- Она - всо, - значительно произнес он и поднял вверх палец. - А смэрть - тьфу, копэйка.
- Как это все?
Я никогда раньше особо не задумывался о том, что такое жизнь: живудаживу - ихорошо.
- Ну, как ти нэ понэмай? - даже рассердился Рафидж. - Всо - значит: нэбо, горы, воздух, мама, зэмля, нюхат цвэток, пить вино. Понимай: всо? И у мэня, как и у тэбя, скоро всо это будэт. Понэмай?
Я сказал, что понимаю, но так молод еще был тогда, никаких серьезных утрат и потрясений у меня не случилось, как у Рафиджа; тогда мне показалось несколько странным, что можно восхищаться такими обыденными явлениями, как воздух или земля.
Но через несколько дней произошло событие, после которого я каждой жилкой своей души понял смысл фразы Рафиджа, - я словно прозрел.
* * * * *
Помню, был вечер. Я мыл полы в палате Ивана. Он молча лежал и смотрел в потолок. Он часто так лежал, и мне бывало скучновато с ним, порой томительно неловко. Рафидж вел себя по-другому - порывался вертеться, шевелился, но раны немилосердно сдерживали. Он водил своим большим черным, как у коня, глазом, словно старался больше, шире увидеть мир; кажется, потолок ему был ненавистен - торчит перед глазом!
- Все! - неожиданно произнес Иван, собрав на лбу кожу. - Я уже не могу терпеть боли. Мне хочется... умереть.
Он закрыл глаза, из-под синевато-красного, припухшего века выскользнула слеза.
Я молчал и просто не знал, как его утешить. Мне хотелось ему помочь, но чем, как? Сколько раз я призывал его терпеть! Но что слова здорового для страдающего от мук больного?
Меня иногда начинали раздражать и сердить его разговоры о смерти. "Почему Рафидж об этом не говорит? - порывался я резко спросить у Ивана. Он терпит и верит. У него тоже ранение груди, тоже образуются нагноения да еще сто ран. А ты стонешь, стонешь. Надоел!" Но я молчал, потому что не смел в таком тоне говорить с ним. Он часто задыхался, синел, и к нему сбегались врачи; в состоянии полу сознания кричал, что ему больно, больно, что его плохо лечат. Однажды, расплакавшись, потребовал, чтобы его умертвили.
В последние дни он стал часто вскрикивать, капризничать: то я не так "утку" ему подсунул, то неловко обтер мокрой тряпкой его полное вялое тело. Я отмалчивался, старался скорее все сделать и уйти.
- Помоги мне умереть, Сергей, - поймал он мою руку, но был настолько слаб, что его горячая, жидковато-пухлая ладонь упала на кровать. - Прошу! Я не хочу жить. Я устал, устал!
Он снова заплакал, но даже плакать уже не мог, потому что боли в груди жестоко о себе напоминали, давили всхлипы, и он мог только лишь поскуливать и морщиться.
- Успокойся, Ваня, нужно перетерпеть.
Неожиданно он громко вскрикнул, и его грудь стала биться в тяжелых конвульсивных вздохах.Замер и, осторожно дыша, тихонько вымолвил:
- Жить... жить хочу.
Его лицо стало быстро наливаться синеватой бледностью, и мне показалось - щеки, губы, подбородок будто бы растекались и расширялись. Он весь обмякал, вдавливаясь в постель. Я испугался, выбежал в коридор и крикнул медсестру. Она только взглянула на него и во весь дух кинулась за врачами. Пока их не было, я стоял возле Ивана. Я впервые видел, как из человека уходит жизнь, - тихо, дажекак-тоделикатнотихо, словно не желая причинить боль умирающему, потревожить его. Он лежал, не шелохнувшись, стал каким-то затаенным, и мне почудилось, что синевато-бледные губы обращались в кроткую улыбку. Полузакрытым глазом смотрел на меня, но в этом взгляде я уже не видел ни боли, ни страха, ни каприза, ни укора, лишь глубокий-глубокий покой. Я дотронулся до его руки - она оказалась прохладной.
В палату ворвалось человек пять. Они вкатили какой-то электрический аппарат. Меня подтолкнули к двери. Я медленно опустился на стул возле медсестринского столика. Через несколько минут из палаты вышли все пятеро врачей и молча побрели по коридору. Рядом со мной присела медсестра, вынула из шкафчика клеенчатую табличку с вязочками и написала: "Баранов Иван Ефремович. Умер 14 марта...".
"Боже, - подумал я, - как буднично и просто!"
