Владыка Митрополит вышел к убийцам и спросил: - "в чем дело?" Трое убийц увели Владыку в комнату и там оставались с ним наедине некоторое время. У дверей поставили караул. Потом из комнаты палачи повели Митрополита в его верхние покои. Когда Владыка проходил мимо стоявших в сторон Епископа Феодора и архим. Амвросия, то сказал им: "вот они хотят уже расстрелять меня, вот что они со мной сделали" и при этом развел руками. Следовавший за Владыкой матрос грубо закричал: - "иди, не разговаривай, кто тебя будет расстреливать! - До коменданта пойдешь".
{22} ... Поднявшись на первую площадку лестницы, ведущей на верхний этаж, Митрополит остановился, и, обращаясь к сопровождавшим его убийцам сказал: "ну, господа, если вам угодно расстрелять меня, расстреливайте здесь же на месте, - я дальше не пойду". Матрос на это грубо заметил: "кто тебя расстреливать будет! - Иди".
Убийцы повели Митрополита в его спальню, где заперев за собою двери оставались с Владыкой там двадцать минут. Там Владыку пытали, душили цепочкой от креста, требовали денег и глумились. Потом келейники нашли в разных местах спальни, на полу разорванные цепочку, шелковый шнурок, ладанку и серебряную нательную икону.
Через двадцать минут Митрополит, окруженный, тремя палачами, вышел из спальни одетый в рясу, с панагией на груди и в белом клобуке на голове.
При выходе на крыльцо к Владыке подошел под благословение его старый келейник Филипп, но матрос оттолкнул его от Митрополита, закричав: "Довольно кровопийцам кланяться, кланялись, будет". Владыка, приблизившись сам к келейнику благословил его, поцеловал и, пожав руку, сказал: - "прощай Филипп"! - вынул из кармана платок и вытер слезы.
Филипп передавал, что Митрополит был спокоен - словно шел на служение литургии. Когда Митрополит надевал шубу, один из солдат сказал: - "это важный преступник"! а матрос закричал на него: - "будет тебе, никаких разговоров".
Забытый и брошенный своей братией, окруженный палачами и убийцами, ни в чем неповинный, кроткий и смиренный старец, Митрополит Владимир спокойно шел на казнь. По дороге, в ограде Лавры Митрополит шел осеняя себя крестным знамением и в предвидении смерти, благоговейно напевал "Благообразный Иосиф".
Случайный очевидец убийства Митрополита передает, что к месту расстрела от лаврских ворот Владыку привезли на автомобиль. Когда убийцы вывели Владыку из автомобиля на площадку, то он спросил: - "Вы здесь меня хотите расстрелять?" - Один из палачей ответил: - "А что ж, церемониться с тобой что ли?" Тогда Митрополит попросил у них разрешения помолиться Богу, на что последовал ответ: - "только поскорей". Воздев руки к небу, Владыка молился вслух: - "Господи, прости мои согрешения вольные и невольные и прими дух мой с миром!" Потом благословил {23} крестообразно обеими руками своих убийц и сказал: - "Господь вас да простит".
Вдруг, среди гробовой тишины послышались за стеною Лавры ружейные выстрелы. Сначала четыре, а через пол минуты еще два и еще. - "Это Владыку расстреливают" - говорить один инок.
"Для убийства столько выстрелов слишком много" - замечает подошедший третий инок.
После раздавшихся выстрелов забегали по двору Лавры человек пятнадцать матросов с револьверами и фонарями в руках. Один матрос спросил стоявших монахов: - "батюшки, провели Владыку?" - "Провели за ворота", - был робкий ответ иноков. Матросы побежали за ворота и через минут двадцать возвратились в Обитель. - "Нашли Владыку?" - спросил один монах матроса. "Нашли, так всех вас по одному повыведем" - отвечал матрос.
В эту ночь покой Лавры больше не нарушался. Вся Обитель спала крепким сном и не чувствовал никто, что за тысячу шагов от Лавры в луже крови лежал прах истерзанного убитого Настоятеля и Отца Лавры, Митрополита Владимира.
На рассвете шли в Лавру на богомолье женщины, и уже от них братия Лавры узнала, что Митрополит Владимир лежит расстрелянный за Лаврой на маленькой полянке, среди крепостных валов.
