Эти топи не обозреть. Не осмыслить. Не хватит неба, чтоб скрыть такую мерзость. Всей цветущей красоты не достаточно будет, чтоб отвлечь Многмирье от болот Безнадежности.
Они заросли споровыми шишками, которые тихо фыркают и кряхтят, разбрасывая миллиарды заразных спор. Их цвета, сизые, ядовито-зеленые и мертвенно-бледные, соперничают с бурым ковром плесени, что покрывает не затопленные поляны. Комковатая ряска колышется на поверхности густой болезненной воды. Она исходит пузырями и едкими испарениями, которые клубятся плотными облаками в полном безветрии.
Жилистые растения сплетаются, образуя непроходимые заросли. Их стебли изрыты ходами ненасытных тварей: неровные отверстия вызывают трипофобию и тошноту. Медленное шевеление крохотных тел мерещится повсюду. Частые кислотные дожди выжигают узкие извилистые тропы, словно путешествуют по болоту.
В отдалении раздаются многоголосые вопли зараженных. Несчастные сущности страдающие вторичностью, бесконечно копируют себя, разрастаясь и тяжелея. Они плачут десятками глаз. Наросты из беспомощных рук и ног, не дают им нормально передвигаться. Образы барахтаются в грязи и тонут в трясинах, но переполненная порчей земля извергает их назад. Они бессмертны и живут в цикле гибели и появлении новых отростков.
В отдалении дрожат темные призраки. Это малые отражения большой сущности. Смерти о ста черепах.
Самобичевании.
Его беззвучные рыдания невозможно услышать. Только увидеть. Когда с раздувшихся деревьев вспархивают стаи многокрылых печалей. Когда скорбные сущности извиваются в топких лужах, раня жирные тела о коряги. Когда рябь проходит по воде и чешуйчатая тоска всплывает из глубин, чтобы в муках дать потомство. Кислотные дожди усиливаются и в туманах множатся силуэты.
— Это бессмысленно, — сказал Чтец Снов. — Мы зашли так далеко. Я уже не помню, кем я был.
Заклинатель Молний посмотрел на него осуждающе. Правда была незваным гостем в этот темный час. Невозможно было передвигаться по колено в гумусе без толики позитивного мышления. Но он и сам знал, что его миссия заканчивается. Путники обессилили: чума подтачивала их. Вдали от Интеллектуального они стали примитивными. Влияние предрассудков, контролирующих зараженные миры, упростили сущность Николы, сделав его колдуном, призывающим молнии. А Зигмунд превратился в сновидца.
Засыпая, он видел кошмары приближающегося конца времен. Чаще всего его испытывали фрагменты какой-то схватки. Меч, выкованный из первобытной жесткости, против безжалостных лап, таких же закаленных и смертоносных.
Никола зарос серыми колтунами, строгая одежда превратилась в шелковые лохмотья. Его спутник выглядел не лучше. Весь увешенный веревочными ловцами снов, он напоминал дикого шамана. Предрассудки сделали их способности и знания мистическими.
— Бессмысленно — поворачивать назад, — сказал Призыватель, исследуя местность перед собой с помощью длинного шеста.
Покряхтывая, он переложил торбу с яйцом с одного плеча на другое. Все время, что он нес его, Заклинатель спиной чувствовал тепло, которое делало ношу живой и значимой.
— Я вижу сны о нашем будущем.
Тревожа нити ловцов, словно играя на струнах, чтец вспоминал сны. Его борода слиплась от засохшей пены, обнаженные голени язвились. Пиявки плагиата сопротивлялись, когда их отрывали от питательной сущности.
— Твои откровения полны яда и горечи, — отмахнулся Призыватель. — Я не хочу знать, как мы умрем. Достаточно просто стоять на месте, чтобы сгинуть. Двигайся.
Измотанный чтец большим трудом вырвал стопу из голодной трясины. Хлюпанье и колебания ряски отпугнули местных сущностей. Обезображенные лица скрылись в глубине. Мимо тяжело прошагала гротескное существо похожее на цаплю. Она заросла грибами и негромко хрипела, неуверенно переставляя ноги о десяти суставах. Они изгибались под разными углами, дрожали, подламывались. Но сущность не останавливалась. Она тоже знала, что остановка посреди трясин — означает мучительное погружение.
Коротко проводив сущность взглядом, Призыватель увидел в этом знак. Усталость была всего лишь предлогом, чтобы все бросить и отдаться течению. Никакой пощады к самому себе. Начиная путь, он представлял этот поход напрасной тратой времени и надеялся на быстрое возвращение. Ведь опала, в которую он угодил, была не вечной и рано или поздно об их проступке забыли бы.
Но теперь такое малодушие было недопустимо.
Нашествие реально! Негатив идет! С ними Геноцид. Он в одиночку может уничтожить все то хорошее, что еще осталось в Многомирье. Обычно мелкие сошки вроде Призывателя, принимали такие новости как приговор. Это был поворот истории, на который они не могли повлиять. Но теперь нечто, способное повлиять на ход событий, попало в руки простого образа.
— Кислотный дождь за нами, — равнодушно предупредил Чтец.
Шипение и треск позади, хриплый вопль «цапли», кипящая гниль. Они постарались убраться подальше с пути ядовитых капель. Продираясь сквозь осклизлую растительность, путники нашли относительно надежную тропу, выложенную из окаменевших голов. Они мягко подавались под ногами.
По обе стороны тропы всплывали большие куски торфа. В их массе были едва различимы почерневшие кости. Затем начался сплошной податливый ковер из ряски и спутанных водорослей.
Опустился туман. Промозглый и зловонный. Он цеплялся за идущих словно паутина. Призыватель почти снимал его с одежды пальцами. Чтец зашептал что-то неразборчивое. Из тумана доносилось шипение и карканье печалей. Они резко выпорхнули навстречу черными пулями, словно что-то спугнуло их. Призыватель остановился, и рукой сдержал сомнамбулическое движение Чтеца. Они прислушались, но дыхание болота, состоящее из клокотания, свиста и щелчков, ничто не беспокоило. Призыватель медленно пошел вперед.
Тогда его коснулась темная эманация чего-то очень сложного.
Теперь болото затихло. Даже карканье печалей пропало. Нечто выползло из трясины. Оно смяло споровые шишки и направилось наперерез путешественникам. Шурша и поскрипывая, сущность изогнула свое тело и показалась над растительностью.
Призыватель отшатнулся, налетев на чтеца. Тот схватил его за плечо и прошептал, глотая окончания слов:
— Не двигайся. Я видел его во снах.
Когда-то прима-образ Вдохновения был прекрасной сущностью, состоящей из многоцветных открытий и сияющей изобретательности. Вокруг него прорастали зерна новизны, и обновление находило на очаги застоя. Образ исследовал Многомирье, наслаждаясь неизведанными землями и приветствуя рождение оригинального.
