- Н-да, старина, рассудил ты, - посмеялся Иван, но не сердито и не зло. Задумался, помолчал. - Слушаешь тебя - умно сказано, а как копнешь твои мыслишь - глупость видишь. Что же ты, старый, сравнил человека с коровой и деревом? Нехорошо. Обидно! С коровой нас рядом поставил. Григорий, тебе обидно?
Скотник издал неясный звук и, кажется, не понимая разговора, смотрел на стакан. Ему хотелось еще выпить. Пелифанов досадливо махнул рукой на Григория и обратился к Сухотину:
- Что же, дед, выходит, по-твоему, мы, люди, не выше коровы и дерева?
- Кто выше, а кто, милок, и ниже.
- Вот как! Я, к примеру, как - выше или ниже?
- А зачем мне тебе напрямую отвечать? Сам ответь: дай корове водки вот тебе и ответ будет.
- Глупый ты, старик, глупый, как вот эти коровы, - покраснел и с вызовом посмотрел на Сухотина электрик. - Человека сравниваешь с коровой! Че-ло-ве-ка! Не зря, поди, ты не люб нам: не уважаешь че-ло-ве-ка!
- Врешь! - привстал старик и сверху посмотрел на электрика. - Уважаю, но не того, паря, которого и с коровой жалко сравнить.
- Битый ты, дед Иван, - сказал Пелифанов, - и если я тебе вдарю совсем загнешься. Живи! Но не мешай нам жить. Понял?
Пелифанов выглядел грозным, но старик уже давно никого не боялся: ему в жизни так часто доставалось, что притупился в нем или умер - раньше старика - страх.
- Понял, - ответил он тихо и, казалось, равнодушно.
- Ты, дед, как-то хитро сказал - будто другое понял.
- И то понял, и другое, мил челове, понял.
- Хм, чего это другое?
- А то, сынок, что с коровами мне, поди, лучше будет, чем с тобой. Пойду к ним спать. Бывайте!
- Ишь ты! Не, точно, Гришка, я сказал, что не зазря деда Ивана всю жизнь колошматили: было и есть за что. Наливай! Вмажем да на боковую завалимся.
Так и сделали - выпили и спать легли.
Старик ближе к коровам лег: "Нехорошо мне рядом с людями, с такими. Не понимают и не принимаютони меня, не понимаю и не принимаю сердцем я их".
Вспомнил свою гору, избу и собаку Полкана, который, наверное, волнуется - куда же хозяин запропастился? Вспомнил старик, и хорошо ему стало, будто посреди ночи взошло солнце. В стойлах, загонах сопели коровы, косили перламутровые глаза на незнакомого человека, который шептал им:
- Что, коровушки, не спится? Какие думы вас беспокоят? Наверное, вспоминаются летние пастбища, трава. И меня, родимые, тревожат мысли: как так вышло, что люди невзлюбили меня. Знаю - упрямый я!Жил бы себе как все поди, сказали бы вы, ежели говорить умели бы. Вот ведь какая штука - не могу жить как все. Не могу и не хочу, так-то!
Коровы жевали сено, мотали своими большими головами и сочувственно-влажно смотрели в глаза старика, будто понимали его.
Ему хотелось скорее попасть к жене, Ольге Федоровне; страшно болела голова, а до дома идти километра два.
7
Иван Степанович, испугавшись и вздрогнув, проснулся от крика: Екатерина Пелифанова, наконец, к утру нашла своего пропавшего мужа.
- Ах, ты, чертополох! Чтобы ты лопнул от водки, ирод! Дрыхнешь? Нажрался? И в ус не дуешь? Я, как дура набитая, убиваюсь по всему Новопашенному разыскиваю, а он спит. Думала, не замерз ли где в снегу... а он, кровопивец... последние деньги пропивает... семья живет впроголодь... кричала, заводясь, женщина, красная, со сбившимся на плечи платком, и больно тыкала граблямив бока и живот неохотно сползавшего с нагретого сена мужа.
Иван протер глаза, вырвал у жены грабли и закинул в стойло.
- Цыц, баба, - срачно взглянул он на жену красными сонными глазами. Пил и буду пить, ты мне не указ.
- А дедей, изверг, кто будет кормить-поить? Я, что ли, баба, а?
С перебранкой, которой не виделось конца во всей их жизни, муж и жена вышли на улицу, и покатились их голоса по деревне.
