- Все это так нехорошо. Не надо. Я прошу.
- Да, да, да, - быстро стал говорить Илья, покраснел и, стыдясь взглянуть на Аллу, отпрянул к стене. Оба были смущены и не знали, что сказать.
Алла не осуждала Илью, но, воспитанная далеко не так, как ее сверстники, думала, что настоящее чувство по-другому проявляется, что физическое оскорбляет, принижает любовь. Неопытная, наивно-чистая Алла еще не умела слить в одно Илью физического и Илью, воображенного ею. Она хотеластроить свою жизнь по таким правилам, которые пока еще не могла сформулировать, облечь в слова, но которые уже терпеливо и девически светло жили и росли, как не рожденные дети, в ее сердце.
Илья хорошо знал, какая его подруга, и потому втройне ему было гадко и совестно за то, что произошло. Но в то же время его разрывало понимание, что он не мог, не по его силам было поступить иначе: хотелось уже большего от Аллы, чем детского, подросткового братства. Несомненно, что он хотел физического счастья, за которым ему мерещилось какое-то высшее, настоящее счастье с Аллой; но она за физическим проявлением минуты или, быть может, дня видела только темноту.
- Уберемся, Илья, со стола? - кротко, как виноватая, сказала Алла.
- Ага, - кивнул Илья, прикусывая нижнюю губу.
Вскоре пришли Михаил Евгеньевич и Софья Андреевна, красные, свежие от мороза, веселые, смеющиеся. Илья и Алла особенно обрадовались их появлению. Хотелось потерять мысли и чувства, которые взорвали привычную жизнь.
13
Илье трудно, мучительно писалось. Ему порой казалось, что в сердце засыхает какая-то живописная, художническая жилка, которая, как ему представлялось, пульсирует и выталкивает энергию творчества, фантазии, вымысла. Он рассматривал репродукции картин Поленова или Репина, Левитана или Пикассо, небрежно брал листы со своей, как она выражался, "мазней", и ему становилось отчаянно тяжело.
- Не то, не то, не то! - шептал он и отбрасывал листы.
В марте он неохотно посещалуроки, а в апреле часто их пропускал; в нем долго напластовывалось раздражение к школе, и его раздражение - как лед, который после каких-то оттепелей обрастает новыми твердыми слоями, но вот пришло тепло надолго - лед заиграл ручьями жизни. В эту весну в душе Ильи стало оттаивать, обмякать, и ему стало невыносимовидеть все школьное пыльные гудящие и кричащие на переменах коридоры, неуютные кабинеты, притворяющиеся строгими учителя. Он смертельно заскучал в кругу одноклассников, которые только и говорили о модной одежде, выпитой водке, просмотренных фильмах, компьютерных играх. Минутами он просто ненавидел учителей, которых раньше боялся; ему было неприятно видеть директора Валентину Ивановну, которая, чеканя каблуками, ходила по коридорам.
"Зачем они все такие фальшивые? - думал он об учителях, одноклассниках и даже о своих родителях. - Почему я так мерзко, неразумно живу?"
Классный руководитель Надежда Петровна, медлительная, пожилая женщина, раза два приходила к родителям Панаева и жаловалась:
- Пропускает уроки, нахватал двоек, а ведь на носу выпускные экзамены. Беда! Спасайте парня!
Родители переживали за сына; он был их младшим, третьим ребенком другие дети были
уже взрослыми, самостоятельными людьми, - в детстве часто болел, и родительское измученное сердце любило его, такого горемычного, не всегда понятного крепче, нежнее.
Николай Иванович молчал и сердито выслушивал классного руководителя, глухо, как в трубу, покашливал в большой коричневый кулак и смятым голосом стыда, не поднимая глаз на собеседницу, говорил:
- Все будет нормально, Надежда Петровна. Исправится. Обещаю.
- Да-да, Надежда Петровна, - следом вплетались слова красной, будто бы после бани, Марии Селивановны, - все будет хорошо. Мы строго поговорим с сыном. Он же хороший, вы знаете.
- Не потерять бы нам, уважаемые родители, парня, - в дверях произносила Надежда Петровна и, по неизменной привычке, останавливалась, приподнималась на цыпочки, потом значительно говорила: - Ох, не потерять бы!
Родители пугались такого емкого слова - Мария Селивановна всхлипывала, а Николай Иванович сумрачно морщился и покашливал в кулак.
Своих детей супруги Панаевы никогда не били, редко ругали. С Ильей поговорили строго один раз, другой; думали, что на все уроки будет ходить, прекратит позорить своих престарелых, уважаемых родителей. Но Надежда Петровна опять пришла, потому что Илья два раза пропустил математику и совсем забросил физкультуру.