Теперь он превратился в кошмарную тварь, сколопендру, рассекающую болота. Каждый сегмент ее брюшка был копией другого, и на каждом скапливались соты, вынашивая споры вторичности. Голова образа еще хранила прежние черты. Приплюснутая лампа алмазной формы была пробита с одного конца. Из острозубого разлома сочилась черная жидкость. Лампа давно уже не светила, матовый хрусталь изрезанный чудесными узорами, покрылся наслоениями тины. Только в самом центре ее можно было заметить крохотное аритмичное мерцание.
Не сокращая почтительной дистанции, Заклинатель и Чтец с тоской и разочарованием смотрели на существо, бывшее некогда символом нового. Образ знал об их присутствии, но ничего не предпринимал. Он лишь пониже опустил лампу, словно прислушивался к дыханию пришельцев.
— Приветствую тебя, Вдохновение, — заговорил Заклинатель. — Мы не хотели оскорбить тебя. Крайняя нужда толкает нас на путешествие по этим недружелюбным землям. Прости, если мы разбудили тебя или потревожили иным способом.
Эти слова не получили никакого отклика. Вдохновение свернулось кольцом прямо на тропинке. Оно приподняло лампу, и огонек внутри вспыхнул чуть ярче. Черная жидкость зашипела и плеснула через край. Вокруг образа на мгновенье расцвели новые идеи, и сочная зелень изобретательности покрыла скисшие водоросли. Запахло свежестью новооткрытого, и ветер чистоты разогнал гнусный дух болота.
Заклинатель был совершенно очарован, но Чтец беспокойно теребил нити ловцов.
— Я видел это, — прошептал он. — Кошмар. Мне снился кошмар.
Он взял Заклинателя за руку.
— Глупости, — отмахнулся тот. — Ты называешь эту красоту кошмаром? Ты не в себе, друг. Вдохновение хочет помочь нам.
С этими словами, он сорвал появившуюся у его ног пурпурную идею и глубоко вдохнул пьянящий аромат… Боль стиснула его так крепко, что Заклинатель не смог даже закричать. Лампа уставилась сверху. Разлом оказался пастью, а осколки — зубами. Свет угрожающе затрепетал.
— Помоги мне оттащить его! — крикнул кто-то посторонний.
Боль сделала зрение Заклинателя тоннельным. Он видел лишь лампу, которая все тянулась к нему, словно они падали вниз, и в этой погоне он не мог ни на что повлиять. Потом что-то хлестнуло его по лицу, и ледяная сырость ненадолго привела его в чувство. Заклинатель увидел десятки безнадежных сущностей, которые ползли за ним, увязая в трясинах, выныривая и продолжая погоню. Эти многоногие вурдалаки, покрытые язвами и сетками споровых отверстий, постоянно сбрасывали конечности, застревающие в грязи.
Заклинатель сосредоточился. Молния ударила сверху, сначала беззвучно и лишь потом грохот догнал ее. Несколько сущностей превратилась в пар, остальных отпугнул шум, но они почти сразу вернулись к погоне.
— Бессмысленная трата сил.
Голос был глухим, он звучал словно из-под маски. Заклинатель попытался посмотреть на таинственного спасителя, но тот вдруг упал, и они оба погрузились в тину.
Темнота.
Когда Заклинатель очнулся вновь, вокруг него крошились от сырости серые глыбы волевого камня. Из этого материала в Многомирье сооружали самые прочные преграды для негативных влияний. Но никакие преграды не обладали вековечностью. И здесь он был среди руин.
Над ним склонилась сущность. Заклинатель перехватил движение незнакомца, поймав того за руку. Сущность разжала пальцы, показывая, что в них ничего нет. Кожаная маска, с длинным выступающим карманом, напоминала клюв стервятника. Глазных линз не было: образ оказался слеп. Уши закрывали железные перфорированные пластины. Грязный плащ, покрытый мхом и панцирями паразитов, слабо испарялся.
— Я не враг.
Вдали раздался непродолжительный гул, а потом шипение и крики. Заклинатель покосился в сторону. Он успел увидеть часть древнего саркофага, окруженного самодельным забором из глыб. Их края были оплавлены, и застывшие капли волевого камня отражали мир как зеркало. Величественный, даже в гибели, саркофаг напоминал обезглавленный монолит. Из устрашающих трещин сыпался прах.
— После того, что случилось, я вынужден быть предусмотрительнее, — сказал Заклинатель.
Образ высвободил руку. Он так долго не снимал маску, что она трещала и похрустывала, когда распустилась шнуровка на затылке. Его истинную внешность не удалось бы передать словами. Переплетение звуковых волокон, сложное полотно, сотканное из мелодий. Заклинатель не видел его, но мог услышать, как музыка струится из грязного ворота.
— Симфония.
Это была только догадка, но необычная сущность на минуту заиграла громче, словно радуясь узнаванию. Ее пение разнеслось по округе. Где-то в болотах его слышали и ненавидели. Но Заклинатель не смог удержать улыбку.
— Все думали, что ты сгинула во время катастрофы, — сказал он.
— Вы не ошиблись, — прозвучала Симфония, снова одевая маску.
— Что ты хочешь сказать?
— Я действительно сгинула здесь. Болото Безнадежности столь велико, что добраться до его границ живым — невозможно.
— Но, — Заклинатель беспомощно оглянулся. Он вдруг тронул себя за плечо. — Где торба? Где яйцо?
Симфония помедлила.
— Я не знаю, чем так важно было для тебя это яйцо…
Заклинатель закричал.
— Где оно?! Где?!
Симфония тяжело звучала, отступая назад. Она вспомнила, как поскользнулась и упала на переплетении склизких корней. Агент Безнадежности мгновенно нагнал их и вцепился Симфонии в ноги. Она выстрелила в него акустическим конусом, не подумав, что это слишком опасно для тонкой скорлупы. Через минуту чума сделала из внутренностей яйца ужасное месиво. Несколько щелкающих клювов высовывались наружу, и печальные крики абсолютной безнадежности наполнили Симфонию чувством вины.
Когда неловкого спутника Заклинателя схватили сущности, она даже не обернулась. Она знала, что двоих ей не вытащить. Это была простая альтернатива. Погибнуть всем или поступиться желанием помочь. Сущность почти не думала об этом, потому что знала, что это правильно. Но вот яйцо… Симфония чувствовала, что сотворила нечто непоправимое.
Чем бы ни было это существо, оно навсегда осталось позади.
— Почему ты так печешься об этом? Твой друг погиб!
— Яйцо… — стонал Заклинатель.
— Оно разбилось! — крикнула Симфония. — Клянусь разнообразием, это все, что тебя волнует? Для чего оно вообще было тебе нужно?!
