
Огонь бежал по желтой ткани. Из ямы зазвучал треск горящей плоти. Мисаки поняла. Тела уничтожали не для того, чтобы не было болезни. Империя сжигала улики атаки.
— Император знает о вашей жертве тут, и он благодарен за вашу службу. Для таких верных подданных этого достаточно.
— Конечно… — сказал Такеру без эмоций, — этого достаточно.
— Ямманки уйдут этим вечером, а я уведу своих людей завтра.
— Завтра? — Такеру удивленно посмотрел на Сонга. — Ваши отряды не останутся помочь нам отстроиться.
— К сожалению, силы Императора сейчас заняты. Начальство из столицы прибудет через два месяца и проверит, все ли тут идет по воле Императора.
— Так нам ожидать помощь? — спросил Такеру. Его голос не выдавал отчаяние, но их ситуация была отчаянной. Середина зимы, и почти все их люди остались без домов. Волонтеры из соседних районов были пока рады им помочь, но Такаюби не могли полагаться на их щедрость остаток зимы.
— Помощь возможна, — полковник Сонг скрестил руки. — Мы посмотрим, все ли идет по воле Императора, — понять его было просто: молчите, и тогда получите то, что нужно, чтобы выжить. Будете послушными, и вы сможете жить.
Такеру замер на миг, глядя на огонь, ползущий по горе трупов к телу Мамору.
— Простите, — сказал он через миг. — Мне нужно кое с чем разобраться.
Он развернулся и ушел, оставив Мисаки на краю ямы рядом с полковником, вокруг рыдали женщины Такаюби.
— Жаль, что с вашим сыном так получилось, — сказал полковник. — Но, уверен, хороший кайгенец, как он, был рад умереть за своего Императора. Вы должны гордиться тем, что ваша семья смогла служить империи.
Мисаки вдохнула, готовая сказать полковнику, что она думала об Империи, но в тот миг Изумо заерзал на ее спине, и она поняла, что не могла. Этот мужчина представлял Империю. Если она оскорбит его, если ее назовут предательницей, он убьет всю ее семью. Она была в ответ за Мацуда и Цусано, и все страдания будут напрасны, если она их погубит.
Полковник Сонг смотрел на нее, выжидая, словно, бросая вызов, озвучит то, что было у нее на языке. Она стиснула зубы. Боль вспыхнула в ее груди, оставшаяся после того, как женщина с веерами вытягивала душу из ее тела.
«Так началась Ранга, — поняла она. — От задержанного дыхания, от людей, которые не могли терпеть такое».
Но Рангу купили сотнями тысяч жизней, и Мисаки не могла больше жертвовать. Она закрыла рот и опустила взгляд на растущий огонь.
— У тебя были тяжелые дни, Мацуда, — сказал полковник. — Может, тебе не стоит на это смотреть.
— Мм, — Мисаки не отрывала взгляда от огня. — Может, не стоит.
Она держала глаза открытыми, смотрела, как Мамору горел. Она могла перечить только так.
ГЛАВА 24: ИМПЕРИЯ
Многие пытались уговорить полковника не сжигать всех. Кван Тэ-мин, Казу и Амено высокого ранга просили его остановиться, когда они поняли, что происходило, но огонь уже превратил почти все тела в черную массу. Вскоре они стали пеплом.
Такеру подозрительно отсутствовал, когда полковник созвал жителей деревни и волонтёров, отдал им приказы Императора. Были протесты. Даже самые верные кайгенцы с промытыми мозгами не хотели жертвовать достоинством любимых без спора.
Но полковник Сонг только повторял:
— Это воля Императора. Вы же не хотите разозлить Императора, — и протесты сменились тихими слезами.
Такеру се еще не было, и Казу с волонтерами высокого ранга из домов Амено и Гинкава старались успокоить людей и сохранить порядок. Без Такеру люди даже стали просить совета у женщин его дома.
Тем вечером Мисаки и Сецуко окружили женщины, которые или не могли выразить недовольство мужчинами, или были недовольны их ответами. Женщины собрались близко во временной спальне в додзе Мацуда.
