— Йош-йош, — зашептала она малышу в мягкие волосы, напевая. — Все хорошо, Изу-кун. Ты в порядке.
Он проснулся всего в третий раз за ночь. Неплохо.
— Неннеко, неннеко йо, — тихо запела она. — Луна озаряет поля в росе.
На моей родине
За горами и долами
Старик играл на флейте.
Солнце давно скрылось за морем,
Сияет в зеркало Матушки в ночи.
Мои предки — капли росы на траве, ноты на ветру.
Шепот, тихий звук в поле,
Шепот — то, что для нас важно,
Вздохи всех, по кому мы скорбим.
Мои родители — капли росы на траве, ноты на ветру,
Слабый звук в поле.
Рыдания по прошлому,
Смех из-за завтрашней радости.
Ты и я — капли росы на траве, ноты на ветру.
Эхо тихого звука в поле,
Все, что вечно,
Все, что угасает.
Неннеко, неннеко йо.
Лови свет луны и сияй, капелька росы,
Ведь за горами и долами
Старик все играет,
Старик все играет…
Она допела колыбельную, Изумо вздохнул у ее плеча. Уснул. Она убрала слезы с лица малыша и медленно опустила его в колыбель.
— Вот так, малыш. Спи хорошо.
Она выпрямилась, и приглушенный звук заставил ее напрячься. Кто-то был в коридоре. Она вышла из комнаты, посмотрела на коридор и заметила движение в тенях. Она потянулась к бедру, но там ничего не было. Глупо. Меча не было там пятнадцать лет.
— Кто там? — осведомилась она.
— Прости, Каа-чан.
— Мамору, — она выдохнула, в свет лампы прошел ее старший сын. Она как-то не узнала его ньяму или силуэт. В темноте он выглядел почти как взрослый…
— Я пытался идти тихо, — сказал Мамору. — Думал, все спали.
— А я думала, что ты пробрался и уснул еще до этого, — ответила Мисаки, стараясь звучать с упреком, а не потрясением. — Ты знаешь, что уже почти утро?
— Да, Каа-чан. Прости.
— Твой дядя сказал, что он отправил тебя и нового мальчика чистить крышу. Не говор, что вы так долго справлялись с простой задачей.
— Мы столкнулись с проблемой, — Мамору смотрел на ноги. — Мы не закончили.
— Ты не только попал в беду, еще и не смог выполнить наказание? — это было не похоже на Мамору. — Иди сюда, — она поманила его в свет.
Он шагнул вперед, она скользнула по нему взглядом, по его лицу в синяках и форме в грязи. Она была так занята ребенком, а Мамору — школой, что давно не видела его. Он так вырос, пока она не обращала внимания, стал почти ростом как отец. Его худые конечности стали наполняться мышцами взрослого бойца, но царапины и синяки говорили о беспечности мальчика.
— Я в смятении, — сказала Мисаки. — Твой дядя сказал, что ты побил новичка, а не наоборот.
Мамору заерзал.
— Это… не от него. Мы упали с крыши.
— Зачем?
— Это была ошибка.
— Мацуда не ошибаются, — так всегда говорил мальчикам Такеру, но она пожалела о словах, увидев, как замкнулось лицо Мамору. Он принял их серьезно. Ясное дело. — Эй, Каа-чан просто шутила, — она улыбнулась ему. — Переоденься, я поищу тебе еды.
— Я уже поел, — сказал Мамору, — в доме Котецу Кама. Кван-сан — новенький — был ранен после падения, и мы заглянули туда, чтобы ему поправил руку, и они настояли накормить нас.
— О, — у Мамору была тяжелая ночь. — Что ж, переоденься. Мне придется постирать эту форму, чтобы тебя в ней не увидели.
— Да, мэм, — Мамору кивнул и пошел к своей комнате.
Он вернулся в синем домашнем кимоно, чистый, с бинтами на костяшках.
— Форма, — шепнул он, протягивая матери школьную одежду.