— Одно слово, — сказал Тидеман, — она спрашивала, значит, о детях? Вот видишь, видишь!
Несколько дней спустя Оле Генриксен стоял у себя в конторе склада. Было около трёх часов, стояла тихая, ясная погода, в гавани была обычная суета.
Оле подошёл к окну и стал смотреть в него. Огромный угольщик тихо скользил по воде, всюду виднелись суда, паруса, мачты, на пристанях горами высились товары. Вдруг он вздрогнул: яхта «Агата», маленькая увеселительная яхта, исчезла. Он широко раскрыл глаза; что это значит? Среди сотен мачт не видно было её знакомой золочёной верхушки. Что за притча!
Он взялся за шляпу и хотел было сейчас же пойти и разузнать в чём дело, но остановился у двери. Он вернулся на своё место, сел, опёршись головой на руки, и задумался. В сущности, яхта была не его, она принадлежала теперь ей, фрёкен Люнум, она получила её законным образом, и бумаги хранились у неё. Она не отослала этих бумаг вместе с кольцом, забыла, должно быть, Бог её знает. Но, как бы там ни было, яхта принадлежала ей, и судьба её его не касалась, где бы она ни находилась. А вдруг её украли? Ну, что же, это тоже не его дело.
Оле взялся за перо, но, продержав его несколько минут, опять отложил. Господи, вот она сидела тут, на диване, и шила маленькие красные подушечки для каюты! Она сидела, нагнувшись, и шила так прилежно, что почти не поднимала головы от работы. И подушечки выходили такие крошечные и хорошенькие, просто чудо! Вот здесь она сидела, ему казалось, что он видит её...
Оле писал ещё с минуту. Потом быстро отворил дверь и крикнул в магазин, что яхта пропала, «Агата» пропала. Что за чудеса!
Но один из служащих рассказал, что яхту увели сегодня два человека из комиссионной конторы, и сейчас она стоит у пристани возле крепости.
— Из какой комиссионной конторы?
Этого служащий не спросил.
Оле взяло любопытство. Яхта принадлежала не ему, конечно, но фрёкен Люнум не имела ничего общего с комиссионными конторами, это, наверное, какое-нибудь недоразумение. Оле сейчас же отправился к крепости и два часа потратил на розыски. Узнав наконец, кто был комиссионер, он отправился к нему в контору.
Он увидел человека приблизительно своих лет, который сидел за столом и писал.
Оле задал ему несколько осторожных вопросов.
— Да, совершенно верно, яхта продаётся; комиссионер уже выдал под неё тысячу крон. Вот бумаги, их доставил Иргенс, поэт Иргенс. Может быть, со стороны господина Генриксена имеются какие-нибудь препятствия?
— О, нет, ничуть. Ни малейших препятствий.
Комиссионер становился всё любезнее и любезнее, он отлично знал всё, что касалось яхты, но не выдал себя ни звуком. Как полагает господин Генриксен, что может стоить такая яхта? Иргенс явился к нему и поручил ему продать яхту, он находился временно в затруднении, ему нужны были деньги, часть он хотел получить сейчас же наличными, как же было не оказать такого одолжения таланту? И без того, к сожалению, талантам не особенно хорошо у нас живётся. Но, во всяком случае, он ещё раз спрашивает господина Генриксена, может быть, он имеет что-нибудь против этой сделки, тогда он сделает всё возможное, чтобы исполнить его желание.
Оле Генриксен опять сказал, что решительно ничего не может иметь против. Он спросил просто так, из любопытства. Яхта всё время стояла перед его складом, а потом вдруг исчезла, его заинтересовало, что с ней сталось. Только поэтому он и зашёл и очень извиняется за беспокойство.
Оле ушёл.
Теперь он понимал, почему Иргенс вдруг так расфрантился и даже снял две комнаты в дачном квартале. Весь город дивился этому, никто не знал, что у него явилась такая неожиданная помощь. «Но как она могла сделать это?» — подумал он. Неужели она не испытала даже ни малейшего стыда перед этой новой низостью? Впрочем, что же тут низкого? Что принадлежало ей, принадлежало и ему, они дружно делились, и так и следовало. Бог с ней, пусть поступает так, как подсказывает ей сердце. Теперь она здесь, в городе, хочет поступить в художественно-промышленное училище, естественно было обратить в деньги маленькую яхту. Кто сможет упрекнуть её за то, что она хочет поставить на ноги своего жениха? Наоборот, это делает ей честь... Но, может быть, в конце концов, она даже и не знает, что яхта продаётся, может быть, она забыла и о яхте и о бумагах, и ей всё равно, где они и что с ними? Почём знать. Но, во всяком случае, она не стала бы продавать яхту только для того, чтобы самой иметь деньги, нет, нет, никогда, он знает её. А только это и важно.