Выбрал и Сухотин на свежий воздух. Глубоко вздохнул, внимательно посмотрел на горящую в распадке луну, послушал азартный собачий лай и хриплое кукареканье петухов, потопал на месте по молодому хрусткому снегу и подумал: " А как разумно устроено все в небесах и на земле. Красота, куда ни посмотришь. Но не вбирает человек в свое сердце небесную и земную красоту. Плохо, пакостно живет. Собака брешет для дела, а человек зачем же на человека лает? Жить бы и жить людям в ладу и добре на этой радостной земле, в родимом Новопашенном, ан нет!.. А я хотел, хочу и буду хотеть до скончания дней моих по законам неба и земли жить... потому и чужак я имя".
Произнес Иван Степанович слово чужак и стало ему обидно:
- Не правы они, не правы!
Старик печально вздохнул и пошел по сумрачной, но просыпающейся деревне к своему дому, к жене. "Надо проведать. Как она там? Да и сын Николай, поди, приехал на выходные, и внук гостит у старухи - соскучился я по ним, давненько не видел".
8
Иван Степанович увидел блеклый огонек в стайке - видимо, Ольга Федоровна кормила свинью и козу. Ворота оказались на засове, стучать - не дело, можно в такую рань разбудить всех домашних и соседей. Иван Степанович пролез через дыры в заборах, прошел к своему дому огородами и тихонько постучался в стайку.
- Кто там? - тревожно спросила Ольга Федоровна и высунула из-за двери свое маленькое морщинистое, но такое родное и дорогое Ивану Степановичу лицо. - У-у, ты, что ли, Иван? - искренне удивилась она.
- Ага, - ответил старик, протискиваясь в стайку через узкие и обмерзшие понизу двери. - Что, Олюшка, кормишь архаровцев? - спросил он о козе и свинье.
- Ага, - ответила жена, присаживаясь на перевернутое вверх дном ведро и прижмуриваясь на мужа в тусклом свете лампочки, с лета засиженной мухами.
Приехавший из города сын собирался сердито, решительно поговорить с отцом: мол, хватит чудить, и мать знала, что Николай будет резко говорить, не жалея отца. Надо как-то подготовить мужа, и она осторожно начала:
- Отощавший, что ли, какой-то? Все думал, поди, день и ночь напролет, а мысль, Ваня, что пиявка: сосет кровушку из сердца. Кто не думает - толстый, что боров, вон, как Васька, - махнула она головой на большого поросенка, увлеченно поедавшего картофельное варево.
- Душу, Ольга, мысль не съест, - ответил старик, присаживаясь рядом с женой на другое перевернутое ведро. - А тело наше, кости да мякоть дряхлые, чего уж жалеть: помрем - все одно сгниет. А душа, кто знает, может, и улетит куда.
- Вот-вот, от людей ты уже улетел на свою гору, теперь и душой норовишь от нас сигануть? - лукаво улыбалась Ольга Федоровна.
- От людей, Ольга, никуда не улизнешь, как не исхитряйся, - говорил старик и тайком любовался женой: старая она, морщинистая и сухая, а все любима им. В радость ему видеть ее. - Толку-то, что ушел я от людей на гору, все равно надо спускаться, хотя бы даже за водой или продуктами.
- Вот и ладненько, - ласково улыбалась Ольга Федоровна, гладя руку старика, - и спускайся, Ваня, навсегда в Новопашенный: зачем шалоболиться? Все равно все пути ведут к людям.
- Нет, Олюшка, - накрыл Иван Степанович своей ладонью руку жены, - не хочу к людям: плохо мнерядом с ними. Издали, понимаешь ли, спокойнее и мне, и всем.
Промолчала жена на твердые слова мужа, знала: сказал Иван Степанович так тому и бывать. Вспомнилось ей, как навсегда уходил он из дома на гору, и ласково подумала о муже: "Спасибо, Господи, что дал Ты мне его. - И взгрустнулось Ольге Федоровне: - Как порой несправедливы, жестоки друг к другу бывают люди! Нехорошо когда-то обошлись с Иваномодносельчане. А что он хотел? Только одного - чтобы хорошо всем жилось в Новопашенном. Пошел к людям с правдой, а они ему ответили злом".
История была такая: видел Иван Степанович, что плохо живет колхоз, воруют с ферм, с полей и пасек новопашенцы все, до чего слабый догляд. По осени пшеницы и овощей гектарами хоронил снег. Механизаторы пьянствовали, ломали технику, потом в простоях все тоже было - пьяство. На собраниях Сухотин, работавший кладовщиком, ругал земляков, председателю Коростылину в глаза говорил:
- Не хозяин ты, Алексей Федорович: только о своем личном дворе заботишься, все в него тащишь...
Мрачно отмалчивался Алексей Федорович.