Глаза Кентаро расширились от ее силы.
— М-Мацуда-доно… — он глядел, не понимая, на тонкую ладонь на его запястье. — Ч-что…
— Ты не навредишь этому ребенку, — прошипела Мисаки.
— Это фоньяка, — возразил он, пытаясь вырваться из хватки Мисаки, но без толку. — Посмотрите на тот порез. Юкино пыталась убить это.
— Но не убила! — яростно ответила Мисаки. — Она сделала выбор с мечом. Ее последнее решение в этом мире — дать ребёнку жить. Кто мы, чтобы лишать ее этого?
— Но… это ранганийский ребёнок…
— Это ребёнок Хиори, — прошипела Мисаки, отталкивая его, — значит, он принадлежит всем нам. Ты отойдешь.
— Мацуда-доно, — начал Гинкава Аоки. — Вряд ли…
— Отойдите, Гинкава-сан.
Мисаки склонилась над колыбелью, прижала ладонь к шее ребенка, исцелила порез, как могла. Рана была тонкой, но глубокой. Останется шрам. Когда Мисаки ощутила уверенность, что корка удержится, она укутала девочку, чтобы она не шевелилась, поднимая ветер.
— Мацуда-доно, — Аоки попробовал нова. — Я знаю, что вы — женщина, поддаётесь материнским инстинктам, но нужно думать об этом рационально. Это фоньяка.
Игнорируя протесты Гинкавы, Мисаки подняла малышку на руки и прижала к себе, гладя нежную голову. Она была крохотной, а оба мужчины все еще прижимали руки к мечам.
— Вам лучше уйти, господа.
— Мы не уходим, Мацуда-доно.
— Вы уходите.
— Но…
— Ребенка нужно покормить, — сказала Мисаки, и это их заткнуло.
Гинкава Аоки, который переступал трупы во тьме и перевязал руку товарища шнурком от меча, смотрел под ноги в смятении. Амено Кентаро покраснел.
— Прочь, — сказала она, и в этот раз они не спорили.
В конце ребёнок Хиори не взял грудь Мисаки, но малышка перестала плакать. Утром Мисаки отнесла новорожденную в приют.
— Вы вырастите ее вместе с другими детьми, осиротевшими от нападения, — сказала она финам. — Я не могу ее взять, но этот ребенок под моей защитой. Я не хочу слышать, что ей навредили. Понятно?
— Да, Мацуда-доно.
Хиори кремировали на следующий день. Дом, оскверненный суицидом, пришлось сжечь. На этом Юкино в Такаюби умерли. Ребенок не был Юкино.
Хоть им нельзя было говорить, все тихо понимали, что ребёнок прибыл с ветром, который забрал так много. Пока она росла, становилось ясно, что в ней не было ни капли джийи, хотя воздух вокруг нее всегда был беспокойным. Почти казалось, что горе ее матери родилось в ней. Ее глаза были огромными, древними и печальными.
Никто не дал ей имя официально, но в шепотах ее звали Казеко, Дитя Ветра, в честь ужасной вещи, которая принесла ее к ним. Может, потому Такаюби терпели ее присутствие: она была ходячим напоминанием. Тела могли сжечь и похоронить. Кровь мертвых могли смыть с меча. Но это существо с глазами Юкино Хиори и силой фоньяки было неопровержимым. Они могли бояться и ненавидеть ее, но она была живым подтверждением того, что Империя пыталась стереть.
Пока она шла по Дюне, никто не мог забыть то, что случилось на Мече Кайгена.
ГЛАВА 31: РОБИН
Весной следующего года Такаюби снова была деревней. Она была меньше и беднее, чем раньше, но деревней, с домами, магазинами и людьми, просыпающимися каждое утро для работы.
Богатая земля, где были сожжены тела, покрылась высокой травой, там проросли деревья, роща была гуще любого другого места на горе. Это место давало Мисаки покой, она радовалась виду яркой зелени. Империя не дала людям Такаюби отметить могилы мертвых, но гора не забыла.
Мисаки замерла там, чтобы помолиться, как делала каждый день на пути по горе с утреннего рынка. Она опустила корзины рыбы и овощей, прошла в траву, понимая, что там появились зачатки тропы — брешь в траве, где ее ноги, Такеру, Хироши и Нагасы ходили много раз за месяцы. Сегодня Мисаки впервые вытащила Изумо из петли на груди и поставила на ноги, чтобы он шел с ней.
Ее младшему сыну не было еще двух лет, и он смотрел на траву большими глазами, не зная, что делать с ярко-зеленым миром, вдруг окружившим его. Мамору, Хироши и Нагаса показывали части величия праотцов, когда начали ходить — Мамору с его яростным духом, Хироши с его ледяным спокойствием, Нагаса в его энергии и словарном запасе. У Изумо такого не было.
