Прощальное обращение Государя к Армии проникнуто беспредельным самоотвержением и преданностью долгу обороны страны. "В последний раз обращаюсь к вам горячо любимые мною войска. После отречения мною за себя и за сына от престола Российского власть передана временному правительству, по почину государственной Думы возникшего. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу родину от злого врага ... Кто думает теперь о мир, кто желает его - тот изменник {241} отечеству, его предатель ... защищайте же доблестно нашу Великую Родину, повинуйтесь временному правительству. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе святой Великомученик и Победоносец Георгий".
Он сделал все от него зависящее, чтобы облегчить и обеспечить своим преемникам успех в борьбе с внешним врагом и внутренними беспорядками. До отречения он успевает назначить главнокомандующего войсками и председателя временного правительства, чтобы оставшееся верными Государю могли со спокойной совестью подчиняться тем, кому повиновением обязал их сам Государь. Все было обдумано, все взвешено. Он не теряет удивительной собранности мысли и рассудительности поведения во всем, что касается интересов России. Один он был трезв сосредоточен, разумен, среди всех испуганных, делавших все впопыхах, опрометью. С выдержкой, самообладанием и мудростью действует он.
Прощаясь с сотрудниками по Ставке, он обращается к интендантам: "Помните же, что я говорил вам, непременно перевезите все, что нужно для армии ,.. а вы непременно достаньте; теперь это нужно больше, чем когда либо. Я говорю вам, - что я не сплю, когда думаю, что армия голодает". С болью сердца и с тягостной заботой отрывался от армии ее Державный Вождь: будут ли также думать о нуждах доблестных защитников России теперь, когда не будет его неусыпного глаза?
Во время отречения Государя от престола в течение нескольких дней Императрица не получала от него известий. Муки ее в эти дни смертельной тревоги без этих известий и у постелей больных детей превзошли все, что можно себе вообразить. Она дошла до крайнего предела сил человеческих. Могильщики нашей родины отлично понимали, что на пути к осуществлению и предательских замыслов стоит Императрица, мужественная и непоколебимая охранительница престола, и потому они решили не позволять Державной Чете быть в каких либо сношениях. Письма их задерживались и Государя шантажировали возможными опасностями для его семьи.
Государыня писала в этих письмах: "Ничего не знаю о тебе, только раздирающее сердце слухи" ... "Мое сердце разрывается от мысли, что ты в полном одиночестве переживаешь все эти муки и волнения, и мы не знаем о тебе, а ты ничего не знаешь о нас... Ясно, что они хотят не допустить тебя увидеться со мною прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу ... если тебя принудят к уступкам, то ты ни в каком случае, не обязан их выполнять, потому что они были добыты {242} недостойным способом... Все мы бодры, не подавлены обстоятельствами, только мучаемся за тебя и испытываем унижете за тебя, святой страдалец ... Я не могу ничего советовать, только будь, дорогой, самим собой... О, мой святой страдалец".
Получив известие об отречении, Императрица смело ободряет своего Супруга, простирая свой взгляд на будущее и видя в нем великую славу его: "Я вполне понимаю твой поступок ... Я знаю, что ты не мог подписать, в чем ты клялся на своей коронации ... Клянусь жизнью, мы увидим тебя снова на твоем престоле, вознесенным обратно твоим народом и войсками ... Ты спас царство своего сына (Государыня имеет в виду первоначальное отречение его в пользу сына) и страну, и свою святую чистоту, и ты будешь коронован самим Богом на этой земле, в своей стране" ...
Да, воистину, настанет пора неизбежно, когда желанием народа и в присутствии его войск, Государь будет превознесен и коронован на престоле своем в своей стране и на этой земле, как святой страдалец и мученик и исповедник правды Христовой великою славою Божиею, церковною.
Такова была русская несравненная героиня и великомученица Императрица Александра Феодоровна. Это была одна из немногих сильных душ, на которую охотно обрушиваются испытания, ибо их трудно или невозможно одолеть, но и мера их страданий почти беспредельна.
Государь в ставке простился со всеми чинами штаба и управления, с рыдавшими офицерами и казаками конвоя и сводного полка, но не выдержал всего ужаса этих своих и общих переживаний насильственной разлуки и, оборвав свой обход, поклонился и вытирая глаза, вышел из зала. "Сердце мое чуть не разорвалось" - записал он в дневник.
Государь телеграфировал Императрице: "Отчаяние проходит. Благослови Вас всех Господь. Нежно люблю".
Купэ отходящего ночью поезда было освещено одной горевшей лампадкой пред иконой. Здесь он обнял дворцового коменданта и зарыдал. "Образ Государя, с заплаканными глазами, в полуосвещенном купэ, - писал последний, - до конца жизни не изгладится из моей памяти".
