- Зачем хвалиться? - с равнодушием в лице и голосе возразил сын, и старику показалось, что он сказал зевая, с ломотой в скулах. - Элитная школа, что еще?
- Слышишь, дед, элитная! - выставил Николай перед лицом Ивана Степановича палец, как бы начинаяподсчитывать достоинства своего образа жизни, достижения. - Александра сразу готовят в университет, - так-то!
- Не хвались, - сонно произнес Александр и ушел в свою комнату.
- Еще будешь указывать взрослым! Сейчас проверю дневник, - сказал Николай Иванович. Отцу шепнул: - Он у нас хороший парень. ты не смотри, что мы немножко цапаемся. Дружно живем. И Дениска у меня хороший. Ушел на занятия в танцевальный ансамбль. Гордись, батя, - твой внук метит в университет, а потом. глядишь, и в академию угодит, попрет по должностям, в науках или бизнесе, так-то!
Старик вздохнул:
- Дай-то Бог.
Сын подтолкнул отца к кухне:
- Пойдем перекусим. Людмилочка, у тебя готово?
"Хоть ласковым вырос", - подумал старик, но ему стало совестливо перед самим собой, будто этим "хоть" отказывал сыну в других достоинствах.
Людмила пригласила всех к столу. Николай Иванович откупорил бутылку "Перцовки", но отец решительно отказался пить.
- Во - по-сухотински! - гордо сказал Николай Иванович, пряча бутылку в холодильник. И обратился к Александру, неестествено-вяло водившего вилкой по сковородке с жареной картошкой: - Наматывай на ус, молодое поколение.
Александр усмехнулся и сказал, ни на кого не взглянув:
- Кто не курит и не пьет, тот здоровенький помрет.
Николай Иванович увидел вздрогнувшую бровь отца, его сжатые губы и услышал его хотя и тихий, но ясно окрашенный вздох досады и страдания. Старик уже умел страдать только молча, как, наверное, страдают деревья и камни.
Николай Иванович побагровел и сердито сказал сыну:
- Дневник посмотрю. Не дай боже двоек нахватался - всыплю. Ешь и - за уроки, понял?
- Слушаюсь, - игриво-бодро ответил Александр.
И старик ниже склонил свою седую жалкую голову. Он понял, что его сын Николай и его внук Александр находятся во вражде. У него стало жечь в сердце. Но еще больнее было старику понять, что он, уже не сильный духом и телом человек, не сможет помочь им - не сможет умягчить сердца родных людей, чтобы жилось им на земле в радость, в веселие.
За столом молчали, и молчание становилось неловким. Николай Иванович прикусил губу, мучимый противоречивыми чувствами. Потом достал из холодильника вскрытую "Перцовку" и немного выпил.
Людмила была женщина простая и ясно не поняла, что произошло с мужчинами - один насупился и молчал, а другой пил и тоже молчал. Она не знала, как себя вести, что говорить; она робела смолоду перед свекром и не понимала, что являлось для него хорошим, а что плохим.
- Вы, Иван Степанович, кушайте что-нибудь - с дороги ведь, - робко сказала Людмила.
Старик поднял на невестку глаза, и она увидела в них слезы. Беспомощно посмотрела на мужа и боялась еще раз взглянуть на свекра.
- Это, ребята, у меня так, - вымолвил старик, - от старости чего-то мокнут глаза. Как у бабы, - улыбнулся он.- Слышь, Николай, ты меня поутру домой утартал бы, что ли: тоскливо мне в городе, да и пес Полкан сидит голодом, - совсем я запамятовал о нем, когда уезжал. Увезешь, а?
- Угу, батя.
И все были рады такого обороту.
12
- Пожа-а-ар! - летела по Новопашенному страшная, рассыпавшаяся по улицам и заулкам яркими искрами новость.
Иван Степанович жил в своих мыслях и ему по-стариковски наивно и правдоподобно померещилось, что о пожаре он только лишь подумал. Он все сидел на корточках над сломанными санями, так и не начал ремонтировать, думал о сыне, и неожиданно мысль повернулась к пожару.
- Вот так-так: а что у Кольки горело? - привстал он и выглянул через дверной проем на улицу. - Дача, что ли? Да нет, поди ж ты, ничего у него не горело. А почему я вдруг о пожаре подумал? Да так мне стало боязно, - будто в самом деле у сына что-то сгорело. Не дай Боже. Ему и так худо живется на свете, а тут еще пожар случился бы... У-у, солнце разошлось! Хороший денек, братцы вы мои, - разговаривал сам с собой старик. - Не надо пожаров, не надо ни твари, ни человеку горя - радуйся, радуйся солнцу, окунайся с головой в жизнь.
