— Я признаю все обвинения, какие выдвинул бросивший мне вызов. И… — он сдвинул волосы в сторону, открывая шею. — Я сдаюсь, — он поклонился ниже, подставляя шею под меч, — и предлагаю свою жизнь в расплате.
Мир, казалось, остановился. Мисаки думала, что это ей снилось, но ей не могло такое присниться. Даже в бреду она не могла придумать, чтобы Такеру не принял бой, встал на колени перед женщиной и попросил убить его.
— И что ты делаешь?
— Я принимаю условия в письме, — сказал Такеру. — Сдаюсь и отдаю свою жизнь.
— Я н-не… Я не имела такое в виду в письме, — пролепетала она, пятясь в смятении. — Я писала то, что могло привести тебя сюда.
— Чтобы привести меня сюда, хватило бы вызова, — сказал Такеру. — Ты должная была знать это.
Укол вины напугал ее. Мисаки пошатнулась, растерявшись. Как бой, который она тщательно продумала, выскользнул за мгновение из-под ее контроля?
Она думала, что Такеру силой поведёт ее в дом, заставит ее сопротивляться или уйдет с презрением, заставляя ее погнаться за ним. Она знала, что шансы, что он примет вызов, как от равной, были небольшими, но если бы он сделал это, она была бы уверена, что он защитил бы свое достоинство и поставил бы ее на место. Все пути заканчивались боем. Так она планировала это, так должно было произойти, так что тут происходило? Почему он был на коленях?
— Почему? — сдавленно прозвучал вопрос.
— Что?
— Перед тем, как я убью тебя, — сказала она, — я должна знать, почему… Если ты понимаешь мои обвинения, если ты согласен, то почему это происходит? Почему ты не спорил с полковником Сонгом? Или своим братом? Мерзавец, как ты мог все это допустить?
— Я… — голос Такеру был таким тихим, что едва пробил тишину падающего снега. — У меня нет ответа.
Рот Мисаки раскрылся от потрясения.
«Разве ты не этого хотела? — спросил голос в ее голове. — Разве не хотела опустить его так низко? Ты не хотела убить его?» — но когда она оказалась перед мужем, глядела на его открытую шею, она поняла, что ответом было «нет». Она не хотела его жизнь. Но что она хотела? Зачем была тут?
— Я ощутил, как они умерли, — сказал Такеру своим коленям, лицо было скрытым.
— Что? — голос Мисаки, который был воющей бурей минуты назад, был шёпотом.
— Порой… я не мужчина, — медленно сказал он. — Я — гора, — и на миг Мисаки подумала, что он сошел с ума — они оба сошли с ума — но он говорил. — Я могу уходить в это состояние с детства. Я ухожу глубоко в снег и реки, погружаю себя в океан внизу, и все на горе становится мной, а я — горой. Это выглядит как медитация, но это больше. Это становление другим существом…
— Другим существом? — повторила Мисаки.
— Большим существом, — сказал он, — таким большим, что я, Мацуда Такеру, перестаю быть важным. Когда это случилось со мной в первый раз, я был очень юным. В тот день густо выпал снег, как сейчас. Отец побил меня за что-то. Он бросил меня в снег во дворе. И с ладонями на земле я понял, что мог раствориться в снегу, распространиться по горе, даже к морю внизу, глубоко-глубоко… пока боль не растает в новом существе, как капля в пруду. Может, боль и стыд были слишком большими для мальчика, но гора… гора могла все вынести, и я стал горой.
Мисаки могла лишь потрясённо смотреть на мужа. Она никогда не испытывала такого, что описывал Такеру, и она не понимала, почему он сейчас говорил ей об этом.
— Как гора я усиленно ощущаю кое-что. Я чувствую каждую молекулу воды из рек, снега, малейшее движение тумана вокруг. Когда я в таком состоянии, все чувства меня, как человека — физические или эмоциональные — становятся незначительными, так что терпимыми.
— Так ты говоришь, когда чувства тебе неудобны, ты… просто избавляешься от них?
— Я позволяю размеру горы притупить их, сделать незначительными.
Было странно получить подтверждение ее подозрений, что Такеру не был человеком. Все те разы, когда Мисаки смотрела в его лицо и не могла найти эмоции… она была права. Но почему он говорил ей это сейчас?
— Другие Мацуды могли достичь такого состояния сильной медитацией, но я могу соскальзывать в него по желанию.
