- А вот и не найдут. Уедешь потихоньку ночью - и через неделю забудут про тебя. Отыщут себе другого колдуна для расправы.
- Как? Куда я уеду? Поймают на первой же заставе.
- Слушай меня... Слушай, Степан, внимательно. Помнишь, два дня назад мы отправляли Кара Бешмета с посланием от великого князя в Крым, к Менгли-Гирею?
- Ну?
- Когда приставы явились, я им сказал, что Кара Бешмет взял тебя с собой толмачом. Что он турецкого не знает, а при дворе Менгли-Гирея сейчас полно турок. И что если подьячий Бородин так уж нужен, придется кому-то ехать за ним в Крым. Мол, ты уехал еще до их прихода. Поэтому не подведи меня - отправляйся сразу вдогонку за посольством. Моя лодка тебя довезет до Бронниц. Это верст сорок вниз по Москве-реке. Слыхал про тамошних кузнецов? Делают лучшую броню, крепости необычайной. Кара Бешмету велено там задержаться на несколько дней, отобрать и купить шлемы и кольчуги для хана и его телохранителей. Ты как раз поспеешь. Вот тебе подорожная грамота, помеченная вчерашним числом. Вот деньги. Лишнего не бери с собой, Кара Бешмет тебе все даст. Вот письмо для него. Только больше никому не говори про наш сговор, понял?
- Но как же я?.. А жена, сын?.. Что я жене скажу?
- Так и скажешь: срочное и тайное поручение от великого князя. Когда вернешься - не знаешь. Может, через полгода, может, через год. Деньги я ей буду выплачивать за тебя все время, об этом не тревожься. Все понял? Иди, собирайся. Жду тебя в лодке.
- Федор Кузьмич... Благодетель... Избавитель мой... Как же я?.. Чем, когда смогу?.. Век буду служить вам верой и правдой...
- Ах, Степан, Степан... Думаешь, я только для тебя стараюсь? Это я и свою шкуру пытаюсь спасти.
- Как это?
- Ты полагаешь, что это за тобой неведомые злыдни затеяли охоту?
- А за кем же?
- Уверен, что за твоим начальником. То бишь за мной. Знают, что прямую клевету про меня великий князь и слушать не станет. Я у него весь на виду. А вот зацепить моего приказного, да притащить в пыточную, да задать ему вопрос: "Научал ли тебя твой начальник, Федор Курицын, злым колдовством погубить плод в чреве княгини Елены Стефановны?.. Нет?.. А ну-ка, вгоните ему раскаленный гвоздь под ноготь, освежите память..." На втором, на третьем гвозде все подтвердишь, что от тебя потребуют.
- С нами крестная сила!.. Святые угодники... Господи, пронеси чашу сию...
- Ступай, только быстро. Жду тебя на берегу через полчаса. И полушубок возьми. Ночи уже холодные.
Досточтимый брат, я не стану описывать Вам испуг и слезы моей жены Людмилы. Обладая ярким воображением, Вы легко можете представить себе, что должна была испытать женщина, которую будят среди ночи и говорят, что муж должен покинуть ее. Особенно женщина, которой уже довелось потерять первого мужа и сына.
Я солгал ей, сказав, что уезжаю на два-три месяца. Она прижималась щекой к моей груди, обнимала и, глотая слезы, повторяла только одно: "Буду ждать живого... Буду ждать живого..." Я поцеловал ее, поцеловал спящего сына и покинул дом родной - на сколько дней, месяцев, лет? То ведомо одному лишь Господу и ангелам Его.
Дальше все прошло гладко, как было задумано Федором Курицыным. Мы достигли Бронниц уже к вечеру следующего дня. Лодочники были немного-словны, видимо, им было приказано не спрашивать, кого они везут и с какой целью. Московское посольство кончало отбор и закупку доспехов для крымского хана. Кара Бешмет обнял меня и с двух слов понял, что произошло, устроил постель для меня в своей горнице на постоялом дворе. Наутро мы поплыли дальше, на трех больших ладьях. Достигли Коломны, где Москва впадает в Оку, и поднялись по Оке до Тарусы.
Реки остаются до сих пор главными путями сообщения в Московии. Только короткий участок пути нам предстоит проделать посуху: от Тарусы до Епифани. Там мы снова погрузимся на ладьи и поплывем вниз по Дону до самого Азова и дальше морем до Кафы, где нас будут встречать воины Менгли-Гирея, чтобы проводить к своему повелителю.
Любезный брат, вспоминаю, что в одном письме Вы написали, что завидуете многообразию моей жизни и обилию путешествий, выпавших на мою долю. Увы, не вольной птицей, выбирающей свой путь, довелось мне носиться по нашей грешной земле, а как осеннему листу, влекомому непредсказуемым ветром. Не исключено, что при других обстоятельствах я с радостью предвкушал бы возможность оказаться на берегах Черного моря, овеянных такими легендами, населенных призраками древних героев и путешественников. Но когда судьба вдруг налетает на тебя, как холодный сентябрьский шквал, отрывает от дома и семьи, под страхом неминуемой гибели гонит в неведомые дали - о, поверьте: тут нечему завидовать.
