Скотник Григорий Новиков замахнулся на собаку длинной палкой и ударил по спине. Полкан клацнул зубами и, жалобно скуля, прилег возле хозяина, понял, видимо, что против человека не пойдешь, будь что будет. Григорий подхватил собаку за задние лапы, раскрутился с ним и крикнул:
- Разбегайся, честной народ! - и далеко откинул Полкана, который притих в снегу.
Над Иваном Степановичем склонились тяжело, жарко дышавшие люди - его односельчане, его враги и друзья, его сын Николай и внук Александр. Новиков нервными пальцами расстегивал на старике рубашку, но у него не получалось. Иван Пелифанов оттолкнул скотника и крикнул:
- Разрывай, дурила! Задыхается дед Иван. А ну уйди! - И располосовал на груди старика рубашку - ягодами посыпались на снег пуговицы.
Люди стояли растерянными - толком не знали, что делать, как помочь умиравшему Ивану Степановичу. Новиков хрипел:
- Качай грудь у деда Ивана - помирает мужик! Спасайте!
- Что, идол, орешь? - за круг людей отодвинула Григория грозная, полная Галина Селиванова. - Нести надо Ивана Степановича вниз. Берем да полегоньку понесем. Ну!
Сухотин очнулся, открыл тяжелые влажные глаза и, словно сквозь туман, увидел земляков:
- А-а, тут вы. Думал, не поможете, а - вон что. Спасибо. Изба что, все? Пожар кончился? Дайте гляну на прощание - верно, не свидимся больше.
Расступились новопашенцы, сын бережно приподнял голову отца. Глянул старик и крепко - на сколько мог - зажмурился. Избы уже не было, а лежали на черной земле черные останки, как кости. Еще дымили и тлели обугленные доски и бревна, торчала, как ствол дерева без кроны, печная труба и дымила. Иван Степанович застонал.
- Что ты, отец? - шепнул сын старику. - Теперь уже все - не вернешь. Не надо горевать.
- Ты, Николай, подпалил? - тихо спросил отец у сына. - Скажи честно все пойму.
- Что ты, отец... - растерялся Николай Иванович и отвел глаза.
- Не он, дед Иван, - склонился над стариком Новиков. - А вон тот охломон, Витька Потапов. Иди сюда! - строго велел он низкорослому подростку, который плакал поодаль.
Подросток с покорно склоненной головой подошел на зов и заплакал жалостливо и громко.
Григорий строго сказал:
- Смотри нам в глаза и говори: ты подпалил? Ну! Не нюнь!
Но он стал плакать громче, ожесточенно тер глаза кулаками и не отвечал.
- У-у, молчишь. Сегодня отец с тебя шкуру сдерет, - замахнулся на Витьку скотник, но не ударил, лишь по затылку скользнул ладонью и скинул на снег шапку. - Коли молчишь, так я расскажу. Увидел я, дед Иван, пожар на горе и скачками прибежал сюда. А на меня с крутизны, вон той, что за березняком, этот обомот катится. Схватил я его за шиворот... Я хотя и пьяница горький, а голова у меня варит! - подмигнул он собравшимся. - Мне следователем работать бы, а не скотником... ну, да ладно!
- Ты, Григорий, умный мужик, я знаю, - сказал ему Иван Степанович тусклым голосом, пытаясь подмигнуть. - Ты еще сможешь взять себя в руки какие твои годы!
- Да, дед Иван, надо пожить по-человечески - всю водку все равно не перепьешь... Ну, так вот: сцапал я этого сорванца за воротник, так прямиком в лоб сказал, видит Бог, что наугад: "Ты поджег? Говри, а то буду бить!" Вот удивился я, когда он занюнил: "Я, дядя Гриша, поджег". Что да как, спрашиваю у него. А вот как: шарамыжничал возле Новопашенного да набрел на избушку. Стук в оконце - молчок. Только пес брешет. Подождал, осмотрелся - ни души. Выдавил стекло да нырнул внутрь. То да се, а потом ухватился за керосиновую лампу, - хорошая игрушка. Нечаянно опрокинул, керосин разлился по столу и полу, а в руках - зажженная спичка. Ка-ак полыхнуло. Руки опалил, но выпрыгнул в окно. С испугу не туда рванул, поблудил по лесу. Потом выбрался на откос и - прямиком в мои руки.
Старик попросил, чтобы к нему подвели подростка. Слабой дрожащей рукой нашел в кармане карамель в фантике.
- На, дружок, - протянул Витьке, который тер глаза кулаком и мучительно-неестественно плакал; увидел конфету - замолчал. Иван Степанович шепнул, задыхаясь: - Прости, малец, другого гостинца нету. Возьми, что ли. А избу спалил - спасибо, родимый: давно было пора. Понять я не мог своими засохшими мозгами, что помеха она мне. От людей, как заяц, бежал, а Бог, видишь ли, по-своему постановил: с людями мыкался всю жизнь, с людями рядом и помирай. И нечего чудить... правильно, Коля? Вот сейчас до чего додумался. Э-э, что уж там, честно скажу,люди добрые: давно и сильно хотел к вам, поближе, да сердце сопротивлялось. А вот глядите - судьба подмогла...
