- Я тебя, Василий, понимаю. Ты еще не раз будешь метаться. Меня тоже крутило... душа заявляла о себе, но теперь я - волк. Когда мне горько, я не просто плачу, а вою. Закроюсь и вою...
- Коровкин, я убью тебя.
- Не убьешь. Потому что ты хочешь хороших денег, мой романтичный слезливый мальчик. Мы восхищаемся благородными книжными героями, мучаемся нередко от мерзости, низости того, что творим, - и что же? Мы все те же новые старые люди. Ты захотел чистой жизни? В тебе пробудилась совесть? Наивный теленок! Ты поживешь на свете еще лет десять-пятнадцать и с горечью поймешь, убедишься, что совесть, благородство и другая чепуха - всего лишь темы для умных, хитрых разговоров, и ведут их чаще всего те, кто хочет отхватить от жизни самый большой лакомый кусок, обманывая этими разговорами бдительность других, таких телят, как ты. Так было и будет. На том стояла и будет стоять жизнь - настоящая, не придуманная.
- Врешь, Коровкин.
- Нет, не вру.
Прапорщик близко склонил к Василию свое подрагивающее улыбкой лицо:
- Возьми деньги, Василий.
- Нет, не возьму. Знаешь, Коровкин, что я сейчас сделаю?
- Что? - вытянулся прапорщик.
- Пойду в казарму кребятам и все про нас с тобой расскажу.
Коровкин молча смотрел на Василия. А Василий, прижмурившись, всматривался в неясную заснеженную даль улицы, по которой к нему шла Александра.
- Вернулась, - сказал он. - Переживает.
- Что? - робко спросил Коровкин, пытаясь заглянуть в глаза Василия.
Но он не ответил - пошел навстречу Александре.
СМЕРТЬ-КОПЕЙКА
Лет десять назад лежал я в госпитале, так, из-за пустяка. Поправился быстро и уже готовился к выписке, но начальник отделения попросил задержаться недели на две-три - некому было ухаживать за тяжелобольными; с моим полковым начальством он договорился. Так я стал санитаром - какая разница солдату, где служить?
Уходили последние дни февраля, пасмурного, сквозисто-ветреного, с короткими, урывистыми пригрева солнца. Я из окна наблюдал неспешную жизнь Урюпки - маленького дальневосточного городка. Серые одноэтажные здания, забрызганные грязью грузовики-труженики, бредущие в хлебный магазин бабушки, темный, стареющий снег, расползающийся по откосам оврагов и кюветов. Посмотришь, посмотришь из окна и невольно зевнешь.
Свою работу я обычно выполнял быстро - кому "утку" поднесу, где полы подотру, что-то еще по мелочи сделаю. Работа не трудная, спокойная. Мои больные оказались не особо тяжелыми. Помногу часов читал и нередко просто лентяйничал, валяясь на кровати или всматриваясь в скучную предвесеннюю землю. Неясные мысли сонными тенями покачивались в моей голове; душа лежала во мне глубоко и тихо. Я всем своим существом отдыхал от маетной полковой жизни, от зычных голосов командиров, от высокомерия старослужащих, - я отслужил всего три с небольшим месяца. Можно сказать, что я утонул в самом себе, затаился. И полусонные лежачие больные, и глухая тишина пустынных коридоров, и участливо-спокойные голоса и взгляды медперсонала - все словно усыпляло меня. Из прочитанного решительно ничего не запоминалось, а куда-то уходило, как вода в песок.
Однажды под вечер привезли двух больных. В наше отделение прикатили их одновременно, на тележках, но поместили в разные палаты-одиночки. Заведующий велел мне ухаживать только за ними; и медперсонал, и больные называли их между собой "смертниками" - оба, как мне сказала дежурная сестра, могли вот-вот умереть. Как-то внутренне придавленный и напуганный этими страшными словами, я пошел к своим новым подопечным.
Тихо вошел в первую палату и остановился возле дверей, потому что не смог пройти дальше, - лежал он передо мной на тележке, полуобнаженный, большой и хрипящий. Кажется, спал. Я не в силах был подойти к нему - страшно было мне. Он - словно освежеванная туша. Конечно, грубое сравнение, но не нахожу других слов. Правая часть лица была разворочена, глаз отсутствовал, вместо горла - темная трубка, не было правой руки и левой ноги до колена, живот располосован и не было того, что чуть ниже живота.
Я закрыл глаза.
Открыл.
Лежит, он же. И все такой же.
Неожиданно открылся его единственный глаз, резко. хищно. Осознанно, внимательно посмотрел на меня. Медленно поднялась смуглая рука и нажала на горловую трубку, - раздался хрип. Я не сразу понял, что это слова. Призывно пошевелился палец. Я склонился к лицу раненого.
- Ти какой завут? - различил я в хриплых звуках.
- Сергей, - протолкнул я .
Он был южанином, быть может, таджиком или узбеком, но точно не знаю.
- Я... - назвал он свое имя, но я не расслышал, апереспрашиватьнестал; мнепослыша
лось слово Рафидж, - так и стал его звать. Ему было лет восемнадцать, как и мне.
Он поднял большой палец на руке, давая мне понять, что - хорошо, отлично, и - улыбнулся. Да, да, улыбнулся - нижней желтой корковато засохшей губой, шевельнувшейся ноздрей раздробленного носа и бровью-болячкой. Я тогда подумал, что Рафидж будет жить.
Онзакрыл глаза и, видимо, сном пытался уйти от болей и мучений.
* * * * *
Я ушел ко второму больному. Он лежал на кровати, укрытый по пояс простыней, и тоненько, жалобно стонал. Рядом гудел отсосник, выкачивая из груди гной. Больной показался мне серым, печальным, сморщенным стариком. Но присмотревшись, я обнаружил, что морщины неестественные - кожа стягивалась от натуги, изредка расслаблялась и распрямлялась, и на его сером унылом лице я различал зеленовато-синие прожилки, будто полоски омертвелости. У парня оказалось огнестрельное ранение легкого. В палате стоял запах разложения.
Он лежал с открытыми глазами, но, казалось, ни меня, ничего вокруг не видел. Я подумал, что он живет уже не здесь, а где-то там, что его ждало.
- Судно, - произнес он с полувздохом, очень тихо.
Выходило, что все же видел меня.
Я принес.
- Как ты себя чувствуешь, парень? - спросил я.
- Ты все равно не поймешь.
Он говорил задыхаясь. Чувствовалось, что ему доставляет физическую боль каждое произнесенное слово.
Я чуточку обиделся и направился к двери.
- Умру... скоро умру... - услышал я, но не понял - то ли он спросил, то ли утвердительно сказал.
- Не говори глупости, - постарался мягко возразить я, но, кажется, получилось грубовато. - У тебя пустяковая рана, а ты помирать собрался. Посмотрел бы на таджика из соседней палаты - как его разворотило гранатой! мясо, а не человек, но - улыбается.
Мне больно, - тихо выдохнул он и закрыл глаза; на его впалые синеватые щеки выжалась из-под припухших век влага.
- Все будет хорошо.
Но верил ли я своим словам?
- Тебя как зовут? - спросил я.
- Иваном.
Я назвал себя, однако продолжать разговор мне почему-то не хотелось. Я постоял и вышел.