В Могилеве Государь встретился с Матерью, Императрицею Mapиею Феодоровной, прибывшей из Kиeвa. Мать и сын крепко несколько раз поцеловались, а в комнате мать долго сидела без движения и много плакала. Когда царский поезд отходил, Государь стоял у окна и смотрел на всех провожавших. Почти против его вагона был вагон Императрицы-Матери. Она {243} стояла у окна и крестила Сына. В последний раз в жизни они видели друг друга.
V.
Теперь начиналась в жизни Государя и его Семьи новая эпоха, эпоха лишения свободы с унижениями и оскорблениями для его не только царского, но и просто человеческого достоинства.
Ворота дворца в Царском Селе были заперты, когда подошел автомобиль Государя. Солдат, стоявший здесь, не открыл их и ждал дежурного офицера. Тот крикнул издали: "открыть ворота бывшему царю". Поза офицера была нарочито обидная для Государя. Когда Государь шел мимо него, у него во рту была папироса и он держал руку в кармане. На крыльцо вышли другие офицеры. Они все были в красных бантах. Ни один из них, когда проходил Государь, не отдал ему чести. Государь отдал им честь.
Страшное горе у Государыни вызвало известие об отречении Государя. Наконец встретившись с радостью, они вместе рыдали, но их взаимная, громадная и теперь уже неразлучная любовь давала достаточно сил, чтобы перенести все страдания, на которые они пошли.
Цесаревич и его сестры поразительно сознательно и мужественно отнеслись к постигшей Царскую семью перемене и преданной любовью и заботливостью старались облегчить Государыне и Государю всю горечь обид и унижений.
Когда наследника известили об отречении Отца от престола, он спросил только о том, кто же будет править Poccиeй и ни слова не сказал о себе и ни единого намека на свои права. Его учитель был поражен скромностью этого ребенка, которую он находил равной его доброте.
О жизни в Царском Селе Государь дал одной из своих сестер благодушное описание, в котором, между прочим, говорит: "Выход наш в сад со всеми нашими людьми, для работы или на огород или в лесу, должно быть напоминал оставление зверями Ноева Ковчега, потому что около будки часового у схода с круглого балкона собиралась толпа стрелков, насмешливо наблюдавшая за этим шествием. Возвращение домой тоже происходило совместное, т. к. дверь сейчас же запиралась. Сначала я здоровался по привычке, но затем перестал, потому что они плохо и вовсе не отвечали ... Разумеется за этот долгий срок с нами было множество мелких забавных и иногда неприятных происшествий, но всего не описать, а когда-нибудь, даст Бог, {244} расскажем вам на словах". Об этих стрелках Государь вообще отзывается так: "Бедные сбитые с толку люди".
9 марта Государь прибыл в Царское Село к больным детям и супруге и началась совместная жизнь под арестом. А 31 июля они простились на веки с дорогими уголками родного им Царскосельского дворца и парка. "Какое страдание наш отъезд, - писала Государыня, - все уложено, пустые комнаты так больно, наш очаг в продолжении 23 лет".
6-го августа Царская Семья прибыла в Тобольск на пароходе "Русь".
Жизнь в Тобольске получила свое отражение в письмах Царской Семьи своим родным и носит бодрый характер, а у молодых членов семьи всегда веселый.
Государь пишет своей сестре в Крым: "Мы постоянно думаем о вас всех и живем с вами одними чувствами и одними страданиями". В другом письме он говорит: "Тяжело чрезвычайно жить здесь без известий - телеграммы получаются здесь и продаются на улице не каждый день а из них узнаешь только о новых ужасах и безобразиях, творящихся в нашей несчастной России. Тошно становится от мысли о том, как должны презирать нас наши союзники. Для меня ночь - лучшая часть суток, по крайней мере забываешься на время".
"Мы только что вернулись от обедни, - пишет Государь, - которая для нас начинается только в 8 час. при полной темноте. Для того, чтобы попасть в нашу церковь, нам нужно пройти городской сад и пересечь улицу - всего шагов 500 от дома. Стрелки стоят редкою цепью справа и слева и когда мы возвращаемся домой они постепенно сходят с мест и идут сзади, а другие вдали сбоку и все это напоминает нам конец загона, так что мы каждый раз со смехом входим в нашу калитку".
"Сегодня день твоих именин, - пишет Государь своей сестре. - Как часто мы проводили этот день вместе всей семьей и при иных обстоятельствах, боле счастливых, чем нынешние. Бог даст и эти пройдут. Я не допускаю мысли, что те ужасы, бедствия и позор, которые окружают нас всех, продолжались долго. Я твердо верю (Государь подчеркнул слово "верю") как и ты, что Господь умилосердится над Poccиею и умирит страсти в конце концов. Да будет Его святая воля".