Он так отчётливо видел Агату перед собой: светлые волосы, нос, ямочку на щеке. В будущем декабре, семнадцатого числа, ей минет девятнадцать лет. Да, девятнадцать лет. Пусть яхта продаётся, это не имеет больше никакого значения. Пожалуй, он с радостью спас бы красные подушки, но теперь уже поздно, они назначены в продажу.
Он вернулся в контору, но мог сделать только самую необходимую работу, он останавливался каждую минуту и смотрел куда-то в пространство, мысли его были далеко. Что если бы он сам купил яхту? Не будет ли ей это неприятно? Бог знает, может быть, она примет это за проявление злобы с его стороны, пожалуй, лучше держаться в стороне от этого дела? Да, конечно, так будет лучше, нечего ему разыгрывать из себя дурака, между фрёкен Люнум и им всё кончено на всю жизнь, и пусть не говорят, что он собирает какие-то реликвии в память о ней!
Он запер контору в обычное время и пошёл прогуляться. Фонари ярко светили, погода была совсем тихая. Он увидел свет у Тидемана, хотел было зайти к нему, но на лестнице остановился и раздумал: Тидеман, может быть, занят.
Оле пошёл дальше.
Часы шли за часами, он шагал в состоянии какого-то тупого равнодушия, усталости, почти полузакрыв глаза. Он дошёл до парка, обогнул его и вышел на холм. Было темно, он ничего не видел, некоторое время посидел на какой-то лестнице. Потом посмотрел на часы, было половина двенадцатого. Он пошёл назад в город. В голове его не было ни одной мысли.
Он повернул к Тиволи, к ресторану «Сара». Сколько он прошёл за этот вечер! Зато он так мертвецки устал, что, наверное, будет спать ночью! Перед рестораном он вдруг остановился, потом попятился, отступил на четыре, на шесть шагов назад, глаза его были устремлены на вход в кафе. Перед подъездом стоял экипаж.
Он остановился, потому что услышал голос Агаты. Вот вышел Иргенс, он уже стоял на улице. Агата отстала, она шла неверной походкой и за что-то зацепилась на лестнице.
— Ну, поскорее! — сказал Иргенс.
— Подождите немножко, господин Иргенс, — сказал кучер, — барыня ещё не готова.
— Разве вы меня знаете? — спросил удивлённо Иргенс.
— Ну, как же мне не знать вас!
— Он тебя знает, он тебя знает, — воскликнула Агата и побежала с лестницы. Она не успела надеть накидки. Накидка волочилась за нею по земле, и Агата споткнулась об неё. Глаза у неё были мутные и неподвижные. Вдруг она засмеялась.
— Противный Грегерсен, он ушиб мне ногу, — сказала она. — Я убеждена, что у меня идёт кровь, я прямо убеждена в этом... Нет, Иргенс! Неужели ты скоро опять выпустишь книгу?.. Подумай-ка, извозчик знает тебя, ты слышал?
— Ты пьяна, — сказал Иргенс, помогая ей сесть в экипаж.
Шляпа у неё съехала набок, она пыталась подобрать накидку и, не умолкая, говорила:
— Нет, я не пьяна, мне просто весело... Хочешь, посмотри, не идёт ли у меня кровь из ноги? Я убеждена, что кровь течёт. И болит немножко, но это ничего, мне всё равно. Ты говоришь, что я пьяна? Ну, а если я и в самом деле пьяна? Ведь это ты довёл меня до этого, я всё делаю ради тебя, и с радостью... Ха-ха-ха, мне смешно, когда я вспомню об этом противном Грегерсене. Он сказал, что напишет обо мне чудеснейшую статью, если собственными глазами увидит, что расшиб мне ногу до крови. Но я не показала ему, ты другое дело... Чем это вы меня напоили, какая отвратительная содовая вода с коньяком, она ударила мне в голову. Да ещё папиросы, я столько выкурила папирос!..
— Трогай! — крикнул Иргенс.
Экипаж покатил.
Оле стоял и смотрел ему вслед, колени у него дрожали и подгибались, он бессознательно ощупывал себе платье, грудь. И это Агата? Как они испортили её, они погубили её! Агата, милая Агата...