Тело убитого Владыки обнаружено было в расстоянии 150 саженей от ворот Лавры. Убитый лежал на спине, покрытый шубой и на нем не оказалось панагии, клобучного креста, чулок, сапог с галошами и золотых часов с цепочкой. Медицинским освидетельствованием на теле покойного обнаружены следующие ранения: огнестрельная рана у правой глазной щели, резанная рана покровов головы с обнажением кожи, колотая рана под правым ухом и четыре колотых раны губы, две огнестрельные раны в области правой ключицы, развороченная рана в области груди, с вскрытием всей грудной полости, колотая рана в поясничной области с выпадением сальника и еще две колотые раны груди.
В девять часов утра Лаврская братия решила перенести тело убиенного Митрополита в Лавру, для чего архим. Анфим, получив от большевиков пропуск, отправился с четырьмя санитарами к месту убийства.
Отслужив краткую литию, и, положив тело на носилки, к одиннадцати часам дня принесли останки Священномученика в Михайловскую лаврскую церковь, где покойный Владыка проводил в молитве последние дни своей {24} жизни. Когда о. Анфим поднимал тело Митрополита для перенесения, то к нему подбежало человек десять вооруженных солдат и рабочих и начали глумиться и ругаться над расстрелянным Владыкой, и не разрушали уносить тело. - "Вы еще хоронить будете его - в ров его бросить, тут его закопать! Мощи из него сделаете, - это для мощей вы его забираете", - неистово кричали изуверы. Когда понесли тело Владыки, то проходившие благочестивые женщины плакали, молились и говорили: "Страдалец-мученик, Царство ему небесное". А изуверы кричали: - "какое ему царство, ему место в аду, на самом дне".
Для расследования обстоятельств убийства Митрополита Владимира Священный Собор избрал комиссию под председательством Тамбовского Архиепископа Кирилла, но она не могла уже исполнить своей миссии. Киев был отрезан от Москвы новыми обстоятельствами революции.
Памяти убиенного Митрополита было посвящено особое торжественное заседание, происходившее в Соборной палате при участии Патриарха и духовенства всей Москвы.
В истории Русской Церкви он был единственным иepapхом, который последовательно занимал все три митрополичьи кафедры - Московскую, Петербургскую и Киевскую, и завершил свой жизненный подвиг в 1918 году приятием священно-мученического венца, как бы открыв собою славу Русской Церкви.
{25}
(..."защиту Митрополита взял на себя бывший прис. поверенный Я. С. Гурович, который с момента прихода большевиков к власти, оставил адвокатуру и никогда в советских судах не выступал"...ldn-knigi)
ГЛАВА 2.
Вениамин, Митрополит Петроградский
I.
Полоса "изъятия церковных ценностей" до Петрограда дошла довольно поздно: в середине марта 1922 года.
Главой Петроградской епархии в то время был Митрополит Вениамин. Избрание его из викарных епископов в митрополиты состоялось летом 1917 года при Временном Правительстве. Это, был кажется первый случай применения демократического порядка избрания митрополита. Петроградское население огромным большинством (в том числе голосами почти всех рабочих) вотировало за владыку Вениамина. Оно давно его знало и было глубоко привязано к нему за его доброту, доступность и неизменно сердечное и отзывчивое отношение к своей пастве и к нуждам ее отдельных членов.
Митрополит Вениамин, уже будучи в этом сане, охотно отправлялся по этому зову для совершения молений и треб в самые отдаленные и бедные закоулки Петрограда. Рабочий, мастеровой люд зачастую приглашал его для совершения обряда крещения, и он радостно приходил в бедные кварталы, спускался в подвалы - в простой рясе, без всяких внешних признаков своего высокого сана. Приемная его была постоянно переполнена - главным образом простонародьем. Иногда он до позднего вечера выслушивал обращавшихся к нему, никого не отпуская без благостного совета, без теплого утешения, забывая о себе, о своем отдыхе, о пище ...
Митрополит не был, как говорится, "блестящим оратором". Проповеди его всегда были чрезвычайно просты, без всяких ораторских приемов, без нарочитой торжественности, но, в то же время, он были полны какой-то чарующей прелести. Именно, незамысловатость и огромная искренность проповедей Митрополита делала их доступными для самых широких слоев населения, которое массами наполняло церковь, когда ожидалось служение Митрополита.
{26} Даже среди иноверцев и инородцев Митрополит пользовался глубокими симпатиями. В этой части населения он имел не мало близких личных друзей, которые, несмотря на разницу верований, преклонялись перед чистотой и кротостью его светлой души и шли к нему в минуту тяжкую за советом и духовным. утешением.