"Последние дни были очень холодные, - продолжает он, - сильнейшая буря с 25-30 градусными морозами. Ветры проникают даже в дом и температура некоторых комнат доходила до 7-8 град. тепла, например в зале и моем кабинете. Эта температура в помещениях напомнила мне пребывание зимою у {245} дорогого Георгия в Абастумане. Но ко всему привыкаешь, одеваемся мы тепло и по утрам сидим в валенках - Пока печи не растопятся. Отлично".
Государыня пишет той же сестре своего супруга: "На душе так невыразимо больно за дорогую родину, что объяснить нельзя ... Живем тихо, хорошо устроились, хотя далеко, далеко от всех отрезаны, но Бог милостив, силы даст и утешит, - сердце полно, выразить нельзя". "Сколько горя кругом. Куда ни смотришь слезы - слезы. Но крепко верю, что время страданий и испытаний проходит, что солнце опять будет светить над многострадальной Родиной. Ведь Господь милостив - спасет родину, вразумит туманный ум, не гневается до конца. Забыли люди Бога. Год - что царство зла всем правит. Немного еще терпеть и верить. Когда кажется, что конец всего, тогда Он наверно услышит все молитвы. Страдания и испытания Им посланы - и разве Он не всегда достаточно сил дает для перенесения всего. Ведь Он Сам показывал нам как надо терпеть без ропота и невинно страдать... Дни быстро идут, однообразно, все заняты, только таким образом и можно жить. Теперь будем тоже во время службы петь, не знаю как выйдет. Дети, Нагорный (который тоже будет чтецом - мальчиком читал в церкви), я и регент. Очень грустно не бывать в церкви, не то, без обедни. Хотим говеть на 1-й неделе, не знаем как будет, что позволят".
Письма Царевен дают те же сведения: "По воскресеньям бывает обедница в зале, были два раза в церкви. Какая это была для нас радость после 6 месяцев... Здесь церковь хорошая.
Одна большая летняя в середине, где и служат для прихода и две зимняя по бокам. В приделе служили для нас одних. Она здесь недалеко, надо пройти город, сад и прямо напротив через улицу. Маму мы везли в кресле, а то ей все-таки трудно столько идти". "Вчера у нас в доме была заупокойная всенощная, а сегодня утром обедница. Поют во время службы 4 монахини из иоанновского монастыря, который за городом. Говорят, что очень красиво..." "Бог даст все как-нибудь уляжется и успокоится. Говорят всегда, что ничего хорошего и счастливого долго не бывает, вернее не длится, так по моему также и скверное когда-нибудь должно же кончиться. Верно. У нас все слава Богу, насколько можно, спокойно. Все здоровы, бодры и не падаем духом". "Собираемся петь во время службы, начали спеваться, но регент еще не был, т. е. не знаем успеем ли петь в субботу". "Надеемся все на Бога и не унываем". "Мы {246} все на этой неделе говеем и сами поем у себя дома. Были в церкви наконец. И причаститься тоже можно будет там".
Письма эти отчасти отражают и возрастающие для узников стеснения. В церковь запретили наконец ходить, во дворе испортили и сократили для детей развлечения, постепенно сменяется состав охраны и на место старых дисциплинированных солдат становятся люди большевицкой формации, служащим Царской Семьи запретили выходы в город и они сделались заключенными, неся этот подвиг добровольно и не получая никакого жалованья, что и беспокоит и трогает Царскую Семью.
Пребывание в Тобольске было временем видимо особых нравственных терзаний Государя. Государь выражал сожаление о своем отречении, которое он сделал в надежде, что пожелавшие его удаления окажутся способными победоносно закончить войну и спасти Poccию. Но за его уходом последовал большевизм, развал армии и развращение страны. Он страдал теперь при виде того, что его самоотречение во избежание внутренних волнений во время войны оказалось бесполезным, и что он, руководствуясь лишь благом своей родины, на самом деле оказал ей плохую услугу своим уходом. Эта мысль преследовала его и причиняла ему тяжкие страдания.
В соловецком заключении был настоятель Тобольского кафедрального собора протоиерей о. Владимир Хлынов, который совершал службы для Государя и Его Семьи в губернаторском доме и был духовником Их Величеств (В мемуарной литературе о нем хорошо вспоминает Татьяна Мельник, урожденная Боткина: "Воспоминания о Царской Семье и ее жизни до и после революции". 1921 г. стр. 44.).
По его свидетельству Государь сказал ему, между прочим:
- Я никак простить себе не могу, что я сдал власть. Я никогда не ожидал, что власть попадет к большевикам. Я думал, что сдаю власть народным представителям ...