Заклинатель прервал ее долгим протяжным стоном. Он перевернулся, встав на колени, и схватил себя за лохмы.
— Мы допустимые жертвы, — медленно проговорил он. — Его смерть ничего бы не изменила. Моя, косвенно, тоже. Я должен был донести это яйцо, чтобы оно стало чем-то большим в руках человека! Все, что мне, идиоту, нужно было сделать! Донести его! Я мог помочь!
Он апатично замычал. Симфония медленно приблизилась.
— Что происходит? — спросила она. — Мы живем здесь в изоляции. Расскажи, как яйцо попало к тебе, и почему ты сам оказался здесь?
Она не сразу смогла добиться от Заклинателя внятного рассказа. Но вскоре тот смог объясниться, хотя и без подробностей. Это была странная история, начинавшаяся как отважное приключение и заканчивающая здесь. Бесславно и глупо.
— Возможно, из него должна была вылупиться новая Надежда, — предположил Заклинатель срывающимся голосом. — Которая что-то изменила бы в схватке с Негативом. Но теперь…
Снова раздался шипящий звук, окончившийся воплем. Вдоль стены двигалась фигура в темном платье. Сильно изорванном и опаленном. Ее окружало облако черных хлопьев, парящих вослед. В руках образ элегантно, как произведение искусства, нес отрицаниемет: тяжелое на вид устройство, состоящее из простой железной трубы с рукоятью и баллона наполненного сжиженным отрицанием.
Перед ней, с трудом волоча разросшееся тело, полз зараженный чумой образ. Он выбрасывал вперед быстро отрастающие конечности, но его живот цеплялся за острые обломки камня.
— Что ты делаешь? — клокотал зараженный, задыхаясь. — Это я, твоя подруга, Литта! Ты ошибаешься, Мона! Ты совершаешь непростительную ошибку! Я не заражена! Во мне полно оптимизма и оригинальности!
Заклинатель с отвращением и страхом (зараженный полз в его сторону) наблюдал за происходящим.
Образ в платье нежно погладил отрицаниемет, а потом направил его широкое сопло на несчастное существо. Тот злобно плюнул и выпустил ревущую струю отрицания. Поток, расширяясь, накрыл зараженного, а потом быстро спалил. Только безумный крик успел уйти от расправы. Образ наполовину развернулся, возможно, хотел атаковать, но от него уже остались только жирные хлопья.
Женщина немного поводила сифоном в разные стороны, распространяя отрицание. Оружие чихнуло, плюнуло еще злее, и замолкло. Хозяйка потрясла его, прислушиваясь. А потом бережно положила на землю, прислонив к стене.
Она обратила внимание на Заклинателя, и тот невольно отодвинулся, подобрав ноги.
— Мона! — крикнула Симфония. — Подойди! У нас тут подкрепление!
Женщина остановилась в трех шагах. Ее взгляд был поверхностным, она смотрела так, словно не хотела показаться невежливой. Очевидно, появление чужака не показалось ей событием незаурядным. Даже любопытным.
Храня на лице слабую улыбку, она произнесла:
— Эта лживая дрянь так долго скрывала, что заражена. До последнего, она пряталась от меня в самых глубоких норах. Между быстрым разложением и страданием длиною в бесконечность, эти ничтожества выбирают второе.
Симфония негромко сказала, что ей жаль. Но Мона плавно повела подбородком в сторону, отказываясь от сочувствия. Ее рассеянный взгляд был достаточным выражением скорби по недавнему товарищу.
— Именно поэтому, — сказала она, почти сразу, — я не завидую тому, кто окажется самым здоровым. Он может и посмеется последним, но некому будет избавить его от страданий.
— Твое уныние пугает даже эти болота, — из-за ближайших развалин вышел еще один образ. Мраморное изваяние, вызывающее приятное впечатление, несмотря на сколы, кровавую грязь и нечистоты. — Если чума поразит меня последним, я найду в себе мужество разбить голову о камни. А ты знаешь, что струсишь.
Улыбка Моны дрогнула.
— Не знаю, какой камень окажется прочнее, — презрительно ответила она.
Статуя расхохоталась. Мраморный образ принялся разглядывать Заклинателя. Его лицо, несмотря на объяснимую статичность, казалось, все же, гораздо более живым, чем у Моны. Он тоже улыбался, но его улыбка выражала то, что должна была: приветливость.
— Меня зовут Кройсос! — провозгласил он, протягивая руку. — Будь позитивен, друг. Поднимись и назови себя.
Это было приятно. Заклинатель ощутил себя загнанным животным, которое слишком долго никло к земле. Он схватился за белую пятерню статуи.
— Меня зовут…
Он беспомощно замолк.
— Мы все тут вспоминаем с трудом, — ободрил его Кройсос.
— Раньше я был примом Научности. Но теперь, в этих разреженных мирах, я просто колдун и заклинатель. Так я себя и называю.
— Пусть будет Заклинатель, — сказала Симфония. — Не досадуй же. Мы осколки некогда великого собирательного образа Культуры. Это чудо, что мы запомнили имена друг друга. Это дало нам возможность сохранить концентрацию.
Она продолжала говорить, и рассказ ее раскрывал часть истории Болот. Заклинатель услышал о крупном поселении позитивных сил, которые встали лагерем возле саркофага, распространяющего Безнадежность. Они изучали его выбросы и реставрировали оболочку, чтобы остановить заразу, отравляющую Многомирье. Среди них было множество примов разумности, творчества и науки. Успехи их были временны, но позитив не сдавался, потому что Безнадежность была заразой, раком, способным погубить высшую добродетель.
Фантазию.
Возможно эта борьба, позитивная кооперация и время смогли бы стабилизировать выбросы и даже сделать их предсказуемыми.
— Но эта клятвопреступница Максиме всех нас обрекла! — гаркнула вдруг Мона.
Ее лицо исказилось в гримасе бешенства, но тут же снова сделалось иронично-пренебрежительным. Образ зевнул и отвернулся от остальных. Заклинатель впервые слышал, чтобы носителя Одиночества назвали по имени простые сущности, хотя оно было хорошо известно. Это не было проявлением суеверности. Ее не называли по имени, потому что ненавидели. Ненавидели настолько, что даже всепрощающие силы готовы были уничтожить Максиме.
— Ошибкой было приводить ее сюда, — добавила Мона, посмотрев на руины саркофага. — И это вина Девела. Его подвела рассеянность и легкомыслие обреченного существа. Возможно, когда этот баран осознал неизбежность конца, он начал искать жертв, которые могли бы продержаться дольше других, чтоб у позитива была возможность найти нового проводника. И ему повезло. Даже слишком.
Она хихикнула. И добавила вполголоса:
— Фантазия, надеюсь, он уже забыт.