Старик сказал много - устал. Смотрел в ясное, нежно-розовое, как лицо младенца, небо, и чудилось ему радостное - поднимается он, как на облаке, к небу. И уже не видит людей. Ласковая синева укутывает его.
- Хорошо как, ах, ты Боже мой!
- Помираю, люди, поди... - то ли сказал, то ли подумал он и увидел выглядывавшего из-за облака Васю Куролесова.
Люди бережно несли на руках старика. Кто-то говорил, что дышит, кто-то осторожно шептал соседу по плечу: помер. Но все вдруг, словно по чьему-то велению, поняли и почувствовали, что любят они своего докучливого правдолюбца; и подумалось всем, может быть даже разом: "Как же без него будем жить, кто по зажиревшей совести смелее и вернее всех плесканет холодными, но отрезвляющими словами правды? Не всякий мог, а Степаныч мог! Кто теперь первым выйдет на дорогу, не жалея своей жизни, чтобы остановить супостата, едущего убивать любимый сосновый бор? Кто теперь не испугается силача, богатея председателя и скажет ему: прочь, злыдень?! Неужели некому? Неужели гнить Новопашенному в своих извечных пороках, а лекарь умер и не бывать другому?"
Чистые и порочные шли рядом с умершим или умирающим стариком, хмельные и трезвые, старые и молодые, но все они были новопашенцами, в которых горели, хотя и маленькие, капли разбившейся о них, людскую скалу, души старика. Они сейчас ясно почувствовали горящие осколки чужой, но все же родной для них души.
Люди брели по вязкому, мешавшему продвигаться снегу; им было тяжело, неудобно спускаться со стариком с горы, но они понимали, что ничего лучше уже не могут для него сделать. Лишь только каким-то чудом тоже взобравшаяся на гору старая, иссохшая Фекла услужливо поддерживала свалившуюся к снегу легкую руку старика.
Люди молча, скорбно спускались к Новопашенному.
А старик тем временем нежданно-негаданно встретился с Васей Куролесовым.
- Здорово, Василек, - сказал он ему. - Как живешь?
- Я и тута, Ваня, летаю. Хочешь попробовать? - откликнулся Вася, все такой же молодой, как много лет назад, все такой же кучерявый, словно барашек, все с такой же умилявшей односельчан глубокой задумчивостью в прекрасных томных глазах ангела или ребенка.
- Хочу! - вскрикнул Иван Степанович, и в грудизаиграло то давнишнее, тайно жившее в нем детское желание полета. - Неси крылья!
- А не забоишься? - посмеивался мягкими губами Вася.
- Ты трусил, когда сиганул с горы?
- Я чуял, что разобьюсь, да все одно - полетел, - наивно моргали пушистые светящиеся ресницы Васи.
Иван Степанович задумался и с прищуром недоверия посмотрел на собеседника:
- Погоди, погоди, это как же: чуял, что расшибешься, а все же полетел? Чудно. Какая же тебя лихоманка понесла с горы?
- А та, которая тебя никогда не понесет.
- Так-так-так, выкладывай! - заострился взгляд Ивана Степановича.
- Что же выкладывать? Сам, Ваня, понимаешь, - грустно и серьезно, неожиданно как будто повзрослел, сказал Вася. - Ходит человек по земле жизнь по порядку идет, хотя случаются несчастия, беды, болезни. Но чуть оторвался от земли, от людей, к птицам да Богу - так и пошло-поехало: страшно ему, не по себе, неуютно. Не его, Ваня, стихия. С людями ему жить! Вот какой закон.
- Почему же ты не по-человечьи поступил: нате вам - полетел?! Выкладывай!
- Глупый был. Так-то!
И лоб Васи рассекла хмурая морщина мудреца.
- Ну, брат ты мой, - усмехнулся Иван Степанович. - А я, Вася, всю жизнь мечтал: вот, думаю, как взмахну над Новопашенным, над всеми его грехами и гадостями.
- Глупый и ты, Ваня, - прервал Ивана Степановича совсем, оказывается, взрослый и крепкий умом Вася, такой, каким не помнил и не знал его старик. Зачем полетишь? Что-то доказать людям? Одно докажешь: что гордый ты и глупый. Так-то! И на горе ты жил - все равно что летел. Не с людями был, горе и радость с ними не делил и - упал, как и я же, - грустно, глубоко вздохнул Куролесов.
Так растерялся старик, что ни одного слова произнести не мог, - не шло ни слово возражения, ни слово защиты. "Надо же такому быть, - подумал старик, - даже Вася, мечтатель и безрассудный летун Вася, которому я так всю жизнь завидовал, и тот осудил меня: мол, гордый, что полез на гору!" Нахмурился старик, тоскою налилось сердце.
- Зачем грустишь? - спросил Вася.