У отца протоиерея создалось убеждение, что это переживание было самым больным у Государя и по преимуществу преследовало его в дни заключения и может быть сознавалось им как какой-то грех, от тяжести которого он хотел избавиться.
Государыня тяжко болела другим. Ей было трудно простить несправедливость в отношении к ней. Ее мучило непонимание и клевета на нее общества.
- Все говорили про меня: немцы, немцы...
По мнению отца протоиерея, Государыню мучила мысль, что {247} такое предубеждение против нее так и не рассеялось в русском обществе и восторжествовало.
Сначала Царская Семья ходила на богослужения в Собор. И ей и всему народу это было приятно. Но однажды соборный протодиакон в царский день в конце молебна, провозгласил Государю многолетие с полным титулом. Это обстоятельство очень огорчило Государя. После службы, придя домой, Государь сказал: "кому это нужно? Я отлично знаю что меня еще любят и мне еще верны, но теперь будут неприятности и в собор больше не пустят" ...
Так и случилось в конце концов. Но благодаря этому, о. протоиерей был приглашен на дом для совершения служб и ближе познакомился с Царской Семьей.
Пели за богослужением царевны. Пели просто и стройно. У них были хорошие книжечки, по которым они следили службы. Разметки музыкальных строф и ударений были в них сделаны очень мудрой рукой. Были случаи когда Государь прислуживал священнику: ставил аналой, брал кадило.
После служб обычно договаривались, когда будут следующая службы. Царевны успевали жаловаться о. протоиерею на Брата, который шалил, не давал покоя им. - Мальчик лукаво смотрел на батюшку, прятался, и начинал снова свои забавы. Часто приходилось проходить по бульвару мимо губернаторского дома. Останавливаться было нельзя и тем боле смотреть в окна или здороваться. Почти всегда о. протоиерей видел кого-нибудь из Великих Княжон у окна. Бедные птички из своей клетки всегда смотрели на свободу и радость жизни проходящих людей. Отец протоиерей всегда старался взглянуть в окно и кивнуть туда головой. А оттуда улыбка, кивки и долгий провожающий взгляд.
Еще важный факт. Государь в первые же дни знакомства с о. протоиереем, просил его передать епископу Гермогену, правящему в Тобольске, свой земной поклон (именно так выразился Государь) и просьбу простить его, Государя, что он принужден был допустить отстранение его от кафедры. Иначе нельзя было сделать. Но что он Государь, рад, что имеет возможность просить прощения за все.
Как уже впереди описано, Гермоген, епископ Саратовский, написал послание Государю непосредственно, минуя Синод и за это формально должен был быть наказан.
Теперь епископ Гермоген был растроган до глубины души, сам послал Государю, через отца протоиерея, земной поклон и просфору и просил прощения.
Так Царь и епископ, незадолго до мученической кончины обоих, изжили бывшее недоразумение с глубоким смирением и любовью.
В Тобольске Царскую Семью постигло испытание, имевшее по своим конечным результатам только нравственное значение, а ни какое-либо практическое, и бывшее как бы их Гефсиманией, с ее борениями, за которой дальше началось шествие на Голгофу.
Прибывший из Москвы комиссар объявил Государю, что его увозят и что отъезд состоится этой ночью. Узнав об этом, Государь воскликнул с волнением: "в таком случае это значит, что они хотят, заставить меня подписать брестлитовский договор, скорее я дам отрубить себе руку" ... Комиссар уверял, что с Государем не случится ничего дурного и что, если кто-нибудь пожелает его сопровождать, этому не будут противиться. Государыня решила сопровождать мужа, не смотря на болезнь сына которого она решила покинуть во имя долга. Ей пришлось выбирать между сыном и мужем. Государь оставлял семью по необходимости со смертельной решимостью служить родине. Государыня шла за ним добровольно, только чтобы поддержать мужа в том же самом. Ради того, чтобы разделить жизнь и смерть мужа во имя долга, она героически отрывает свое сердце от безгранично любимого сына. Она выносит решение, полное пламенного патриотизма, в сознании долга пред Poccией.
Воспитатель Наследника рассказывает, что проходя по коридору он встретил двух лакеев, которые рыдали, сообщая, что Государя увозят. Минуту спустя Татьяна Николаевна в слезах попросила его к Государыне. Государыня говорила: - "Я не могу отпустить Государя одного. Его хотят, как тогда разлучить с семьей ... хотят постараться склонить его на что-нибудь дурное, внушая ему беспокойство за жизнь близких... вдвоем мы будем сильнее сопротивляться, и я должна быть рядом с ним в этом испытании ... Но мальчик еще так болен ... вдруг произойдет осложнение ... Боже мой, какая ужасная пытка ... В первый раз в жизни я не знаю, что мне делать" . . .