Мужчины — выживши и волонтеры, которые не могли пойти домой ночью — едва втиснулись в уцелевшие спальни и кабинеты дома на ночь. Додзе было священным местом для мужчин, но только эта комната в доме могла уместить всех женщин и детей, оставшихся без крыш. Такеру убрал храм и стойку с оружием.
Теперь каждую ночь додзе, вмещавшее пятьдесят учеников, становлюсь спальней для двадцати женщин и их детей — и этим вечером у них прошло собрание.
— Как они могли так сделать? — спросила Мизумаки Фуюко в десятый раз. — Они сожгли наших мертвых и теперь не дадут даже вспоминать их?
— Мы все еще можем их помнить, Мизумаки-сан, — Мисаки пыталась утешить тоном, но было сложно звучать так, когда ее слова были пустыми. — Мы всегда будем помнить… просто нельзя говорить о том, как они умерли.
— Это не память, — гневно сказала Фуюхи, мать Фуюко. — Так неправильно. Мой муж и сын, твой сын, — она повернулась к Мисаки, — и твой муж, — к Сецуко, — и твои, — к Хиори, — все наши мужчины были воинами. Если мы не будем помнить, как они умерли, то мы не будем помнить, кем они были.
Женщины молчали. Никто не спорил со словами Мизумаки Фуюхи.
— И не пытайтесь мне говорить, что мы можем помнить, не говоря о том, что тут случилось, — сказала женщина, подавив слабый ответ Мисаки раньше, чем он сорвался с ее губ. — Наследие воина важно для его души. Отрицать произошедшее тут — перед нами или кем-то еще — величайшая грубость, какую мы можем сделать для наших мертвых.
— А ещё были убиты беззащитные, — добавила Маюми, одна из выживших Катакури. — Наши женщины, нуму, фины, дети, — вдова плакала, но слезы сделали ее голос только сильнее. — Мы должны отрицать их страдания?
Мисаки много лет смотрела на этих людей свысока за то, что они верили пропаганде Империи. Много лет их неведение раздражало ее. Было странно и печально смотреть, как вся деревня понимала то, что она знала давно: что Император был тираном-эгоистом, а не заботливым отцом.
Перед лицом ужасного открытия женщины Такаюби оказались сильнее, чем она ожидала. С их мягкостью и скромностью, эти аристократки были образованными, знали поэзию, историю и философию. Они выросли в культуре отрицания, но когда кровавая правда посмотрела им в лицо, они смогли ее осознать. Они были способны на гнев. Мисаки хотела бы знать, как успокоить тот гнев. Может, так она смогла бы спасти себя от лет боли.
— Империи будто нет дела! — голос Мизумаки Фуюхи стал громче, в глазах стояли слезы. — Как они могли так сделать? Как можно было позволить им это сделать? — она обратила ярость на Мисаки. — Твой дом должен был защитить нас! Твой муж исчез, как наши мертвые, и ты говоришь нам просто забыть…
— Эй, — перебила резко ее Сецуко. — Не говори с ней так.
— Она говорит нам отрицать то, что случилось с нашими семьями. Она трусли…
— Следи за языком! — закричала Сецуко, и только Мизумаки Фуюхи не вздрогнула. Никто еще не слышал, чтобы Мацуда Сецуко, веселая и простая рыбачка, говорила таким тоном. — Я знаю, что вы злитесь, но мы — леди, и нужно следить за тоном, — сказала она, показывая, что и она могла быть властной, как коро высокого рода. — Мисаки — жена главы этой деревни. Вы будете говорить с ней с уважением.
Повисла потрясенная тишина.
А потом Фуюхи склонила голову к Сецуко.
— Прошу прощения, Мацуда-доно.
— Мне не нужны твои извинения, Мизумаки, — сказала Сецуко. — Я — просто овдовевшая дочь рыбака. Извинись перед ней, — она указала на Мисаки.
Мизумаки Фуюхи поклонилась.
— Прошу прощения, Мацуда-доно.