Он был как-то мягче братьев. Хоть он родился у пары убийц — его мать, хищник, любящий засады, и его отец — альфа-хищник — он действовал нервно, будто добыча. Вода двигалась, но не замерзала от его прикосновения, и в его глазах всегда была настороженность. Его глаза были шире и круглее, чем у всех Мацуда, каких знала Мисаки. Не сводя взгляда с травы, он невольно склонился ближе к матери и протянул ручку к ней. Она дала ему указательный палец, и он крепко сжал его, они пошли к центру рощи.
Тут росла черная сосна, юная, как все в роще, но сильная. Тут Мисаки встала на колени и прижала ладони к земле. У других были свои важны места в роще, где они молились. Слушаясь воли Императора, никто в Такаюби нее говорил о том, где молились и почему, но среди людей было понимание, которое тянулось глубже слов.
Все в Такаюби знали, что, когда Мацуда Такеру Первый придумал символ его семи и печать новой эпохи, он выбрал символы, которые означали «ждущее поле». «Чтобы в названии было чувство обещания», — сказал он потомкам. Все знали, что до этого Мацуда записывалось древними символами, которые означали «поле сосен».
Как кровь богов, все, что знали в Такаюби, тянулось на тысячи лет назад, и это эхо будет тянуться, как звон колокола, еще на тысячу лет вперед. Они останутся как корни, какие бы ветра или бомбы ни били бы по горе. Ямманкам нужны были джасели, чтобы петь их историю для них, чтобы она жила веками. Хейденцы хранили историю в книгах. Правда Такаюби была в глубинах океана и корнях деревьев.
Собрав пар в жидкость в ладонях, Мисаки создала два прямоугольных куска льда. Она вырезала на них символы — на первом заклинание очищения, на втором — материнской любви.
Многие кайгенцы писали молитвы на клочках ткани или кайири, которые они привязывали к деревьям или столбикам храма в священных местах. Такие молитвы нарушили бы приказы Императора не отмечать место, и люди Такаюби чтили мертвых древней формой молитвы, какая существовала раньше современной Фаллеи.
Мисаки тихо произнесла молитвы, закрыв глаза. А потом она подняла талисманы изо льда, дала им растаять между ее пальцами в почве, питая водой юную сосну и деревья вокруг.
«Ньяма тебе, Мамору».
Когда она встала, чтобы уйти, Мисаки нашла Изумо на четвереньках. Он смотрел, как муравей полз с корня дерева на травинку. Все время, пока она молилась, он не издал ни звука. Кроме Хироши, Мисаки не знала такого тихого ребенка.
В отличие от Хироши, Изумо вызывал у нее впечатление, что его голова была полной мыслей. Что бы ни происходило вокруг него, он всегда находил мелочь, которая его восхищала — капля на конце сосульки, швы на его рукавах, медленный прогресс муравья, идущего за своими товарищами по травинке. В отличие от Нагасы, он не озвучивал сразу шесть вопросов, когда находил то, что не понимал. Он сидел и смотрел, смотрел и смотрел…
— Изу-кун? — нежно сказала Мисаки. Может, он не был добычей. Добыча вскидывала голову от шума, но Изумо был увлечен и не слышал ее. Он протянул палец, удивительно осторожно для малыша задел движущиеся усики муравья. — Изу-кун, — сказала снова Мисаки, и он посмотрел на нее.
— Вода? — спросил он, указывая на муравья на травинке. — Вода в этом?
— В траве, да, — сказала Мисаки. — В жучке другая жидкость.
— Кровь?
— Не совсем, — сказала она. — Не как у тебя и меня. Его тело наполнено другой жидкостью… — она искала слово, вспоминая уроки химической джийи из школьных дней. — Гемолимфа, вроде.
На практике эта информация была бесполезна для многих джиджак, которые не могли управлять веществами, которые не были свежей или соленой водой. Но если Изумо уже ощущал каплю незнакомой жидкости в теле муравья, он мог быть одним из исключений, как Мисаки, которые могли управлять и другими жидкостями.
— Пора идти, — она протянула руку, и он сжал два пальца в хватке слабее и нежнее, чем у его братьев.
Обычно Мисаки презирала слабость в себе и других. Это было нормально у коро Широджимы. Такеру уже недовольно смотрел на младшего сына, хмурился все сильнее с каждой неделей, ведь Изумо не показывал силы братьев. Но Мисаки ощущала иное к Изумо. Она еще не видела, чтобы кто-то изучал физическое окружение так внимательно, как ее четвертый сын — никто, кроме, пожалуй, Коли Курумы, величайшего изобретателя его поколения. Она начинала подозревать, что у Изумо было то, чего не было у его братьев. Она подозревала, что он мог быть гением. И, чем страннее он себя вел, тем больше она его любила.