Кройсос и Симфония ничего не ответили на этот выпад. Они молчали, склонив головы, в немом согласии. Потом Симфония продолжила, и мелодия ее голоса стала напряженной. Даже ожесточенной.
Максиме смогла внедрить в лагерь множество своих агентов. Их не замечали потому, что это были нейтральные образы сомнения. Что было низко само по себе, так как сомнение выполняло важную функцию в штабе позитива. Но они были слабы и антихаризма Максиме, ее темное величие, дарованное Одиночеством, обратило сомнение ко злу. Образы собирали информацию. Искали подходы к саркофагу. Благодаря сведениям добытым сущностями науки, они узнали о наиболее слабом месте конструкции.
Тогда Максиме не просто наслала орду Негатива на лагерь. Она пришла сама. И выпустила Одиночество. Всего на несколько секунд, и этот монстр рвал, уничтожал, изгонял светлые сущности. Хлысты горя били по лагерю, расчленяя агентов добра и света. Примы какое-то время сопротивлялись, но каждый пропущенный удар разбивал их на части. Силуэт Максиме, горящий в наступившем мраке, напоминал вытянутый зрачок ненавидящего ока. Сквозь стенания и грохот летели проклятия, которые жертва насылала на позитив.
Когда от защитников остались лишь осколки, Максиме дала Одиночеству разрушить саркофаг. Массивные стены треснули. Безнадежность разрушительно среагировала, взметнув облако спор. Огромные глыбы волевого камня разметало в стороны как пушинки. Взрыв отрезал целое скопление миров, сплавив их в один.
Так чума заразила треть Многомирья.
— Это случилось давно, — добавила Симфония после паузы. — Мы — осколки прима, который последним пал в схватке с Одиночеством.
Зеркальные глыбы перевирали и без того искаженный мир. Они напоминали сгорбленных гигантов сидящих спиной к Заклинателю. Гиганты игнорировали его взгляд.
— Вы живете в самом центре заразы?
— Нет, — возразил Кройсос. — Чума почти ушла из своей колыбели. Она стремится дальше, к новым незараженным угодьям. Здесь ей больше нечего делать.
— На периферии, — оживилась Мона, — наверное, идет бесконечная война на сдерживание. Мы убиваем пятнадцать-двадцать сущностей в неделю. А там… Хотела бы я сразиться с чумой по-настоящему.
Она брезгливо посмотрела на присутствующих.
— Но, конечно, не с такой армией.
Кройсос снова расхохотался, приводя Мону в бешенство. Симфония зазвучала примирительно. Заклинатель плохо слышал их. Он не мог сформулировать новый смысл своего существования. Застрять в центре мира, продолжительность которого не поддается осмыслению. Потерять самую драгоценную ношу в Многомирье.
Гиганты по-прежнему игнорировали его взгляд.
Заклинатель медленно пошел к ним, сохраняя спокойствие. Он хотел найти их лица и спросить, почему они так поступили с ним. Его окликнул Кройсос, но преследовать не стал. Никто не двинулся вслед. Заклинатель вскарабкался на валун и пролез в основание трещины. Под ногами скрипел прах позитивных идей. Прикосновения мертвых провожали Заклинателя, пока он протискивался между обломками. Было темно, хотя небо ничто не застило.
Однажды ему показалось, что он увидел прямо перед собой Максиме. Она ползла навстречу сквозь разлом. Ее лицо было искажено гневом, а на груди зияла рана. Заклинатель вскрикнул и подался назад, но она уже исчезла.
Особенно узкий поворот чуть не поймал его навсегда. Образ кричал от боли, его сущность стискивали холодные клыки волевого камня. Пришлось оставить свою раздробленную руку позади. Заклинатель, на грани концентрации, пролез еще дальше и упал ничком. Волевой камень расступился.
— Ты потерял Надежду, — сказал кто-то.
Черепа столикой смерти вразнобой щелкнули челюстями.
— Мне жаль! — Заклинатель перевернулся и увидел Самобичевание.
Образ высился в центре развалин бесформенной горой черной ветоши. Из нее торчали скопления черепов. Челюсти некоторых щелкали в тревожном ритме.
— Мне очень жаль, — повторил он. — Я старался. Я…
— Это правда, — ответила Максиме.
Она вышла из образа жестокости, словно крохотный светлячок вынырнул из глубокого колодца. Это была, конечно, не Максиме воплоти. Дым, преломленное отражение, с сердцевиной неясного тепла.
— Кто ты? — спросил Заклинатель.
— Совесть.
Самобичевание шевельнулось. Оно, наконец, что-то заметило. Из ветоши показались тонкие дрожащие руки, исполосованные порезами. Заклинатель в ужасе приподнялся, неловко действуя одной рукой. Нужно было бежать.
— Стой, — сказал призрак. — Ты не уйдешь отсюда без меня. Я совесть Максиме. И, раз ты потерял одну надежду, ты должен принести что-то взамен.
Самобичевание потянуло костлявые руки.
— Оно убьет меня!
— Не бойся. Оно изменит тебя так, чтобы ты мог пройти болота и выжить. Мы станем новой надеждой.
Руки образа все вытягивались. Заклинатель хотел убежать, но они метнулись как змеи и схватили его. Растянули за ноги, голову и оставшуюся руку. Темный холм навис сверху. Черепа затрещали желтыми челюстями.
— Нет! — извивался Заклинатель. — Только не так! Я не хочу! Должен быть другой путь!
От прикосновений Самобичевания он исказился. Изнутри его прорезали костяные наросты. Частые и острые как иглы. Заклинатель закричал так громко как мог, а страдания его только начинались. Лицо сползало, разрываемое саркомой. На позвоночнике выросли крючья и уродливые подобия крыльев. Они не были предназначены для полета. Вместе с появившимся раздвоенным хвостом, они помогали сохранять равновесие при ходьбе на сильно вытянувшихся ногах. Ступни разрослись, и длинные пальцы соединила пленка.
Крик оборвался. Новая Надежда стояла перед Самобичеванием. Совесть мелькнула рядом, и огонек ее сущности засиял в грудной клетке отродья.
— Наконец-то, — проскрипело чудовище, — я могу последовать за тобой, хозяйка!
Аркас изучал отпечаток чьей-то опорной конечности. След блестел оплавленной материей и был присыпан пеплом. Человек спрыгнул в него и понял, что верхний край находится на уровне колен. В центре все еще чувствовался жар ненависти. Дышать было трудно, поэтому Аркас быстро свернул свои исследования.
Следы вели к Столпам.
Колоннам из чистого света, вокруг которых раньше медленно парили каменные скрижали разных форм и размеров. В письменах, нанесенных на эти скрижали, скапливались различные предсказуемые события. Другими словами, они запоминали самые ожидаемые исторические и сюжетные повороты, чтобы предсказывать будущее. Предсказывать. А иногда и определять.