Если в России, в это мрачное время, был человек абсолютно, искренне "аполитичным", - то это был Митроп. Вениамин. Это настроение было в нем не вынужденным, не результатом какой либо внутренней борьбы и душевных преодолений. Нет. Его евангельски простая и возвышенная душа легко и естественно парила над всем временным и условным, над копошащимися где-то внизу политическими страстями и раздорами. Он был необыкновенно чуток к бедам, утеснениям и переживаниям своей паствы, помогая всем, кому мог и как умел, - в случае надобности просил, хлопотал...
Его благородный дух не видел в этом никакого унижения, ни несогласованности с его высоким саном. Но, в тоже время, всякую "политику" он неумолимо отметал во всех своих действиях, начинаниях и беседах, даже интимных.
Можно сказать, что этот элемент для него просто не существовал. Всякие политические стрелы просто скользили по нему, не вызывая никакой реакции. Казалось, что в этом отношении он весь закован в сталь. Ни страха, ни расчета здесь никакого не было (это доказало будущее). Митрополит лишь осуществлял на деле то, что, в отношении выполнимости, кажется (может быть, с большим основанием) почти неразрешимым вопросом: евангельское исключение из религиозной жизни всякой политики т. е., в данном случае, вопросов об отношении к советской власти, к ее представителям и т. д. с известной точки зрения, может быть, это был недостаток, отврат от жизни, но таков факт, и тут ничего не поделаешь. Из духовного облика Митрополита нельзя выбросить эту черту, тем более, что она очень характерна для его высшей степени цельной и монолитной психики.
Таков был тот на долю которого выпало, в качестве главы Петроградской епархии, столкнуться с подступавшей все ближе волной изъятия церковных ценностей, уже помутневшей от пролития крови...
Не трудно было предугадать, зная характер и душу Митрополита, как отнесется он к изъятию. В этом вопрос для него не существовало колебаний ни на одну минуту. Самое главное - спасение гибнувших братьев. Если можно хоть немногих, хоть едину душу живую, исторгнуть из объятий голодной смерти, все жертвы оправдываются.
{27} Митрополит, с его детской простотой веры, был большим любителем церковного благолепия. Для него, как для самого примитивного верующего, священные предметы были окружены мистическим нимбом, но дальше он не шел. Силою своего проникновенного духа он отбрасывал в сторону все эти настроения и чувствования, в его глазах совершенно невесомые сравнительно с предстоящей задачей спасения людских масс. В этом отношении он шел дальше Патриарха, не встречая никаких препятствий к отдаче даже освященных сосудов и т. п. - лишь бы исполнить свой христианский и человеческий долг до самого конца.
Но, наряду с этим, ему представлялось необходимым всячески стремиться к тому, чтобы отдача церковного имущества носила, именно, характер вполне добровольной выдачи "пожертвования". Ему несомненно претила самая процедура изъятия, которой предстояло иметь вид какого то сухого, казенного, принудительного акта, - отдачи нехотя, из под палки, под давлением страха и угроз. Прежде всего, по мысли его, тут было бы явное противоречие истине и справедливости. Он был заранее уверен или, по крайней мере, питал надежду, что население горячо и единодушно отзовется на его призыв, что оно пожертвует во славу Божию и во имя долга христианского с радостью все, что только можно. Для чего же прибегать, хотя бы только внешним образом, к насилию, - ненужному и оскорбительному для населения - в творимом им святом деле.
Другая, вызываемая давлением обстоятельств, необходимая предпосылка к пожертвованию церковных ценностей, должна была, по его мнению, заключаться в народном контроле над расходованием всего пожертвованного. В основе всех происшедших, до петроградских изъятий, бунтов было не нежелание спасти какой бы то ни было ценой погибающих от голода людей, - но глубокое недоверие к ненавистной власти. Население заранее было убеждено, что, вторгаясь грубейшим образом в сферу интимнейших чувств верующих, отнимая у них то, что украшало храмы и богослужения, - большевики, в то же время, ни единого гроша из отнятого не передадут по объявленному назначению. Удивляться такому, хотя бы и утрированному, недоверию - не приходится. Власть его вполне заслужила.
На этой почве могли возникнуть протесты и эксцессы и в Петрограде, а, следовательно, и неизбежные кровавые расправы. Предвидя это, Митрополит считал весьма целесообразным введение в контроль представителей от верующих.