И так стало легко, игриво старику, что не удержался и вышел на свет.
Белые прозрачные облака плыли и клубились над Новопашенным, голубой сок неба сочился на его кипенные сголуба улицы, поля и леса. Вся новопашенская долина блистала, нежилась и купалась в несшихся из-под облаков лучах ослепительно вспыхивавшего солнца. Облака плыли медленно и томно, будто дремали в тихом и теплом небе. Сопки горели белым пламенем снега. Старик жмурился, но улыбался.
- Пожар, люди, пожар! - как бритвой, полоснуло по слуху старика, и ему померещилось, что голову обдало кипятком. Только сейчас он осознал, что где-то случился пожар, что где-то нагрянула беда.
- Ах, ты, горе горькое! - взмахнул он руками и припадающей трусцой старого, больного человека побежал через двор на улицу. Посмотрел в разные стороны, но не увидел огня и дыма. Мальчик бежал и радостно, ликующе кричал:
- Пожа-ар!
Иван Степанович поймал его за рукав телогрейки и строго сказал:
- Ты зачем, оглашенный, трезвонишь: какой такой пожар? Где твои ошалелые глаза увидели огонь? Нашлепаю по мягкому месту, будешь знать, как баламутить людей.
- Во-он, дедушка! - рукавицей указал мальчик в сторону горы.
- Что "вон"? - вмиг похолодело сердце старика, и не сказал он, а невнятно пропел отвердевшими губами.
Разжались онемевшие пальцы старика - побежал освободившийся мальчик. Иван Степанович не мог взглянуть на свою гору - страх, казалось, окаменил его. Ни о чем не думалось - только страх стал его телом, мыслью и душой. Каким-то невероятным напряжением воли он смог приподнять глаза и увидеть, понять, осознать - дымит его избушка. Пламя поднялось уже высоко и вздувался черный, копотный дым.
- Батюшки! - охнул старик и сорвался с места, напрочь забыл, что бегать ему с болезнями сердца и почек нельзя, смертельно опасно.
Споткнулся о корягу - упал, больно ударился, вскочил, но ни глазами, ни сердцем не видел, не чуял.
Бежал, бежал.
Свернув к полю, подскользнулся и покатился в овраг. Крутило его по крутому склону. Потом карабкался к дороге, к своей тропе, бежавшей к подошве горы. Погибал его дом, но, понимал, горело не просто строение, которому и так давно пора было развалиться от ветхости и старости, а словно бы сгорала надежда старика - надежда на то, что он где-то может укрыться от тех людей, которые не понимали его, не принимали таким, каким он был сотворен и во что вызрел за всю свою долгую жизнь, может укрыться от того мира, который он не мог, даже здесь в маленьком, немноголюдном Новопашенном, хотя бы чуточку поправить к лучшему, справедливому, чистому.
Неумолимое видел старик - его надежда горела, укрытие гибло. Однако жизнь приучила Ивана Степановича к борьбе. Борьба стала его духовным инстинктом. Но сколько капель силы оставалось в его тщедушном теле, чтобы продолжать борьбу? Одна, две?
- Не-ет, братцы! - хрипло говорил старик, выкатываясь из рытвины на ровную снежную бровку поля, горячо дыша. - Еще могу, ещ-ще меня держат и несут ноги!
И уже не бежал старик, а ковылял своими худыми ногами по вязкому снегу, который, представлялось, хватал его ступни и голени, тянул к земле, пониже. Но старик был упрямым, он хотел спасти свою избу, - отчаянно боролся с противным, постылым снегом.
Потом тяжело забирался в гору, скользил, падал, иссек колени и пальцы острыми камнями и колючками веток. И молодыми ногами резво не взбежать на эту крутую гору, а старику остается только ползти. Но не полз он, - откуда силы взялись в его разрушавшемся от старости теле? Если не скользил бы, то только перебежками от куста к кусту взбирался бы; но скользили ноги по снегу и грязи, а потому приходилось старику идти, склонившись, - и похож он был на разорванное колесо, и какая-то неведомая сила выкатывала его на макушку.
Выпрямился Иван Степанович шагах в ста от своей избы, увидел рухнувшую крышу и черные, обвитые огнем стены. Понял - поздно. Все, нет дома, хоть прокляни весь свет, а дома уже нет как нет!
Неожиданно слабость подсекла колени старика, словно приглашая присесть, отдохнуть. Он повалился на снег, охнул - по сердцу прошла острая боль. Открылся рот - то ли старик что-то хотел сказать, то ли хватал воздух. Кто-то жарко и влажно лизнул губы; не сразу Иван Степанович понял, что к нему подбежал сорвавшийся с цепи Полкан, который прыгал, повизгивал, лизал лицо и руки хозяина.