Ее мальчик был в агонии.
И Мисаки испытала укус чего-то, что давно не ощущала: защитный инстинкт, сильное желание укрыть, утешить, исцелить любой ценой. Она полагала, что такое должна была ощущать хорошая мать к своим детям каждый миг. Она не ощущала такого с Рассвета. С тех пор, как ей было что защищать.
Она нежно сжала руку Мамору.
— Посиди со мной, — сказала она.
— Ч-что?
— Если пойдешь в школу коротким путем, можешь пару сиирану посидеть с мамой. Давай посмотрим на рассвет.
Крыльцо дома Мацуда было с видом с горы. Когда день был ясным и без облаков, Мисаки видела вплоть до мерцающего океана. Холодным утром, как это, нижняя часть горы пропадала в тумане с моря, который менял цвет в растущем свете. Сейчас он был бледно-голубым, близким к лавандовому.
Мисаки сидела, поджав ноги под себя, сложив ладони на коленях, выглядя как скромная домохозяйка, как она делала пятнадцать лет. Мамору рядом с ней скрестил ноги, подражая напряженно позе отца, но его сердце билось быстрее, чем когда-либо у Такеру.
Несмотря на покой горы вокруг них, Мисаки была тревожна. Мамору поставил ее в тяжелое положение. Она хотела успокоить его боль, но не могла сделать это бессмысленными утешениями домохозяйки. Ей нужно было в этот раз быть честной. А ее честность заржавела.
— Знаешь, я… — она начала с маленькой правды, проверяя ощущение. — Я никогда не любила холод.
Мамору посмотрел на нее с вопросом в глазах.
— Я достаточно холодная — по моей ньяме и личности — и мне хватает этого самой. Мне нравится, чтобы остальной мир давал немного тепла моему льду. Я знаю, что джиджака корону должны ненавидеть огонь, но я завидую тебе, когда ты уходишь учиться у печей. Тепло тяжело найти в этой деревне… Потому я смотрю на рассвет, когда выпадает шанс.
Мисаки с тоской смотрела на туман.
— Мне нравится, когда солнце на горизонте только начинает виднеться. Мне нравится, как оно озаряет туман, а потом прожигает его. Та яркость напоминает, что за горой есть мир, за Кайгеном. Какими бы холодным ни были ночи тут, солнце где-то встает. Где-то оно кого-то согревает.
— Ты была там, — сказал Мамору через миг. Он говорил осторожно, шел за ней робко на новую территорию. — Ты никогда не говоришь об этом, но тетя Сецуко говорит, что ты была в академии теонитов вне Кайгена, в другой части мира.
— Это было давно, — сказала Мисаки. — Я была твоего возраста.
Они долго молчали. Мамору не один раз вдыхал, словно хотел заговорить, а потом передумывал. Его тело замерло, глаза смотрели вперед, но напряжение в его ладонях и стук сердца выдавали его. Он боялся, поняла Мисаки, боялся спросить, что она знала о мире снаружи.
Его страх был понятен. Не просто так Такеру запретил обсуждать школьные годы Мисаки. Многое, что она знала, шло вразрез с кредо Мацуда и считалось бы изменой Империи. Она не могла дать Мамору свои знания из Рассвета, как бы он ни просил.
Но ей нужно было что-то сказать.
— Слушай, сын… когда я была в твоем возрасте, мне пришлось столкнуться с правдой, ломающей мир. Это случается, когда встречаешь не таких, как ты, людей. Ты научишься со временем, что мир не сломан. Просто… кусочков в нем больше, чем ты думал. И они все соединяются, просто не так, как ты представлял, когда был юным.
— Но как? — голос Мамору дрогнул. — Я не понимаю. Как мне их сложить? Если все не так, как я думал… Каа-чан, прошу… что мне думать?
— Это тебе нужно решить самому, — сказала Мисаки. — Это часть становления взрослым.
Мамору покачал головой.
— Что это означает?