Существовало, кроме того, для Митрополита еще одно {28} препятствие к исполнению требований власти (в той резкой форме, в какой они предъявлялись), - препятствие, которое, при известной постановке дела, для него было непреодолимым. Благословить насильственное изъятие церковных предметов он не мог, ибо считал такое насилие кощунством. Если бы власть настаивала на принудительном характере изъятия, то ему оставалось бы лишь отойти в сторону, не скрывая своих воззрений, как православного иepapxa, на насилие в данном случае. Это, вряд ли, содействовало бы умиротворению умов, как бы, в то же время, Митрополит ни настаивал на необходимости пассивного, спокойного отношения к распоряжениям власти (а он это неоднократно говорил, проповедывал и циркулярно сообщал подчиненным ему лицам).
Впрочем, даже благословение Митрополитом насильственного изъятия не изменило бы положения: в результате, получилась бы только потеря Митрополитом всего своего духовного авторитета и, следовательно, предоставление полного произвола стихийному негодованию верующих масс ...
Иное дело - благословить пожертвование.
Делая это, он только исполнил бы свой прямой пастырский долг.
Суть тут не в "формальных нюансах". Большая разница была по существу. При согласии власти на "пожертвование" и на "контроль", - отпадало основание к недоверию со стороны масс, и на первый план выступало возвышенное стремление помочь голодающим. Тогда народ радостно (как предполагал Митрополит) отзовется на призыв своего духовного водителя, тогда его пастырский голос будет действительно авторитетным, и все совершится мирно и благополучно.
Все это было, конечно, не столько "требованиями" или "условиями" (Митрополит отлично понимал, что ни о какой борьбе и речи быть не может), сколько пожеланиями, в осуществимость которых он верил, - тем боле, что считал это выгодным и для власти, которая, как представлялось его не искушенному политикой уму, должна была стремиться к безболезненному проведению изъятия. Ведь, что "изъятие", что "пожертвование", рассуждал он, по существу - одно и тоже. Власть получит все то, что ей нужно. А, между тем, от того или иного внешнего подхода к этому вопросу зависело мирное или кровавое разрешение такового.
Несомненно, что ко всему указанному выше у Митрополита примешивались еще мечты, свойственные его идеалистическому настроению. Суровая действительность не мешала ему грезить о предстоящем чудном зрелище. Ему представлялся всенародный {29} жертвенный подвиг во всей его неописуемой внешней и внутренней красоте; ярко освещенные храмы, переполненные молящимися, огромный общий душевный подъем; трогательное умиление на всех лицах в сознании величия совершаемого... Церковь, в лице верных детей своих, предводимая духовенством, радостно отдающая все для спасения братьев, приемлющая с готовностью внешнюю нищету ради духовного обогащения ... В результате - не одоление Церкви, а наоборот, неожиданная ее победа ... Если такие мечтания представляли тоже своего рода "политику" - то, надо признать, такую, которая, конечно, ничего общего с политикой земной не имела.
Все эти прекрасные грезы были, увы, безжалостно и вскоре растоптаны грядущими событиями ...
II.
Петроградский Совет, по-видимому, недостаточно был посвящен в глубокие политические расчеты московского центра. Петроградская власть искренне считала, что единственная цель декретов об изъятии - это получение в свое распоряжение церковных ценностей. Поэтому Петроградский совет, вначале, в этом вопросе держался примирительной политики. Он находил нужным, не отступая, по существу, от декретов, стараться провести их в жизнь, по возможности, в форме не вызывающей осложнений. Совет учитывал известное ему настроение масс. Опасаясь эксцессов, он, казалось, льстил себя надеждой отличиться мирным выполнением декретов и, ради этого, готов был пойти на некоторый компромисс.
Члены комиссии Помгола (помощи голодающим) при Петроградском Совете начали "кампанию по изъятию" с неоднократных визитов в Правление Общества Православных Приходов. Придавая этому учреждению большое значение (весьма преувеличенное), в смысле влияния на верующие массы, члены Помгола стремились, сообща с Правлением, выработать такой порядок отдачи ценностей, который был бы наиболее приемлемым для этих масс. Со своей стороны, Правление, оказавшееся неожиданно для самого себя, в роли посредника между населением и властью, проявило весьма большую уступчивость. Оно еще более чем члены Помгола, боялось стихийных беспорядков и кровавых осложнений. Смягчить, насколько удастся, формы изъятия, не затрагивать, по возможности, религиозных чувств населения - к этому сводились, в сущности, все пожелания Правления, и, в этом отношении, в начале оно встретило известный отклик в среде Помгола. Митрополит находился в курсе переговоров.