Оле сел, где стоял. Прошло много времени, фонари перед рестораном погасли, стало совсем темно. Подошёл полицейский, потрогал его за плечо и сказал, что нельзя здесь сидеть и спать. Оле поднял голову. Ну, да, он сейчас уйдёт, покойной ночи, спасибо... И Оле побрёл по улице.
Около двух часов он вернулся домой и прошёл прямо в контору. Он зажёг лампу, по старой привычке повесил шляпу на гвоздь. Лицо его точно окаменело. Прошёл добрый час, он ходил взад и вперёд по комнате, потом подошёл к конторке и стал писать письма, документы, короткими, решительными строчками на разных бумагах, которые вкладывал в конверты и запечатывал. Он посмотрел на часы, было половина четвёртого, машинально он завёл часы. Письмо Тидеману он сам бросил в ящик на улице. Вернувшись, он достал пачку с письмами Агаты и развязал её.
Он не стал перечитывать этих писем, отнёс их к печке и сжёг одно за другим. Только последнее, самое последнее письмо, с кольцом, он вынул из конверта, посмотрел на него некоторое время, потом сжёг и его, вместе с кольцом.
Маленькие настенные часы пробили четыре. Из гавани донёсся пароходный свисток. Оле встал и отошёл от печки. Лицо его было искажено страданием, все черты были напряжены, жилы на висках налились кровью. Он медленно выдвинул ящик в конторке.
Утром Оле Генриксена нашли мёртвым. Он застрелился. На конторке горела лампа, рядом валялось несколько запечатанных писем, а сам он лежал на полу. Перед тем как выстрелить, он засунул себе в рот ручку от своей печати и зажал её зубами. Он так и окоченел с этой печатью во рту, и стоило больших трудов вынуть её.
В письме к Тидеману он просил простить его за то, что он не пришёл ещё раз поблагодарить его в последний раз за его дружбу. Теперь всё кончено, он не может прожить больше ни одного дня, он болен. А дачу пусть Тидеман возьмёт на память о нём. «Я надеюсь, что тебе она пригодится больше, чем пригодилась мне, — писал он, — она твоя, дорогой друг, прими её от меня. Фру Ганка тоже будет рада. Передай ей мой прощальный привет. А если встретишь когда-нибудь Агату и она будет в нужде, помоги ей и отнесись по-дружески. Я видел её сегодня вечером, но она не видала меня. Я не могу собраться с мыслями, чтобы написать тебе толковое письмо. Мне ясно только одно, и это одно я сделаю через полчаса». Портрет Агаты лежал нетронутый в его бумажнике: вероятно, он забыл сжечь его. Он забыл также отправить и две телеграммы, которые написал перед вечером, когда выходил из дому. Они так и лежали в кармане его пиджака. Он был прав: он сознавал только одно.
Сентябрь подходил к середине, погода стояла прохладная, небо было чистое и высокое. В городе не было ни пыли, ни грязи, город был красив. На окрестных горах ещё не выпал снег.
События сменялись в городе. Смерть Оле Генриксена возбудила лишь мимолётный интерес. Выстрел в конторе молодого коммерсанта не пробудил громкого отголоска, теперь над ним сомкнулись новые дни, новые недели, и никто уже не вспоминал о нём. Один Тидеман не мог забыть своего друга.
У Тидемана было много дел. Пришлось помогать отцу Оле в первые недели. Старик не хотел ликвидировать торговли, он только взял в компаньоны своего старшего приказчика и продолжал вести дело тихо и спокойно, не поддаваясь своему горю. Старый Генриксен знал, что он ещё может работать, а заменить его было некому.
Тидеман был в непрестанной деятельности. Рожь его начинала убывать, он продавал её целыми партиями по всё более высокой цене, рожь всё повышалась по мере приближения зимы, и убыток его уменьшался. В последние дни ему пришлось взять ещё одного из своих прежних служащих. Он грузил последнюю партию смолы, назавтра пароход должен был отойти.
Он кончил всю работу. Бумаги были изготовлены, засвидетельствованы, теперь всё. Прежде чем приняться за новое дело, он закурил сигару и задумался. Было около четырёх часов дня. Он вынул перо из-за уха, положил его и на минутку отошёл к окну. Пока он стоял там, в дверь тихонько постучали, и вошла его жена. Она поздоровалась и спросила, не мешает ли она: она на минутку, по делу...
Лицо её было закрыто вуалью.