Начальник отделения велел мне и еще одному парню унести тело Ивана в мертвецкую. За руки, за ноги мы положили его на носилки, закрыли простыней и подняли.
- У-ух, тяжелый, - с хохотцой сказал мой напарник.
Я угрюмо промолчал.
Мы принесли Ивана к небольшому темному дому, стоявшему за госпиталем, в саду у забора. Напарник отомкнул ржавый замок, отворил скрипучую, обитую потемневшим металлом дверь и включил свет. Мы увидели бетонную серую лестницу, уползавшую глубоко под землю. Там находилась единственная комнатка, пустая, сумрачная. Из предметов остался в памяти длинный, обшитый ярко-желтым пластиком стол; его солнечно-радостный цвет казался невыносимо нелепым. Пахло плесенью.
Мы положили на стол тело. Стали сразу подыматься наверх. Выключили свет. Я оглянулся - как там Иван? Его не было видно - стоял густой мрак. Со скрипом, переходящим в стон, закрылась дверь и скрежетнул в замке ключ. "Все! Буднично и просто".
Я побрел по саду. Напарник позвал меня в госпиталь, - я отмахнулся и шел, сам не зная, куда и зачем. Я неожиданно представил - меня сейчас несли в носилках, обо мне сказали "у-ух, тяжелый", меня сгрузили на стол и оставили в холодной темной комнате. У меня закружилось в голове, - я присел на скамейку. Осмотрелся: серый, с широкими щелями забор, голые кусты яблонь, серебристые лужицы, узкое облачное небо, на пригорке ютились двухэтажные дома, - совсем недавно все урюпкинское раздражало, сердило меня, а теперь казалось таким привлекательным, нужным, милым. Вспомнил, что через два дня должен вернуться в свой полк, в котором продолжится моя нелегкая служба, и я шепнул:
- Все выдержу, потому что я должен жить.
Вернулся в госпиталь, вошел к Рафиджу и - не увидел его в постели: он на одной ноге стоял возле окна. Весь в бинтах, без ноги, без руки, искромсанный, излатанный, однако - стоял. Повернул ко мне голову, махнул головой на вечернее с огоньками окно, слабо улыбнулся.
- Все будет хорошо, - сказал я, но в сердце стояла неодолимая горечь, которая не оставит меня до конца моих дней.
В ДОРОГЕ
1
Весной капитан Пономарев принял в свою роту целый взвод новобранцев. Как только пришли они из бани, с ребячливым, веселым шумом ввалившись на территорию части через узкую калитку КПП,ротный велел им выстроиться на плацу, а они нацелились в казарму, в тепло. Но капитан за двадцать два года службы уже был научен: если сразу не возьмешь солдата в руки, потом намучаешься с ним.
- Здравствуйте, товарищи солдаты, - медленно вымолвил капитан и подвигал бровями.
- Здравия желаем, товарищ капитан! - вразнобой прозвучали нестойкие голоса.
- Плохо. Будем учиться. Здравствуйте, товарищи солдаты.
Пять раз его подопечным пришлось поздороваться. Все замерзли, - моросил дождь, пробегал по серой шинельной стене строя холодный ветер. Некоторые солдаты дрожали.
"Надо погонять их по плацу. Для порядку, - подумал капитан Пономарев. И согреются. И поумнеют".
- Ать-два, левой! Петров, выше ногу. Хорошо. Горохов, четче шаг. Ать-два, левой! Кру-у-гом! - командовал он.
Проглянуло солнце, и капитану стало весело.
- Выше ногу, рядовой Салов! - сделал он замечание низкорослому, но крепкому метису-тофу, подставляя лицо солнцу и наслаждаясь теплом, но притворяясь перед подчиненными, что его интересует только строевая подготовка. Салов сердито, быстро взглянул на командира и что-то невнятно сказал. Он стал поднимать ногу ниже, вроде бы с неохотой выполнять команды.
- Рядовой Салов, засыпаешь на ходу. Может, подушку подать? - пошутил капитан.
Солдаты засмеялись, а Салов покраснел и выкрикнул:
- Я хожу нормально. Кому не нравится - пусть не смотрит.
- Рота, стой! На-ле-ву! Смирно! Рядовой Салов, выйти из строя.
Солдат медленно вышел, но стал смирно, как того требует устав .
- За пререкания и разговоры в строю объявляю наряд вне очереди.
Капитан подождал ответа, но Салов, склонив смуглую голову, вызывающе, тяжело молчал.
- Вам не ясен приказ? - сухо спросил капитан, которого сердила независимость солдата.