Если обстоятельства позволят, я постараюсь в Крыму продолжить свои отчеты и сохранить до возвращения в Москву, откуда смогу переправить их Вам. Нравы и обычаи татарского племени еще не были достаточно изучены изнутри и описаны беспристрастным наблюдателем. Допускаю, что здесь может открыться широкое поле для усилий любознательного ума, радостное прикосновение к неизвестным дотоле причудам венца Творения. Но на сегодняшний день я не нахожу в душе ничего, кроме грусти, тоски, страха и глубочайшей обиды на судьбу и людей.
Если мне причитаются какие-то деньги за прошлые труды, очень прошу Вас изыскать возможность переправить их моей жене Людмиле. Лучше посылать их отцу Денису в Архангельский собор, а не на Посольский приказ, где мое имя хотелось бы задернуть пеленой забвения.
Прощаясь с Вами, досточтимый брат, хочу перефразировать римских гладиаторов на арене цирка: "Идущий навстречу Неведомому приветствует тебя!"
С благословением и молитвами,
С. Б.-Ч.
Эстонский дневник
Господи, Боже мой - Святый, Всесильный, Всевидящий!
Верую в воскресение из мертвых. Верю, что воскресишь нас в день Последнего суда и воздашь каждому по грехам его, по страданиям, по вере его.
Плывут перед моим взором картины Суда, вижу праведников, поднимающихся на небеса, вижу грешников, идущих в ад. Вижу грозного Судию и ангелов и огненный хвост кометы на черном небе.
Чего не вижу - какими Ты воскресишь нас? Молодыми, полными сил, или одряхлевшими стариками на пороге смерти? Суду должна подлежать вся жизнь человека - это я понимаю. Наверное, будет много таких, кто в старости искупил добродетельной жизнью грехи юности. Но если не смог, не сумел, не успел? Неужели Ты воссоздашь эти одряхлевшие кости, засунешь в мешок из морщинистой кожи, наполнишь старческими хворобами только для того, чтобы отправить это жалкое существо в ад? За злодейства, совершенные когда-то крепким румяным молодчиком?
И еще одно смущает мне душу. Дано ли нам будет свидетельствовать друг против друга? Все наши дела Тебе известны и так - это я понимаю. Но ведь мы умеем мучить друг друга не только злыми делами. Мы умеем пугать, унижать, оскорблять, издеваться, лишать надежды - одними только словами, а порой даже и молчанием. Дано ли мне будет рассказать, как корчилась моя душа под бичом страха, кипятком унижений, морозом одиночества, топором разлуки? О, дай, дай мне прокричать обо всем этом моим гонителям! И дай услышать Твой приговор им!
Услышав его, я буду готов принять свой приговор с той же верой и любовью к Тебе, с которой прожил всю свою жизнь.
Аминь!
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Сыну моему, Павлу Степановичу Бородину,
из Вильнюса, в лето 1496 года
Дорогой и любезный сын!
Когда полтора года назад княжна Елена Иоанновна, сосватанная за великого князя Литовского Александра, уезжала в Вильнюс и упросила своего батюшку включить меня в свою свиту, она уверила его - да и меня тоже, - что это лишь на два-три месяца, чтобы помочь ей освоиться на новом месте, среди чужих людей. Но потом каждый раз, когда я - во время наших занятий литовским языком - заговаривал с нею о моем возвращении из Вильнюса в Москву, она умоляла меня отсрочить отъезд, говорила о том, как мало вокруг нее людей, которым она может доверять, как трудно ей оставаться и послушной дочерью, и послушной женой, когда между Литвой и Россией все нет и нет настоящего замирения. Я поддавался ее просьбам - и наша разлука с тобой опять растянулась на тягостно долгий срок.
Но теперь настало время для меня оставить свиту великой княгини Литовской.
Это письмо будет вручено тебе не раньше, чем через пять лет, когда тебе исполнится восемнадцать. Его сохранит для тебя мой литовский друг, настоятель монастыря, Владислав Ольгирдис. Но написать его я должен сейчас, ибо не знаю, будет ли у меня впереди другая возможность. В ближайшие два дня я должен принять важное решение, которое определит мою судьбу.
Неделю назад сюда, в Вильнюс, прибыло посольство из Москвы. Великий князь Иван Васильевич прислал большие послания своему зятю, литовскому великому князю Александру, своей дочери, княгине Елене Иоанновне, а также всевозможные распоряжения московским слугам и придворным, которые были приставлены к невесте-княжне при отъезде из Москвы. Среди этих распоряжений был и прямой приказ мне: "Дьяку Посольского приказа Бородину-Червонному службу у княгини оставить и вместе с посольством воротиться в Москву".