О, хранители традиций.
Столпы Канонов.
— Разрушены, — негромко сказало ЛПВВ. — Раньше здесь можно было ослепнуть, — оно силой разума подняло вверх обломок скрижали. — Такими яркими были каноны. Они ощутимо влияли на события Многомирья. Темные времена наступали, но вера в то, что добро должно победить, хранилась здесь. Мельчайшие из этих вероятностей иногда давали Многомирью возможность выстоять перед зверством негатива. Кто-то всегда должен был выжить. Что-то должно было уцелеть. В последний миг удача приходила на помощь отчаявшимся…
На обломке можно было прочитать часть фразы: «…жда есть». ЛПВВ осторожно положило его обратно на землю.
Обожженные клочья Столпов парили в пространстве, время от времени, осыпаясь вероятностями. Скрижали были расколоты и сброшены вниз. Непрекращающийся звон каких-то невидимых нитей, теперь разорванных, напоминал расстроенную скрипку. Кое-где оставались еще очаги красно-черного злобного пламени. Из разрывов реальности дули космические ветра. Тихо шептали могучие пни столпов, приросшие к изумрудной породе. Даже они были расщеплены ударами неведомого врага. Он не пропустил ни одного. Долина Столпов, накрытая звездным небом Многмирья, была разорена. Величественная, повергающая в трепет, атмосфера этого места, не рассеялась полностью, но теперь напоминала солнце, почти зашедшее за горизонт.
С тех пор, как он попал сюда, Никас стал хладнокровнее. Наблюдая за очередным пожарищем, он уже не искал слов, чтобы описать охватившее его волнение. Он не волновался. Возможно, обретенная цель успокаивала, а быть может, эмоции сожрал паразит.
— Я вижу орду негатива, — произнесло ЛПВВ, проводив взглядом нечто недоступное Аркасу. — Еще несколько. Один ведет сама предательница. Остальные — ее подручные. Их пути рознятся, но цель — одна.
Аркас очнулся от приступа меланхолии.
— Я должно идти, — ЛПВВ положило два пальца на его плечо.
— Я не обижусь, — сказал Аркас.
— Но я дам тебе новую цель.
— У меня она есть. Я должен встретиться с Максиме.
Что-то напомнило о сожалении в нечитаемом выражении лица ЛПВВ.
— Помоги нам, и я помогу тебе.
— Вам?
— Многмирью.
Человек опешил на мгновенье.
— Оно сгноило тебя в мусорных кучах.
— Оно несовершенно, а потому — подвержено страху и предрассудкам, — беззлобно объяснило ЛПВВ. — Я было для них вызовом, потому, что не смогло правильно себя преподнести. Сверхконкуренция вызвала враждебность. Но это не значит, что я должно оказывать противодействие. У Многомирья уже есть враг равный мне по силам.
Глаза полубога отражали пламя и смерть. Аркас всматривался в них, пока там не возникло нечто жуткое. Ступив назад, человек подвернул ногу на обломке, и чуть не упал обратно в отпечаток.
— Ты поможешь? — ЛПВВ поддержало его, оказавшись сзади.
Аркас отстранился. То, что ЛПВВ хочет, без лишних сантиментов, использовать его, было вполне очевидно.
— Я доберусь до Максиме сам. Наша встреча должна доказать ей, что я не боялся трудностей в поисках. Если ты просто перенесешь меня, это ничего не будет стоить.
Лучшее произведение промолчало. Его глаза согласно мигнули.
— Я ни к чему тебя не принуждаю, — ответило оно. — Отсюда ты пойдешь один. И, так как ты не знаешь дороги, и тебе все равно куда идти, я могу дать тебе направление. Если ты пойдешь этим путем, то, рано или поздно, встретишь сущность, созданную кем-то, кто не является человеком, но обладает разумом. Неизвестно, как оно проникло в наше Многомирье, однако этот пришелец может рассказать тебе, как борется с Одиночеством его народ. На встречу с ним посылали другого героя, но он свернул не туда.
Аркас молчал, изучая изуродованные столпы.
— Если только ты не направишься в другую сторону лишь наперекор моему совету, — добавило ЛППВ.
Что-то обрушилось вдалеке, знакомый звон переливался и звал.
— Нет, — ответил Аркас, с трудом разомкнув губы. — Я не собираюсь действовать назло. Если встречу эту сущность, я попытаюсь поговорить с ней, но ничего не обещаю.
Переливался и звал.
— Этого достаточо, — сказало ЛПВВ. — Иди туда, где меньше всего звезд. И будь позитивен, человек.
Наверное, Аркас отмахнулся бы, если б не харизма ЛПВВ. Это пожелание, из его уст, не звучало банальной присказкой. Удивительно, но что-то не затоптанное еще, согрело чувства человека. Он немного воспрянул, и тени, омрачившие лицо, стали прозрачнее.
— Спасибо, — Аркас шагнул и остановился. — Мы еще встретимся?
— Я не знаю, — сказала пустота за ним.
Грохот осыпающихся табличек едва не скрыл этот шепот.
Что ж, подумал Никас, это лучше, чем какое-нибудь «несомненно», или «все зависть от тебя». ЛПВВ не страдало от приступов претенциозности. И на том спасибо.
Отправляться сей же час не хотелось. Несмотря на разрушения, здесь было спокойно. Можно было, наконец, перевести дух. Отрешится, перебирая обломки скрижалей. Оставшись в одиночестве, Никас отдыхал, забравшись в широкую нишу меж двух столпов. Сначала сидел прямо на земле, а потом лег. Многомирье глядело на него сверху вниз. Оно стало темнее, Никас заметил это. Можно было наблюдать, как некоторые звезды моргали и гасли. И на короткий промежуток времени ветер усиливался, захватывая с собой странные запахи и отрывистые звуки.
Максиме была занята. Она возилась с каким-то механизмом, архаичным, состоящим из зубчатых шестеренок, цепляющихся друг за друга. Там был потертый, покрытый выбоинами циферблат из полупрозрачного материала. Стрелка была только одна. Она двигалась очень резко, обрубая временные промежутки.
Максиме мельком поглядела на Никаса и сказала только:
— Осторожно.
Человек открыл глаза.
Над ним стоял образ, закутанный в примитивные одеяния из звериных шкур. Заросший и диковатый на вид. Создавалось впечатление, что он долго, но упорно скитался, не потеряв целеустремленности. От него странно, и, в то же время, приятно пахло природой. Свежестью здоровой растительности. В левой руке незнакомец крепко сжимал древко копья с кремниевым наконечником.
Гость откровенно пялился на Никаса. Отвечая ему немигающим взглядом, Аркас отметил, что глаза образа не блестят сумасшедшинкой, столь характерной для большинства местных. В общем, это был, на первый взгляд, совершенно неопасный, вменяемый образ, с которым можно было заговорить…
— Где Яблоко Мое, Корысть?! — вскричал гость, и в плечо Никаса вонзился зазубренный кремень.