Это потрясло Мисаки на миг, она гадала, могла ли биться с мужчиной, чья сила была размером с гору. Яд поглотил ее, сделал глупой, как обезумевший зверек, думающий, что он мог одолеть зверя в сорок раз больше него.
— Мацуды в прошлом считали эту способность даром Богов, — сказал Такеру, — но я использовал ее, чтобы прятаться. С детства я убегал так от гнева отца. Когда тяжело быть человеком, я — гора. Я делал так всю жизнь — когда была правда, которую я не хотел признавать, решение, которое я не хотел принимать, боль, которую я не хотел выносить. Проще войти в то состояние, где нет эмоций людей, как сожаление, стыд или любовь.
— Ты хоть когда-то любил? — осведомилась Мисаки. Она не знала, вылетел вопрос от злости или любопытства. Они ощущались почти одинаково.
Такеру не ответил ей. Он заговорил через миг, начав с глубокого человеческого вздоха:
— Когда Такаши-нии-сама приказал мне уйти в деревню, я стал горой. Только так я мог… подчиниться.
Мисаки молчала. Намек, что ему было тяжело оставить Мамору, должен был обрадовать ее. Но это добавило еще боли к старой. Ее муж все время был человеком.
— Но я ошибся, — продолжил Такеру. — Я ушел в гору, чтобы избавить себя от реальности, что я оставлял брата и сына, но не учел, что они родились из этой же горы. Их джийя была привязана к тому же снегу, льду и воде, что и моя. Я этого не понимал, и том состоянии я ощутил, как они умерли.
Ладони Мисаки дрожали на Сираденье.
— Я был на пути в деревню, когда брат умер… и… — его брови дрогнули, словно лицо искало выражение для боли, но забыло, как. — Это было резко, Мисаки, укол на горе, но ударило, как Кровавая Игла. Такая мелочь… и я был парализован.
Молчание Такеру много лет злило ее. Теперь он говорил свободно, и она хотела, чтобы он замолк.
— Я хотел бы смочь это объяснить… Мой брат был во всем моим убежищем. Его смерть оставила меня потрясённым, уязвимым, как оголенный нерв или мышца.
Слова ранили глубоко. После лет, проведенных в обществе Такаши, который не любил красивые слова, и Такеру, который был молчаливым, было сложно забыть, что у Мацуд была традиция поэзии, такая же старая, как и традиция меча. Такеру запинался кайгенгуа, но диалект Широджимы у него был ярким, как простая ясность глаз Хиори. Невыносимо.
— Я чувствовал себя после этого, будто сорвали кожу, но я был горой. И я не мог двигаться, не мог вернуться к Мамору или пойти к тебе и малышам. Я не мог ни слушаться приказа брата, ни действовать по своему импульсу. А потом…
— Потом Мамору умер, — прошептала Мисаки.
Ее хватка на Сираденье ослабла. Слезы застилали глаза, она вспомнила, как смотрела через похожий туман во тьме бункера. Туман сотрясения или ее упрямое отрицание топили воспоминание в глубинах разума, но оно всплыл сейчас: Такеру уткнулся головой в дверь бункера, плечи дрожали. В темноте звуки вокруг них смешались, и это не было заметным. Она не трогала его, не звала его, хотя знала, что должна была. Почему она не коснулась его?
— Это… — она хотела сказать «Все хорошо» и «Я тебя прощаю», но не смогла. Даже сейчас часть нее была слишком гордой. Слишком жестокой.
Глубоко вдохнув, она попробовала снова:
— Знаю, работа Мацуда — защищать Империю, даже ценой сыновей, — снежинки попадали на ее слезы, катящиеся по щекам, замедляя их холодом. — Я знаю, за кого вышла замуж.
— За кого, Цусано Мисаки? — снег собирался в волосах Такеру. — За кого ты вышла?
— Я должна была выйти за мужчину с силой и разумом, способного уберечь моих детей.
— Тогда я подвел тебя полностью.
— Ты не… — Мисаки запнулась, затерялась в разросшемся гневе на Такеру и новом странном желании защитить его. — Ты не знал, что такое произойдет. Ты не знал, что тебя парализует.
— Это не оправдание. Это не меняет факта, что я не смог выполнить приказы брата, когда они были важны, или бросить им вызов, когда это было нужно, так что убей меня. Хоть ты женщина, ты бросила вызов, твои руки и совесть должны быть чисты перед глазами Богов. Ты можешь избавить семью от моей духовной нечистоты.
Эта часть удивила Мисаки.