- Уважаемые родители, - пугающе официально обратилась она и, показалось, несколько надулась, приподнявшись на цыпочки, - если срочно не возьметесь за воспитание, я буду вынуждена предложить педсовету решить судьбу вашего сына.
Николай Иванович низко склонил голову и сурово молчал.
- Надежда Петровна, не надо бы так сурово, - вкрадчиво говорила Мария Селивановна. - Мы зададим ему перцу - вприпрыжку побежит на уроки.
- Питаю надежды. До свидания.
Отец вошел, широко распахнув дверь, в комнату Ильи, накрутил на ладонь толстый ремень.
- Ты, лоботряс, до каких пор будешь нас позорить, а?! - крикнул отец так, что показалось - от боли.
Илья, согнувшись, сидел за мольбертом, выводил задрожавшей рукой мазок и молчал.
- А-а?! - отчаянно тонко вскрикнул отец и ударил сына вдоль спины. А-а-а-а?!
Илья молчал, даже не вздрогнул от хлесткого удара, не видел страшных глаз отца.
Оба молчали.
Николай Иванович, запнувшись о порожек, вышел из комнаты, отодвинул с дороги прижавшую к своей груди руки Марию Селивановну и шумно прошел на кухню, едва поднимая ноги.
Мать боком протиснулась к Илье:
- Ты, сынок, ходил бы на уроки. Образованному-то легче в жизни. Что от меня, недоучившейся, взять? Нечего. А ты учился бы...
- Ладно! - резко прервал Илья.
- Ты на отца не сердись: он - добрый...
- Знаю.
- На меня-то не обижался бы...
- Нет!
Огорченная мать вздохнула и тихонько вышла.
14
Илья сидел в полутемной, с серыми тенями комнате. Наваливался вечер, сумерки набирались сил и вытесняли из комнаты свет дня. Ильянаправилмрачныйупрямыйвзглядна чернеющее полотно начатой картины, не шевелился и сжал дыхание. Неожиданно глубоко вздохнул, жалобно, скуляще заплакал, но очень тихо, чтобы не услышали. Слезы обжигали щеки и губы. Горе, придавившее его, казалось, не поднять, не стряхнуть и не опрокинуть. Это горе происходило не потому, что его отругали, выпороли, а потому, что нынешней веской он как-то обвально повзрослел и в нем открылся новый, пугавший его взгляд на жизнь. То, что раньше Илья воспринимал и принимал серьезно, без возражений, теперь представлялось то ничтожным, то неважным, то до обозления пустым. Но самое главное - его горе было в том, что он усомнился в своей семье, которая недавно представлялась самой хорошей, правильной. Теперь его мучили мысли: "Зачем живут мать и отец? Ради нас, детей? Спасибо им, но как скучно так жить. Мама всю жизнь простряпала пирожки и простирала наше белье, а могла бы развиться как художница. Отец прокрутил гайки на заводе - ужасно! Они довольны, что имеют квартиру, кое-какую мебель, "Москвич", что могут сытно, вдоволь поесть, а мне этого уже мало. Ма-ло! Мне хочется чего-нибудь... чего-нибудь..." Но он не умел пока назвать, чего же именно.
За мольберт Илья не сел - сухо, пустынно было в сердце. Когда проходил через зал, случайно увидел за шкафом угол картонки - картину матери. Тайком вынул, глянул и подумал: "Вот оно - настоящее искусство" Это оказалась последняя работа Марии Савельевны, которую, видимо, можно было назвать "Зимний лес". Хороводом стояли березы, присыпанные большими снежинками; деревья - белые, узорчатые, нарядные, представлялось, что девушки в сарафанах водили на лесной опушке хороводы.
"Я про себя посмеивался над мамой, считал ее художество несерьезным, а сейчас вижу и понимаю - из нас двоих она настоящий художник. За свою долгую жизнь она не растеряла светлое и чистое в сердце. Мне же всего семнадцать лет, а - высохла, вывернулась душа"
Он вернулся в свою комнату и бритвой разрезал на мольберте холст.
15
Утром отец сгорбленно сидел на кухне и хмуро завтракал. Когда туда вошел недавно проснувшийся Илья, ни отец, ни сын не насмелились посмотреть друг другу в глаза. Илья умышленнодолго мылсявванной, чтобыотец, напившисьчаю, ушел на работу. Николай Иванович хорошо понимал душевные терзания сына, - недолго просидел за завтраком.
Илье стало жалко отца и мать, и он решительно сказал себе: "Все! начинаю учиться обеими лопатками и больше никогда-никогда не огорчу предков".