— Ах, ты сволочь! — заорал тот, чувствуя, как по его ключице скребнул наконечник.
Он схватил древко обеими руками, но ему не дали освободиться. Образ навалился всем своим весом, продолжая интересоваться по поводу яблока. Аркас матерился в голос, размышляя о том, как выбраться из этого идиотского положения. Как оказалось, он плохо умел читать настроение образов по глазам.
— Что ты несешь, безумный кретин?! Какое яблоко? Отпусти меня, ублюдок!
— Верни, Ложный, Верни, Что Похитил!
Никасу действительно было очень больно. Кремень пронзил его мускулы, рана была, очевидно, рваной. Кровотечение должно стать серьезной проблемой. А у журналиста не было абсолютно ничего, что могло бы помочь ему наладить лечение.
Я же неуязвим, подумал Никас, чувствуя растерянность.
Да кто этот тип такой?!
— Хорошо, хорошо, — скрежеща зубами, сказал Никас. — Я отдам твое яблоко, только убери копье!
Образ немного подался назад. Осатаневший от боли, Аркас не мешкал. Он вырвал копье и ткнул им в обратную сторону. Древко ушибло скулу противника. Аркас поднялся и потянул его на себя.
Удар был слишком эмоциональным, но дикарь пошатнулся влево. Никас окончательно завладел копьем, и хотел было пустить его в дело. Но в этот момент что-то воткнулось в его лопатку. Шило. Оно вошло неглубоко, застряв в кости, а потом вырвалось и полоснуло ниже.
Это было еще неожиданнее, чем атака случайного бродяги с копьем. Сдавленно мыча, Аркас повернулся, чуть не упав вправо. Он оперся о копье, хрипя от боли.
— Ты хотел бросить меня! — закричала Френ.
Она бросилась на него и рассекла подставленную для защиты руку.
Аркас истекал кровью.
— Я верила тебе, а ты променял меня на местных шлюх!
Френ ревела в голос, размазывая по щекам кровь и слезы. Она снова попыталась ударить его, но дикарь сбил Никаса с ног и принялся душить мощными узловатыми пальцами.
— Где Яблоко?! Отдай!
Сверху на него навалилась лярва.
— Он мой! Убери руки!
— Сначала Яблоко Вернет, Корысть!
Под весом этих двоих, Аркас почти потерял сознание. Его раны охотно кровоточили, сердце билось слишком быстро. Это была смерть достойная такого приключения. Нелепая и непредсказуемая. Все меньше ощущая боль, Аркас успел подумать, что Максиме, наверное, будет сильно разочарована таким недолгим противостоянием.
Они вроде бы скатились с него. Продолжили возню где-то поблизости. Пронзительно вскрикнула Френ.
Неужели опять? — подумал Аркас, угасая.
Бедняга…
Максиме оставила часы в покое. За желтым стеклом восьмиугольного циферблата с трудом шевелилась стрелка. Возится с ними дальше, не имело смысла. Чтобы оценить свои успехи, она долгое время бродила среди линий электропередач, заходя все дальше от дома. Тиканье было таким тихим, почти неслышным, по сравнению с тем грохотом, который изводил ее раньше.
Часы были средством сдерживания для носителя Одиночества, созданным очень давно, на случай проблем вроде Максиме. Это был подлый и трусливый трюк. И долгое время носительница искала способ сделать свои путешествия безопаснее. Клинок первобытного насилия, единственная сущность, которая смогла повредить шестеренки. Артефакт разрезал большую часть подвижных элементов, и разладил систему.
Женщина присела на скамью. Сгорбилась, поглаживая грудь здоровой рукой. А потом расплакалась. Столько времени она прожила с этим назойливым звуком, что сейчас тишина была истинным наслаждением. Это, а так же убийство Любви и смерть Надежды, было неоспоримым успехом.
Максиме побеждала.
Ледяной плод Одиночества нетерпеливо шевельнулся в груди.
— Здравствуй, — сдержанно сказал Никас.
Ей не хотелось отвечать.
— Ну как ты? — он присел рядом. — Почему ты плачешь?
— Знаешь, — произнесла она, — я никак не могу решить, кто из нас кому мерещиться. Ты — моя галлюцинация, или это я придумана как стена от реальности? Кто-то из нас бредит, Аркас. Не может быть, что б это все существовало в действительности… Какой бы то ни было. Кто-то из нас двоих сейчас находиться в беспамятстве, далеко-далеко отсюда. Пускает слюну и, быть может, готовиться отдать богу душу.
— Ты из-за этого плачешь? — удивился Никас. — По-моему, это вопрос чисто академический. Я, к примеру, уверен, что этот мир реален, а мы оба призраки, порожденные им.
— О, Никас…
— Это сложная, многоступенчатая драма, противостояние тех, кто никогда не поймет друг друга, но по-своему прав, и прочая.
— То есть, мы можем быть просто придуманы? — улыбнулась Максиме. — Оба?
— Почти наверняка, — кивнул Аркас. Он улыбнулся: — Я шучу. Я же помню всю свою жизнь «до». Ну, почти всю.
— Думаешь, это надежный признак? Человеческий разум на многое способен.
Она закашлялась, сплевывая черное. Пятна странной мокроты и медленно ползли обратно к женщине.
— Пока сидела в яме, время от времени я поддавалась бреду, — Максиме подобрала ноги, а темный слизняк сиротливо потянул к ней тонкие усики. — Я была уверена, что вокруг степь. Без конца и края. Сначала она была безжизненной, но потом ее начали отпаивать дожди. Она закрывалась влажным одеялом грозовых туч. Я сидела и наблюдала, как родит когда-то бесплодная почва. Сначала трава и мхи. Затем кустарник. Деревья тянулись так высоко и так долго. Я видела все это, просиживая годами на одном месте. Иногда я приходила в себя и понимала, что прошли минуты. Моя рвота была еще теплой.
— Что было потом?
Максиме поковыряла мизинцем за щекой.
— Подожди секунду… — она высунула покрытый рубцами язык и прикоснулась к нему указательным пальцем. — Однажды я вернулась этот сон, и увидела, как умирают последние деревья. Они падали, одно за другим, потому что их корни высохли и распались. Я пробыла там еще несколько лет, пока все не заполнил запах трухи. Потом я очнулась, и долгое время была в сознании. Рассудок мой был ясным, как никогда до этого. Это было ужасно. Я понимала и чувствовала все, что со мной делают. Но больше не могла забыться. Даже спала очень чутко. И на пике моих страданий, пришел Девел. Это место, конечно, куда страшнее степи, но я провожу параллели там, где это уместно. Я вместилище Одиночества, владыка и раб негатива, злюсь и разрушаю. И тут приходишь ты. Рыцарь. Спаситель.