— Ребенок не несет ответственность за его решения. Ребенок может верить, что родители скажут ему, что делать. Мужчина доверяет себе.
— Но… разве все мы не дети империи? — спросил Мамору, и, конечно, он так думал. Это ему говорили в каждой истории и песне с тех пор, как он научился говорить. — Разве мы не должны доверять нашему правительству?
— Наверное, — сказала Мисаки и не сдержалась, — если хочешь быть ребенком навеки. А ты хочешь, сын? — она резко посмотрела на Мамору в растущем свете. — Или хочешь быть мужчиной?
— Я хочу быть мужчиной, — решительно сказал Мамору. — Просто… я не понимаю, Каа-чан. Я — коро, Мацуда. Когда я вырасту, я должен быт мужчиной, который действиями меняет историю. К-как мне это сделать, если я даже не знаю, что происходит?
Справедливый вопрос, на который не было простого ответа.
— Это сложная часть, — сказала Мисаки, — смириться с тем, что ты не знаешь, поиск ответов и действие в соответствии с ними без сожалений. Некоторые не могут научиться. Некоторые слишком поздно справляются с этим. Нами, хотела бы я… — Мисаки умолкла, поражаясь тому, что пустила такую мысль к губам. Что она хотела сказать? Хотела бы я, чтобы мне хватило смелости пойти против родителей и империи? Хотела бы я принять решение сама, когда это было важно? Если бы она сделала это, мальчика, с тревогой глядящего в ее глаза, не существовало бы. Боги, какой матерью она была?
— Что ты хотела бы, Каа-чан? — спросил Мамору с невинным интересом, от которого кровь Мисаки могла свернуться от стыда.
— Ничего, сын, — она коснулась его лица. — Я родила сильного наследника Мацуда. Что еще я могу хотеть?
— Умного? — предположил он.
Мисаки рассмеялась.
— Ты умный, Мамору, или начинаешь таким быть. Уверена, ты вырастешь хорошим мужчиной.
— Да? — спросил он с искренней тревогой. И Мисаки не знала, как ответить.
— Я… — слова подводили ее, и она одолжила их у своего наставника с мечом. Его мудрость не спасла ее, но, может, Мамору это поможет. — Я знаю, что ты ощущаешь себя сломанным, но мы — джиджаки. Мы — вода, а вода может принять любую форму. Как бы нас ни ломали, меняя форму, мы всегда можем замерзнуть и стать снова сильными. Это не произойдет сразу, — добавила она. — Придется подождать, чтобы узнать, какую форму примет лед, но он сформируется, ясный и сильный. Так всегда.
Мамору кивнул.
— Но я… я не должен повторять то, что ты или Кван-сан мне сказали?
— Да, — сказала Мисаки, — но это не мешает тебе слушать. Можно многое узнать, слушая людей, чей опыт отличается от твоего. Джасели мне как-то сказал, что человек, слушая, не становится глупее, но многие от этого становились умнее, — она махнула рукой. — Это был не очень хороший перевод. На ямманинке звучит поэтичнее.
— Как Мацуда Такеру Первый… — прошептал Мамору, вглядываясь в туман внизу.
— Что? — Мисаки не поняла его мысли, но он будто пришел к какому-то открытию.
— Он учился у людей, отличавшихся от него. Хоть он был коро, он вырос с кузнецами. Он хотел учиться у них, у чужих миссионеров, даже у сына величайшего врага, и в конце это сделало его сильнее.
Мисаки могла лишь глядеть на сына мгновение. Она не думала так об истории Мацуда, не связывала со своим опытом, но ее четырнадцатилетний мальчик, сонный и в ссадинах, связал два кусочка мира, которые она и не думала соединить.
Может, она все еще росла сама.
— Спасибо, Каа-чан, — Мамору повернулся к ней с широкой улыбкой. — Думаю, я чему-то научился.
Мисаки только глядела.
— Что?
Она склонила голову.