Сборник, или, как определяют характер издания составители, антология, «От города W. до города D.» объединяет под своей обложкой произведения практически неизвестного австрийского писателя-импрессиониста Петера Альтенберга и одного из основателей литературного модернизма Джеймса Джойса.
Такая конгломерация известных и мало- или совсем неизвестных имен продиктована политикой издательства: в серии «Литературная галерея» за счет первого на поверхность «вытаскивается» и второе, также заслуживающее, по мнению составителей, читательского внимания. По этому принципу построены и другие сборники «Рандеву» — «Опиум», «Венеция, город любви и смерти»…
«Венские этюды» — это название, данное рассказам Альтенберга при нынешнем переиздании. Название, под которым книга выходила в России в 1904 году — «Эскизы Петера Альтенберга», — тоже не авторское. По сути, это избранные новеллы из сборников «Как я это вижу» и «Что приносит мне день».
Текст «Венских этюдов» приводится в переводе Аделаиды и Евгении Герцык — известных представительниц русского серебряного века. И хотя язык перевода заметно устарел, похоже, что здесь как раз именно тот случай, когда от минуса до плюса — один шаг: то, что могло бы вызывать нарекания у педантичного стилиста, читателю скорее всего покажется обаянием старого, почти столетней давности, слога.
Излюбленные образы Альтенберга — «эстетика-сибарита» и «донжуана ощущений», как называла его А. Герцык, — прелестные отроковицы, нежные, хрупкие, болезненно бледные — и обязательно грустные, такие же грустные, как юные герои и героини Пруста, сестер Бронте или Жюльена Грина.
«Завлекалка» на задней странице обложки — фраза о «нездоровом интересе» взрослого мужчины, то есть автора, к девочкам-подросткам — на поверку оказывается, в общем-то… правдой.
Что можно сказать о восхищении голыми детскими коленками, об упоительном созерцании, граничащем с вуайеризмом, — и в то же время о трогательном внимании к внутреннему миру молодой женщины или ребенка? О полетах фантазии, об опьянении красотой юных девочек — и об их утонченном бесстыдстве?
«Красота убивает стыд», — отвечает на этот вопрос сам Альтенберг. И еще: «Душа художника любит глазами».
…Писатели просто так с неба не падают. Думаю, не погрешу против истины, если скажу, что «Этюды» Петера Альтенберга — книга, воздух которой «насыщен запахом батистовых платьев маленьких девочек, пылью и резиновыми мячами», — предшественница того, что сказал во весь голос Набоков. (Кстати, что интересно, и автор «Лолиты», и автор «Венских этюдов» были шахматными композиторами.)
В жанровом отношении «Этюды» довольно своеобразны: они стоят где-то между собственно новеллами, лирическими сценами, стихотворениями в прозе и рождественскими рассказами — грустными и умильными, как и положено им быть.
Так, самый короткий и самый красивый этюд — «Ночные бабочки» — напоминает скорее стихотворение в прозе:
«Отчего Цецилия улыбается, встречаясь со мной?!
Отчего и Берта улыбается?!
А ты, Камилла? Отчего же твое милое личико так неподвижно и печально при встрече со мной?!
Она… погибла…
Очеловечившись, мгновенно умирает Бог…»
«Альтенберг — импрессионист, — писала в своем предисловии к „Эскизам…“ Аделаида Герцык. — Несколькими оригинальными штрихами набрасывает он свои впечатления, намечая лишь контуры, боясь лишней чертой испортить рисунок…»
Дорога от импрессионизма к модернизму лежит через французский символизм, утверждает в своем подробном послесловии составитель А. Козубов. Мостик протяженностью в десять лет, перекинутый между городом W. и городом D., слишком длинен, чтобы выстоять без опоры в точке P., то есть в Париже. И то, что он все-таки был перекинут, — заслуга в первую очередь французских символистов. Ведь именно творчество таких ярчайших его представителей, как Верлен, Рембо, Малларме, и их последователей стало единственно возможным связующим звеном между воздушностью, штрихпунктиром импрессионизма и перенасыщенной экспериментальностью модернизма.
Так уж сложилось, что Джойса из-за сложности его «Улисса» и «Поминок по Финнегану» у нас больше упоминают, нежели читают. Поэтому переиздание именно «Дублинцев» дает читателям прекрасную возможность приобщиться к наследию классика ирландской литературы XX века. И хотя большинство героев новелл Джойса стали эпизодическими персонажами «Улисса», а рассказ об одном дне дублинского еврея сначала задумывался именно как новелла для сборника, «Дублинцы» — образец скорее классического письма (близкого к физиологическому очерку), чем стилистических экспериментов: здесь нет ни «потока сознания», ни сложных мифологических параллелей. «Дублинцы», в отличие от парящего на облаке грез Альтенберга, — книга совершенно земная и, я бы сказала, очень городская. Бутылочка пива и тарелочка аррорутового печенья, мосты, темные улицы, сэндимаунтский трамвай, призрачные дворцы, на ступеньках которых копошатся грязные дети, благотворительный базар, мюзик-холл Тиволи и колонна Нельсона, дешевые «заведения» и Шотландский бар, залитый ослепительным светом и окутанный дымом дорогих сигар, красотки и виски с аполлинарисом… Люди с лицами «темного цвета дублинских улиц», завсегдатаи баров, прожигатели жизни… Развлечения золотой молодежи, мелкие интрижки в пансионах, честолюбивые мечтания клерков… Несостоявшиеся отношения. Утраченные иллюзии. Нравственный паралич. Таков Дублин, город глазами Джойса.