Аркас рассмеялся.
— Ну, я тот еще спаситель, — он откинулся на спинку скамьи. — Честно говоря, у меня нет никакого желания умирать.
— Боишься?
— Конечно, — не стал скрывать журналист. — Я не для этого всю молодость пахал как проклятый. Пережил все унижения и насмешки. И как вообще понять, кто важнее — ты, или миллионы незнакомых тебе людей?
— Самопожертвование — это вообще очень скользкая штука, — произнесла Максиме, глядя на падающие звезды. — Считается, что это поступок истинно смелого человека. Но есть еще скрытый подтекст. Знаешь какой?
— Усталость?
— Да. Усталость. Повод покончить с собой под бравурную музыку.
— И сорвать овации.
— Весь зал будет лупить в ладоши минуты две не меньше, пока гроб не закроют.
Они оба невесело посмеялись.
— Но иногда, — продолжил Никас. — У нас ведь просто нет выбора. Что я могу? Выбраться самостоятельно мне не удастся, я уже это понял. Прятаться где-то? Ждать, пока ты не придешь на мою ферму с полчищем негатива?
— О, да, — согласилась Пророк. — Я сожгу твои посевы, твой амбар и твой хлев.
— Изнасилуешь жену и дочерей, — добавил Никас.
— По нескольку раз.
— И тут мы подходим к вопросу о принятии смерти.
Максиме глубоко вздохнула.
— Мои поздние воспоминания перед Многомирьем смазаны, — поделилась она. — Одиночество почти стерло их. Так что я не могу понять, где правда, а где мои предположения. Но я точно знаю, что часто имела дело со смертью. Люди поблизости умирали, иногда мучительно. Грязно. Разбрызгивая разные жидкости. Что хуже всего, они что-то значили для меня, так что мне приходилось учиться принимать смерть, но — чужую. У принятия две стороны.
— Своя и чужая, — сказал Никас негромко.
— Да. И иногда сложно сказать, какая сторона острее режет. Ты не можешь знать, насколько сильно мучается человек, поэтому всегда предполагаешь худшее. Не можешь знать, как тебе будет без него плохо: и тут ты предполагаешь худшее. Накручиваешь себя. Умирающий это видит и ему становится еще хуже. Я думаю, в принятии чужой смерти, нужно меньше думать о том, как человеку больно. Так ты не транслируешь ему еще и свой страх, понимаешь?
— Это может звучать как отказ от эмпатии, — заметил журналист.
— Черствость? Конечно, можно и так сказать. Но многие путают черствость и рассудочность. Мы просто еще не созрели для того, чтобы принимать смерть как должное, без соплей и предрассудков. И без глупых мыслей о том, что ты не успел сказать или сделать. Алло, мы ведь точно знаем, что человек умрет, да?
— Точно.
— Это, вроде, во всех нас заложено. Так почему ты, имея на руках эту информацию, не скажешь и не сделаешь то, что хотел заранее. Почему сейчас ты наматываешь сопли на кулак, бормоча, что так и не сказал бабушке, как сильно не любишь ее колючие свитера. Бывают, конечно, и случаи насильственной смерти, с которыми я сталкивалась чаще всего. Тогда можно опоздать в силу неожиданного отключения абонента. Но и тогда, разве слова важны? Ты не говорил то, что хотел, потому что это было неважно! А теперь вдруг, почему-то, это стало самым значительным в вашей окончившейся связи. Я скажу почему… Или догадаешься?
— Эмоциональная наркомания.
— Ты меня приятно удивляешь Никас! — Максиме повернулась к нему и ткнула кулаком в плечо. — Я это называю дрочкой на слезы, но ты выразился изящнее. Важно, чтобы человек видел, что ты рядом и тебе не все равно. Но, ради бога, не надо выливать на него таз страстей. У меня есть воспоминание, как раненый бедолага просит меня забрать его куда-то. Но я не могу. Не потому, что не хочу, а просто — бесполезно. Он — труп. У него дыра в боку, размером с твой кулак. Над ним склоняется какая-то баба из обоза и начинает выть. Он принимается выть вместе с ней. Она просто обливает его страхом.
Никас согласно кивнул. Потом помолчал немного, и заговорил:
— Я это для себя вывел еще в детстве. У отца была болезнь Пика. Знаешь что это?
— Что-то связанное с корой головного мозга, по-моему.
— Да, она начинает атрофироваться на височных и лобных долях. Самое обидное, что отцу было всего сорок с небольшим, а средний возраст этой болезни начинается с пятидесяти пяти. У его семидесятилетнего прадеда было что-то похожее, так что, видимо, просто не повезло. Молодой, красивый мужчина, начал превращаться в мерзкого, брюзжащего, постоянно впадающего в забытье старика. Мог по нескольку раз рассказывать в стену одну и ту же историю про то, как он нашел в канаве почти новый велосипед, когда ему было четырнадцать. Не узнавал меня, мать, никого. Только собаку помнил, как зовут. «Ромашка, Ромашка». Никогда не ошибался.
— Наводит на неприятные мысли, да? — сказала Максиме со смешком, но и с ноткой сочувствия.
— Ага, — не обиделся Никас. — В общем, личность отца медленно распадалась. Все чаще его разум будто засыпал. Но в редкие моменты просветления, он звал меня: «Никас, ну-ка глянь, что с календарем». Он не понимал, почему время скачет как кенгуру от пятого сентября к восьмому января. Он меня спрашивал: «Что происходит, сынок, только честно?». А я отвечал: «ты теряешь рассудок, пап». И он такой: «да? Ну что ж, одной проблемой меньше». И мы смеялись. Я отвечал ему честно, не потому что мне было плевать, а потому что тогда он дольше оставался в себе. Я успевал рассказать ему о том, что происходит в мире, о себе, о матери. Но не дай бог, она замечала его просветления первая. Своим ревом она почти сразу загоняла его обратно в темноту. Причитаниями, мольбой вернуться к ней, скорбными выкриками.
Никас замолчал. Максиме придвинулась ближе.
— Что с ним стало? — спросила она шепотом.
— Она зарыдала его до смерти, — мрачно ответил Никас. — Не знаю. Мне кажется, что именно так. В какой-то момент он просто больше не вернулся к нам и умер. Как будто выключился.
— Мне жаль.
Никас удивленно хмыкнул.
— Ну ладно, — сказал он. — Так что все-таки насчет принятия своей смерти? Собственной. Личной, так сказать.
Пророк закрыла глаза.
— Тут все очень просто. Нужно пересмотреть свою ценность для этого мира. Понять, как много людей ушло до тебя. Обдумать, как это важно — умереть. Последовать за смертью как за последним другом. Не позволить страху перед неизвестностью очернить переход из одного состояния в другое. И, самое главное, отпустить все, что тебя держит по эту сторону.