Сильная душевная смута одолевает меня и говорит, что ничего доброго не сулит мне этот приказ. Есть опасения, что, служа здесь, чем-то я сумел не угодить сильным мира кремлевского. Отец Владислав уговаривает меня ослушаться приказа, не возвращаться, а поступить к нему в монастырь на службу - хранителем большого собрания русских летописей, покрывающих чуть ли не два века русской истории. Конечно, мне страшно, что за мое ослушание покарают тебя. Но он справедливо указывает на то, что о тебе могут и не вспомнить; если же я, вернувшись в Москву, подвергнусь опале или даже суду, это уж точно ляжет на тебе черным пятном до конца жизни. А так, в будущем, мы найдем возможность вызволить тебя сюда, чтобы ты мог наконец расти рядом с отцом, а не под крылом у деда и бабки.
С другой стороны, княгиня Елена Иоанновна не только не пытается на этот раз удержать меня, но возлагает большие надежды на мой приезд в Москву. Она верит, что мне удастся открыть глаза ее отцу. Великий князь Иван Васильевич почему-то не верит ее письмам, в которых она описывает, как добр и внимателен к ней венценосный супруг Александр, как тщательно оберегает ее православную веру, дает возможность соблюдать все обряды. Видимо, кто-то из членов ее свиты рисует другую картину в посланиях великому князю, потому что тот засыпает своего зятя попреками за притеснения, якобы чинимые им супруге, за попытки обратить ее в католичество и тому подобное. Елена Иоанновна надеется, что живой свидетель сможет убедить великого князя в том, что это не так.
Ехать или оставаться - вот судьбоносное решение, которое я должен принять за эти два дня.
Скоро мне исполнится пятьдесят лет. Я пожил довольно и не очень боюсь смерти. Чего я боюсь - попасть в руки палача и под пытками подтвердить обвинения против невинных людей, в первую очередь - против братьев Курицыных, у которых так много врагов. И еще одной вещи страшусь, может быть, даже сильнее: не разгадать Господень замысел обо мне. Твердо верю, что есть у Господа свой замысел о каждом из нас, но Он не открывает его нам, чтобы замысел не превратился в приказ, не лишил нашу душу свободы, самовластья. И чтобы понять, разгадать, раскрыть, я попытаюсь в этом письме вспомнить последние десять лет своей жизни. Если даже не раскрою, по крайней мере, у тебя в руках будет письмо, из которого ты узнаешь, чем и как жил твой отец - столь часто исчезавший из дома, вечно пропадавший в каких-то далях и нетях, когда он, наверное, так нужен был тебе - растущему, созревающему, делающему первые шаги на жизненном пути.
Те три года, которые мне пришлось прожить вдали от семьи в Крыму, при дворе хана Менгли-Гирея, потребовали бы отдельной книги. Если судьба будет милостива ко мне, я постараюсь ее написать. (Отец Владислав настаивает, почти умоляет меня сделать это.) Пока же хочу поделиться с тобой лишь главным своим наблюдением, созревшим в те годы: нельзя принимать всерьез слова сильных мира сего, когда они объявляют себя защитниками веры и святынь. Вся история дружбы великого князя с крымским ханом подтверждает это. Именно под давлением и после многочисленных просьб Москвы мусульманин Менгли-Гирей напал в 1484 году на христианскую Литву, захватил и сжег Киев, наполовину населенный православными. Из награбленной добычи хан послал в Москву золотую чашу и блюдо с алтаря Софийского собора. И великий князь принял эти святотатственные дары и благодарил Менгли-Гирея. Видимо, сберегать право, правду, правоту - удел и занятие одних только праведников. А сильным мира сего важна только сила. Запомни это, сын мой.
Со мной хан обращался милостиво, много раз беседовал, жадно расспрашивая о европейских народах и нравах, о Новгороде и Пскове, о речных и морских путях. Его любознательность простирается не только в пространстве, но и во времени. По его поручению я принял участие в раскопках скифских могильных курганов, которых довольно много в Крыму. Из этих захоронений часто удается извлечь золотые изделия очень тонкой работы, которые обогащают ханскую казну. Но меня Менгли-Гирей просил составить подробную опись всех предметов и оружия, которые будут обнаружены в могилах.
Его очень занимает история могучей империи кочевников-скифов, которых не могли победить ни шумеры, ни персы, ни греки, ни римляне. Он с большим интересом слушал мои рассказы о других кочевых народах, достигших славы и могущества: гуннах, арабах, монголах, турках-сельджуках. Ведь и его народ сейчас на распутье. Менгли Гирей понимает, что, если крымские татары последуют примеру казанских и начнут строить себе города, очень скоро могучие соседи - Литва, Москва, Турция - попытаются завоевать их. Но соблазн покончить с трудной кочевой жизнью все глубже проникает в сердце его подданных, и неясно, как долго они сумеют противостоять ему.
Конечно, все эти три года я очень тосковал вдали от семьи. Но Федор Курицын в каждом письме ясно давал мне понять, что возвращение в Москву было бы слишком опасным шагом. Лишь летом 1490 года я получил от него сообщение о том, что опасность миновала и что Посольский приказ отзывает меня домой. Однако добраться до Москвы мне удалось только осенью.