— Я так часто это слышал, — усмехнулся Никас. — Отпустить, отпустить… Как будто ты просто разжимаешь пальцы. Но именно эти пальцы, которые держат то, что нам дорого, просто так не разжать.
— Я согласна, — Максиме положила рядом с бедром журналиста ладонь. Тот распознал приглашение и накрыл ее своей. — За всю жизнь мы бросаем множество якорей, которые не дают течениям унести нас в открытое море. Со временем мы привыкаем к цепям и начинаем бояться большой воды. Знаешь, что нужно делать в таких ситуациях? Действовать быстро. Быстро рвать цепи и плыть, плыть, плыть на всех парусах прочь, подальше. Страху нужно время, чтобы схватить тебя за шкирку.
— Ты так делала? — Никас серьезно посмотрел на нее.
— В молодости — постоянно. Я нигде не задерживалась. Постоянно путешествовала, училась чему-то новому у людей. Если влюблялась, то выжимала из этого чувства все. Целовалась за троих, трахалась за троих, объяснялась за троих. А потом уходила. Иногда мне было действительно больно. Казалось, что я отказываюсь от того самого. Суженого. Но все забывалось, так или иначе.
— В этом мы похожи.
Плечи максиме дрогнули от смешка.
— Много ты девушек оставил склеивать разбитые сердечки?
— Тысячи, — скромно ответил Никас. Пророк довольно засмеялась. — А если серьезно, то дело не в разбитых сердцах. Я тоже скитался, потому что у меня не было дома. Был музей моего отца, в который мать превратила дом. Жила когда-нибудь в музее?
— Да, — удивила его Максиме. — Я работала в нем и жила. Музее Модуту Сесе Сене. Мне было лет одиннадцать.
— У него целый музей был? — изумился Никас.
— И не маленький. Это было красное кирпичное здание, в котором раньше находился маленький торговый центр. Там продавались импортные товары, в основном одежда, так что его закрыли. Вместо этого, там расставили восковые фигуры, фотографии в рамках, землю, по которой ступал лидер. Там даже мебель из его дома была. Я дрыхла на кровати великого вождя. Ужасно неудобная была, наверное, именно она сформировала волевую личность. Смотритель меня не гонял. Я ему помогала с уборкой, экскурсиями, бегала по мелким поручениям. Неплохой был человек. Хоть и лапал бывало. Но, знаешь, это пустяки.
Никас молчал, переваривая.
— Я поняла, что ты хотела сказать, насчет музея. Понимаю, почему ты ушел. Я ушла, потому что наш дом сгорел. Не во время войны, нет. Отец с матерью постоянно курили в постели. Но только после того как напьются. В общем, в один прекрасный день я вернулась на пепелище.
— Вернулась?
— Я часто уходила из дома на неделю, две. Работала где-нибудь за еду. Как в музее, например. Иногда мне платили деньгами. Я копила, чтобы уехать как бабушке. Она для меня была как Шамбала, сказочная страна, где познается покой. Я помнила, как жила у нее, когда была совсем маленькой. Было очень хорошо, спокойно, весело. Но, став постарше, я поняла, что ее, скорее всего, нет в живых. И что мне лучше начать осваивать какую-нибудь настоящую профессию, а не ждать покровительства далеких родственников. В то время мне повезло, и я смогла обратить на себя внимание иностранца. Он пилотировал почтовый самолет. Я была такой милой и обходительной, насколько это вообще было возможно. Он привязался ко мне как пес. Ему было уже за сорок, одинок, холост, а мне девятнадцать, свежа и ласкова. Я была одновременно несуществующей дочерью, о которой можно заботиться и учить чему-то, и любовницей, которую можно с рычанием пялить в гостинице. Идеальное сочетание для мужика в его положении. Со временем он научил меня пилотировать. Иногда я делала вылеты за него, пока он, пьяный, дрых в багажном отделении.
Максиме помолчала.
— Я до сих пор ему благодарна. Если б не он, я бы так и продолжала работать за харчи, или вообще погибла от злокачественного триппера. После того как я ушла от него, меня уже знали и ждали нужные люди. Они предложили мне возить контрабанду. В основном наркоту. Но иногда обычные шмотки, продукты, лекарства…
— Людей? — спросил Никас.
— Иногда, — спокойно ответила Максиме. — Ну не пучь глаза. Боевиков. Всяких четких коммандос. Туда-обратно. Иногда только туда. Мне это не очень нравилось, но деньги были хорошие. Я стала самостоятельной. Училась драться у новых друзей. Стрелять. Продуктивно общаться, в общем.
— И что было потом?
— Давай в следующий раз, — пророк взглянула на него ореховыми глазами. — А то у меня уже язык устал.
Она повозилась, мурлыкая и раскачиваясь. Потом легла, положив пятки на колени Аркаса. Это было приятно. Журналист смотрел, как на них плывут звезды. Одинокая планета бороздила пустоту вечного космоса. О чем мы болтаем? — подумал он, удивляясь самому себе. Сидим тут как познакомившиеся в интернете одиночки среднего возраста и пытаемся понять, стоит ли тратить друг на друга время. Я должен был спросить у нее для чего нужно терзать Многомирье.
И он уже открыл рот, но тут Максиме выгнула грудь, ее лохмотья серых оттенков, расползлись, и Никас увидел темные соски. Они, однако, ненадолго захватили его внимание. Логово Одиночества стыло там, где должно было биться сердце. Окаменевшие ткани и татуировки обрамляли глубокую рану, в которой медленно, вразнобой с носителем, дышала темная страсть. Аркас видел, как маленькие волны накатывают на кожу.
Настолько острое желание сбежать, спрятаться, замкнутся, Аркас еще не испытывал. Оно было моментальным и непреодолимым. Одиночество не замечало его, дремлющее в живой колыбели. Не смотря на это, сидеть рядом не было сил.
— Подожди, — шептал Аркас. — Значит, ты хранишь его. Служишь как сейф. Это ждало и меня? Девел говорил…
Максиме громко расхохоталась. И почти сразу закашлялась. Сильно, со рвотными спазмами, задыхаясь и всхлипывая. Одиночество взглянуло на внешний мир из груди женщины. Та подскочила на скамье, вершиной ее силуэта стал острый, дергающийся подбородок. По подбородку потекла черная слюна. Глаза выкатились и остекленели, стали неживыми. Смуглая кожа покрылась капельками мутного пота.
Никас мог только беспомощно наблюдать.
— Максиме! — позвал он. — Что это такое?! Борись с этим! Я никогда тебя не брошу, слышишь? Я приду за тобой!
Одиночество заскрежетало в ответ.
— Лучше бы я была придумана, Аркас. Лучше бы мне быть только фантазией…